- Их корабль, - продолжал Арфарра, - раскололся, видимо, на две
части; меньшая, с людьми, упала за морем, большая упала близ
деревни Гусьи-Ключи. Крестьяне страшно перепугались, сообразив,
что в связи с небесным чудом приедут чиновники, а чиновники -
это всегда плохо. Они свезли то, что обвалилось с неба, к глухой
заводи, и закопали там. Нашелся, однако, один доносчик. Донос
попал к экзарху Харсоме. Тот многое понял, ибо разбил в заводи
военный лагерь и отдал приказ ловить всех чужеземцев. Но Харсому
убили; в провинции началось замешательство; а Ванвейлен с
товарищами протек меж моих пальцев и добился того, чего хотел с
самого начала: удержать язык за зубами и убраться из нашего ада
в свой благословенный и совершенно иначе устроенный рай.
- Почему - совершенно иначе устроенный?
- Потому что сам Ванвейлен был иначе устроен. Я немного испортил
его, но с двумя убеждениями мне, пожалуй, ничего поделать не
удалось. Во-первых, Ванвейлен полагал, что наживающий богатство
подобен спасающему душу. А во-вторых, никак не мог понять, что
убийство невинного человека может способствовать общему благу.
Ему казалось, что только процветание человека способствует
общему благу; а смерть всегда выйдет наружу и разразится
скандалом.
Арфарра замолчал. Киссур сунул нож за пояс и опять стал глядеть
на человека в медальоне, с золотой цепью на шее и свитком в
руке."А все-таки, любезный, - подумал он, - Арфарра-советник
обвел тебя вокруг пальца".
- Я, - продолжал Арфарра, - долго думал, какая разница между
властью закона и властью государя. Я полагаю, что разница эта не
в равенстве прав, не в свободе, и уж, конечно, не в
неподкупности чиновников. Я полагаю, что разница эта в том, что
при самодержавной власти убийство невинного часто бывает
государственной необходимостью. А при власти закона такое
убийство должно выйти наружу и кончиться скандалом.
Белая собака шумно завозилась на полу. Арфарра замолчал. В
спальню, неслышно ступая, вошел чиновник. По кивку Арфарры он
вкатил новую жаровню, а потом, поклонившись, напомнил Киссуру,
что сегодня вечером - именины его тестя, и что скромный дом
Чареники ждет его. Киссур показал чиновнику на дверь, тот
заспешил, шаркнул ножкой, влетел в каменный столик для лютни,
вспискнул и убрался. Когда волкодав опять улеглся на место,
Киссур сказал:
- Я помню, как вы, еще отшельником, спросили меня "если б
явились такие люди, по сравнению с которыми мы были бы как
варвары по сравнению с империей, и завоевали бы нас, была ли б
это справедливая война?" Это о них? Вы думаете, они являтся
опять?
- Я так думал, - ответил Арфарра. - Я, конечно, понимал, что они
могли опять разбиться по дороге, и кто знает, сколько времени
занимает путь до звезд? Потом ты сказал мне, что никакой
каменной птицы на островах нет, и я решил, что я что-то напутал.
И вот теперь я знаю, что они уже успели воротиться, чтобы
подобрать свой разбитый горшок, и пропали насовсем.
- Глупо, - возразил Киссур, - пришли и ушли насовсем. Отчего?
Арфарра пошевелился под одеялом.
- Ты, однако, тоже доплыл до Западных Островов и больше туда не
плавал. Отчего?
Киссур подумал и сказал:
- Значит, у них в государстве разгорелась смута, и им стало не
до нас.
- Тогда, - возразил Арфарра, - ты бы нашел в горах их разбитый
корабль. А они вернулись за ним, и, я думаю, им стоило немало
денег упаковать эту рухлядь.
- Значит, они не хотят, чтобы мы о них знали до поры до времени:
шныряют меж нами, строят козни и портят судьбу государства!
"Не очень-то мы нуждаемся в их помощи, чтобы испортить судьбу
государства", - подумал Арфарра, прикрыл глаза и сказал:
- Если бы они шныряли меж нами, они бы уничтожили отчеты об
экспедиции.
- Так в чем же дело?
