таких колдунов, которые умеют превращать людей в лисиц, не
восставать.
Сказать по правде, никого так не боялся Ханалай, как этого
безумного проповедника.
Через три часа пошли знакомые места: ворота в государев парк
были распахнуты настежь. Варназд глядел сквозь слезы: вот
мелькнула резная беседка над гротом, похожим на тот, где он два
года назад встретил Киссура, вот миновали дуб, под которым он
так любил сидеть с Наном. "А вдруг меня не убъют" - подумал
Варназд, и сердце его забилось надеждой.
В этот миг тележка повернула, - перед Варназдом вспыхнула
золотая черепица малого дворца, и площадь, запруженная
мятежниками. На стене дворца висел труп чиновника, который выдал
себя за государя, чтобы тот сумел бежать. Чиновника раздели и
воткнули ему сзади лисий хвост, чтобы было видно, что это
оборотень, а не настоящий государь. Но это было видно и так,
потому что Варназд был белокур и чист лицом, а подменный
чиновник рябоват и рыж.
Варназд понял, что надеялся напрасно.
Государя ввели в малую залу Ста Полей, - такую же, как та, в
которой он всего три дня назад подписал проклятия Киссуру.
Тысячи бликов плясали в разноцветых квадратах, росписи на стенах
блистали, как окна в иные миры. Трон в середине зала был пуст:
высоко над ним, на железных цепях висел лучезарный венец
потомков Иршахчана, - ах, как государь боялся в детстве, что
этот страшный венец сорвется с цепи и раздавит его!
Вокруг теснили самые мерзкие рожи, - у хрустального дерева,
поставив одну ногу на ступеньку трона, стоял Ханалай с
обнаженным мечом, а рядом с ним стоял маленький полуголый
человек, с грудью, поросшей седым пушком и медным когтем вместо
руки. "Это мне померещилось" - подумал Варназд, "потому что
медные когти вместо руки бывают только у щекотунчиков".
Варназд хотел сказать что-то полагающееся в подобных случаях,
что нибудь вроде "Убейте меня, но не обижайте мой народ", но
сообразил, что в этом шуме его вряд ли кто услышит, а будущий
историк на досуге придумает получше.
Варназда подвели к трону. Вдруг стало ужасно тихо.
Меднокрюкий зацепил государя, как коршун цыпленка, и громко
сказал:
- Вода бывает то водой, то льдом, в зависимости от холода или
жары, - ойкумена бывает то счастливой, то несчастной, в
зависимости от государя. Если народ доволен - значит, государь
добр. Если народ бунтует, - значит, на трон пробрался
недостойный. Беру вас всех во свидетели: не я убиваю этого
человека, но сам Господь!
Варназд зажмурил глаза и вытянул, как цыпленок, шею.
- Негодяй, - вскричал чей-то голос, - как ты смеешь поднимать
руку на государя!
И в тот же миг, к крайнему изумлению Варназда, полуголый
проповедник упал, рассеченный на две половинки.
И если вы хотите узнать, кто был неожиданный спаситель государя,
- читайте следующую главу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается, как люди ойкумены
научились летать; как Арфарра ввел в городе справедливые цены; и
как Ханалай и Арфарра, нуждаясь в деньгах для войны, разрешили
свою нужду по разному.
Итак, полуголый мятежник упал мертвым. Наместник Ханалай, -
именно он зарубил негодяя, - вытер меч, вложил его в ножны,
встал на одно колено перед государем и произнес:
- Государь! Я, глупый и неразумный крестьянин, возвышенный
тобой, услышал о бесчинствах, творимых твоим именем, и поспешил,
как мог, на помощь. Виновен ли я в чем-то перед тобой? Хочешь ли
головы моей - вот она!
Причина нынешних бедствий, - продолжал Ханалай, - в кознях
колдунов и бунтовщиков, в несогласии частей государства.
Обязуюсь усмирить все!
Не одной чистосердечной преданностью руководствовался Ханалай,
зарубив Лахута на глазах государя и войска. Все отряды Лахута,
до последнего человека, были истреблены в этот день. Ханалай,
видя себя у ворот столицы, поспешил расправиться с жутким
союзником, смущавшим многих, кто мог бы стать на его сторону. В
войсках Ханалая, в которых имя государя было более почитаемо,
нежели того Ханалаю хотелось, полагали, что Лахут получил по
заслугам. Кроме того, все знали, что Лахут и истинный пророк,
яшмовый араван, жили друг с другом, как кошка с собакой.
Варназда отвели в его собственную спальню. В ней было все, как
неделю назад: сверкало солнце у потолка и луна у полога, и
горели пять светильников по числу пяти добродетелей, подле
кровати под атласным пологом дымились золотые курильницы на
крепких ножках, - только кто-то насрал у столика для лютни.
Пригнали откуда-то тычками дворцового чиновника, скорее
мертвого, чем живого. Тот убрал мерзость и, плача, удалился.
Государь сел на постель и уткнулся лицом в подушку. Вдруг
зашевелилось изголовье, и из-под него выполз маленький белый
щенок, любимец государя, стал тыкаться в нос и слизывать
шершавым язычком слезы.
Вечером государя переодели и повели в голубую трапезную: там
пировал Ханалай, его командиры и советники. Было заметно, что
среди советников много образованных людей: больше половины
пользовалось вилками.