- Я, - сказал Арфарра, - принимал Ванвейлена за человека из
морского города с народным правлением, и в последний наш
разговор я пытался объяснить ему, что народоправство бывает
только в маленьких городах в начале истории, но что нигде и
никогда собрание граждан не правило протяженными странами. Дело
в том, что просвещение варваров сильно отягощает
налогоплательщиков. И чиновники, назначаемые государем, любят
отличиться в его глазах, приобретая новые провинции и просвещая
варваров. А чиновники, избираемые народом, любят отличиться в
глазах народа, и тратят налоги на устройство бань, выдачу хлеба,
или народные гуляния. И хотя, наверное, государство Ванвейлена
устроено не совсем так, как торговые городки, - а все-таки,
видать, демократии никогда не будут стремиться просвещать
варваров.
Киссур положил портрет на пол, и большая белая собака немедленно
стала обнюхивать нарисованного человека в отороченной кружевом
мантии. Потом она подняла хвост, зевнула, отошла и легла поперек
солнечного луча, пробивающегося сквозь шторы, всем своим видом
выражая презрения к медальону.
- Значит, - сказал Киссур, - это правда, что меч, отомстивший за
смерть моего отца, разрубил Хаммара Кобчика пополам, и еще выжег
в скале дыру глубиной в локоть и длиной в человека?
Арфарра, кряхтя, заворочался на подушках.
- Было там оружие, в этом корабле, - и какое! Такое, что ваш
вассал даже не смог понять, что это оружие: вот и я бы полгода
назад принял ящик с порохом за засыпку для стен!
Арфарра молчал, улыбаясь в одеяло, вышитое птицами и утками в
бездонных заводях.
- Не нравится мне это, - сказал Киссур. - Нет государства,
которому не нужна война. Если в государстве есть оружие, значит,
будет и война. Если люди не будут воевать, оружие начнет воевать
само. А если люди со звезд воюют, то зачем им воевать друг с
другом за свои же объедки, когда можно объединиться и напасть на
страну, в которой нет оружия и есть богатство? Не кажется мне,
что народ с таким оружием - мирный народ!
- Напротив, - сказал Арфарра, - это очень мирный народ. Самое
страшное оружие изобретают самые мирные народы.
Арфарра засмеялся.
- Тебе, Киссур, не нравится, когда государство умирает? А
почему? Потому что его завоевывают окрестные варвары. Почему же
варвары сильнее? Люди империи добывают себе на жизнь трудом,
варвары добывают себе на жизнь войной. О, они ничего плохого не
хотят империи! Но они считают несправедливым, что люди ленивые и
робкие пьют из кувшинов с прекрасными лицами, и носят шелка и
бархат, а люди храбрые спят на голой земле. И вот они идут и
восстанавливают справедливость. Все на свете восстанавливает
справедливость, Киссур, - бедняки, государи, разбойники и
варвары, каждый восстанавливает справедливость по-своему, и
каждый - с выгодой для себя.
Арфарра приподнялся в постели.
- Столетие за столетием, - сказал он, - хорошо устренные империи
погибали под ударами варваских орд, потому что провещенные
народы изготавливали прекрасные шелка и не изготавливали
прекрасного оружия. Как империя может одолеть варваров? Создавая
утварь для убийства и машины для войны. Если сделать это,
процветание государства станет залогом его спасения, если не
сделать это, процветание государства станет залогом его
погибели.
Арфарра помолчал и прибавил:
- Я устал. Подпиши договор и иди.
Киссур взял со стола бумагу, на которую указал Арфарра. Это был
тот самый договор с Ханалаем, который он отказался подписывать
неделю назад. Согласно ему Ханалай оставался единоличным главой
провинции, а колдун и самозванец, яшмовый араван, соблазнивший
людей на мятеж, выдавался в столицу для казни.
- Я знаю этого человека, - сказал Киссур, - этот человек никогда
не называл себя вашим именем и никогда не проповедывал мятежа.
Это позор, если его повесят вместо подлинных мятежников!
- Подпиши указ, мальчишка! Ты не будешь воевать с Харайном этой
зимой! Ты будешь воевать с Харайном тогда, когда у меня
наберется достаточно пушек! Ты будешь воевать не с помощью
варваров, а помощью инженеров!
Киссур встал.
- Сначала, - сказал он, - вы убили моего отца. Потом вы убили
мою мечту о том, как должно быть устроено государство. Теперь вы
убиваете мою мечту о том, как должно быть устроено войско.
Сначала вы доказали мне, что лучше, если чиновники берут взятки.