Государя со всевозможными почестями усадили под балдахин. Справа
сел Ханалай. Государя с любопытством косился на изящного, худого
и белокурого человека, сидевшего слева. Это был Ханалаев пророк,
лже-Арфарра. В нем было действительно что-то не от мира сего, и
он ел мало и чрезвычайно опрятно.
- Государь, - сказал Ханалай, - кланяясь и указывая на изящного
человека, - вот истинный Арфарра, мудрец и твой советник.
Клянусь, я поймаю и распну того самозванца, который сейчас
помирает в столице! Подпишите указ о его измене, как вы
подписали указ об измене Киссура Белого Кречета!
Кто-то поднес государю готовые свитки: указ об измене Арфарры и
указ о назначении Ханалая первым министром.
- Вы не знаете этикета, - сказал государь Варназд, - указы
нельзя подписывать на пиру. Чтобы указ был действителен, он
должен быть подписан в зале Ста Полей.
Ханалай расхохотался и хлопнул себя по лбу.
- Ах я невежа, - вскричал он. - Что возьмешь с простолюдина,
кроме преданности! Действительно, разве можно подписывать
государственные указы на пиру!
Государю стали представлять гостей. Что за рожи!
Вдруг, в самый разгар пира, Ханалаю принесли записку. Тот долго
шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый
араван, еще кто-то из командиров. Начальник варварской конницы
полез прямо через стол, даже не сняв сапоги, и раздавил по пути
утку. Впрочем, засмущался, поднял утку и сунул ее за пазуху.
Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь
следил за ней завистливым взглядом. Сосед его слева,
лже-Арфарра, до сих пор сидевший безучастно, вдруг наклонился к
государю и тихо сказал:
- В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей измене,
а, поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать свою
верность. Конница его опрокинула осаждавших, утопила в Левом
Канале несколько тысяч мятежников и прошла в столицу. Так что
вашему будущему министру Ханалаю теперь не так легко взять
город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у себя в лагере и
поступить с ним сообразно обстоятельствам.
Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не слышал.
Кто-то схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на
коленях, стоял Ханалай и протягивал кубок вина.
Варназд поблагодарил и осушил кубок.
- Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают
документы, но почему бы нашему государю не пожаловать своего
спасителя Ханалая кубком вина из своих рук?
- Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить
вино из рук государя?
- Не скажи, - возразили ему, - государь жаловал вино изменнику и
колдуну Киссуру, поднесет и тебе.
- У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и
планы.
- Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь лет мог
быть волен в своих желаниях, а вместо этого потакал лишь
желаниям своих министров, столь скверных, что их каждый год
приходилось казнить. И вот страна лежит в г... и крови: и теперь
государю поздно и трудно иметь свои желания.
А Шадамур Росянка развязно добавил:
- Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с собой!
Убудет ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?
Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку кубок.
Кубок был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны
птицы в травах и олени в лесах, и по искусности работы он
походил на небесный сосуд. Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все
притихли.
Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.
Двое человек схватили Варназда за левую руку, и двое - за
правую. Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:
- Я, простолюдин, расстроил государя неуместной просьбой.
Уведите его.
Поздно вечером в государеву спальню вошел Свен Бьернссон, он же
яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной
потолок, где были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой
обиход государства. Так он лежал уже третий час. У двери сидели
стражники, весело ругались и резались в карты.
Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не
было особой жалости к этому человеку. И, в отличие от Киссура,
Нана и даже Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по
какой причине он должен относиться к этому слабохарактерному,
вздорному и, вероятно, неумному юнцу как к живому богу.
Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:
- Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой
народ!
Бьернссон перекосился от отвращения, выдернул рукав и закатил
Варназду пощечину.
После этого с государем случилась истерика.
- Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!
На крик сбежались разрозненные придворные. Пришел и Ханалай с
десятком командиров. Посмотрел, как государь катается по ковру,
ухмыльнулся и ушел.
Лекарь, Бьернссон и еще один стражник стали ловить Варназда,
завернули в мокрые простыни и уложили в постель. Лекарь боялся
приступа астмы, но астма, странное дело, пропала совершенно.
Варназд поплакал и заснул.
Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек,
стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться
некому, - и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен
Бьернссон не без оснований полагал, что этот человек сильно
виноват в бедах своей страны: но стоит ли из-за этого рубить ему
голову?
Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал,
не шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему
- до тех пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три
недели. Потом он стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура
убъют, пожалуй, раньше. Ибо Киссур имел еще надежду оправдаться
в глазах государя: но не в глазах той своры, что оставалась в
столице, знала о его верности государю, и за эту-то верность и
ненавидела. Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно удивился,
что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и
тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И опять государь
удивился, что думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его
наставником, таскал десятилетнему Варназду сласти, подрался
из-за него с Рушем, - сколько же горя он причинил Андарзу, чтобы
тот повел себя так, как повел?
Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Pyше - эти были мерзавцы,
эти думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслуженна,
весь народ ликовал. Однако скольких же это он казнил?
Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и
Варназд вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это
получается? Ведь он не Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить
головы как капусту, - но вот ему двадцать семь лет, и он
подписал четыре приговора четырем своим первым министрам!
Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел
давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это
действительно не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное
в грубую рясу. Свет понемногу просачивался сквозь ткань, как
сыворотка - через холстинку, в которую завернули свежий творог,