Теперь вы доказываете мне, что лучше, если воины будут как
женщины...
- Ты подпишешь или нет, - рассердился из подушек Арфарра.
Киссур закусил губу, подписал указ и выскочил вон.
У дверей в сад Киссура встретил Сушеный Финик, один из лучших
его командиров, и человек, в котором храбрости было больше, чем
добродетели.
- Я поспорил с Ханадаром, - сказал Сушеный Финик, - на тысячу
золотых, что ты не подпишешь указа.
- Ты проиграл, - сказал Киссур.
- Этот человек, - сказал Сушеный Финик, - что он тебе такое
наговорил? Или ты думаешь, он действительно хочет мира? Он хочет
понаделать пушек, которые отнимут у нас славу и добычу, и
завоевать Харайн, воюя скорее чернилами, чем мечами! Разве можно
назвать справедливой войну, в которой полководец не рискует
своей головой?
- Эту войну нельзя назвать справедливой, - сказал Киссур, - а
все-таки ты проиграл тысячу золотых.
- Эй, - сказал Сушеный Финик, - ты куда?
Но Киссур уже разбежался и перепрыгнул через забор. Сушеный
Финик сиганул за ним, повертел головой, - Киссура не было видно,
только прачки колотили вальками белье у вздувшегося канала...
"Верно, не хочет показываться на глаза свите после такого
указа," - рассудил Сушеный Финик и пошел к воротам.
А Киссур перескочил пару оград и вышел задами на грязную
городскую улицу. Вечерело. Кое-где белеными стенами торчали
кучки рыхлого снега, и в воздухе, ослепительно свежем после
душных покоев Арфарры, разлилось какое-то весеннее просветление,
и предчувствие войны - веселой летней охоты на мятежников.
Пересекая грязный канал, Киссур на мгновение остановился и кинул
в воду кинжал с белым молочным клинком и золотой рукоятью.
Киссур шел довольно долго, пока не оказался в нижнем городе.
Мимо пронеслы паланкин с закрытым верхом, и Киссур вспомнил, что
сегодня - праздник у Чареники; ах, если б явиться домой под
утро, с тем, чтобы первая его жена не смогла уехать любезничать
при фейерверках и накрытых столах! Нет, это было невозможно. Тут
мысль об угощении у Чареники напомнила ему, что он голоден.
Слева от него мелькнула харчевня: толстая девка красила наружную
стену из летнего в зимний цвет. Киссур нагнул голову и прошел
внутрь.
Харчевня была плохо освещена, и на занавеси напротив входа
висели закопченные бумажные боги. Богов было штук пятьдесят, и
они выглядели недовольными, будучи засижены мухами. Хозяйка
принесла мясо и вино, и подмигнула одной из девиц, сидевшей за
занавеской с закопченными богами. Девица, крашеная под воробья,
пересела по другую сторону занавески на колени Киссура и сразу
запустила лапу в его штаны. Киссур хотел спустить ее под лавку,
но передумал.
Пришли еще сапожник и лавочник, стали потчевать друг друга вином
и историями о привидениях, и спорить - будет война с Харайном
или не будет.
- Да, - сказала девица, - в кои-то веки выпало родиться на свет
человеком, и в какое время! Когда девиз правления меняют через
каждые семь месяцев.
- А что, - спросил Киссур, - при Нане было лучше?
Соседи заворочались. Толстая хозяйка подошла поближе к столу.
Крашеная под воробья девица сглотнула слезу и сказала:
- Не надобно жалеть покойников.
- Совершенно не надобно, - подтвердил сосед, - если их жалеть,
то в шкуре того, кого жалеют, приходят бесы.
Киссур помолчал и выпил залпом кружку вина.
- Не понимаю я указов нынешнего министра, - сказал он. Вдруг
стукнул кулаком по столу и страшно заорал:
- Мерзкая это вещь, - поощрять стяжание!
Хозяйка заведения сказала с чувством:
- Истинная ваша правда! Вот возьмите моих девушек. Мы приписаны
к цеху из поколения в поколение, и всегда цена была справедливая
- две розовых. А теперь начали поощрять стяжание, богачи скупили
все земли, дочери их устремились в столице к постыдному
заработку, и девочки мои совсем подешевели.
Киссур заплатил за мясо, вино и девицу и пошел с ней наверх. У
