произошло.
Дело в том, что бывший разбойник Ханалай так и не сумел
справиться со своей сказочной репутацией. Войско росло, подобно
заброшенному саду, за счет сорняков, и у Ханалая не было ни
желания запретить ворам и шельмам приходить в его войско, ни
силы их перевоспитать. Чем больше росло его войско, тем больше
оно съедало, чем больше оно съедало, тем меньше пищи оставалось
в округе, чем меньше пищи оставалось в округе, тем больше люди
Ханалая разбойничали.
Все амбары под столицей опустели; избы свезли в зимний город, и
некоторые из военачальников обзавелись пятью-шестью избами,
которые, впрочем, то и дело меняли хозяев, проигранные в карты.
Люди Ханалая гостили в дальних селах, и после их гостевания из
окошек глядели мертвые мужики. Женщин люди Ханалая убивали
редко, а чаще брали в лагерь и держали у себя на постели.
Дальние села опустели, жители побежали в леса или маленькие
городки, и в этих городках оборонялись от Ханалая.
В это время все городки вокруг столицы разделились на дружеские
и враждебные Ханалаю, а различие между ними было вот какое:
дружеские городки были те, которые присылали деньги для
содержания армии, а враждебные городки были те, которые платили
дань, чтобы избежать разграбления.
Жители ойкумены замечательно обучились летать. Летали и
перелетали из столицы к Ханалаю и обратно. В стычках бились брат
с братом и отец с сыном. Брат бился с братом вот отчего: в этот
год держали много семейных советов, и старые женщины посылали
одного брата в один лагерь, а другого - в другой. И если один из
братьев попадался в плен к противнику, другой брат приходил,
скажем, к Ханалаю и говорил:
- Господин министр! Мой брат - ваш пленник. Освободите же его:
он станет вашим дружинником, а я - вашим рабом. Или казните меня
вместе с ним, ибо я не прощу его смерти.
И Ханалай освобождал брата. Словом, если бы в этот год брат не
бился с братом и дядя - с племянником, мертвецов было бы гораздо
больше.
В провинциях между тем наместники выясняли отношения с
араванами. Те, кто кончили со своими домашними делами, обратили
взоры к столице и вели себя по-разному. Одни по-прежнему тянули
к столице. Трое послали Ханалаю хлебные обозы и предложения
союза. Но большинство ждало, кому достанется столица и собирало
собственные войска, полагая, что победитель с большим уважением
отнесется к тем, кто может постоять за себя.
Но, как уже выше было сказано, во многих провинциях обявились
новые чиноначальники, из разбойников или простолюдинов. Таким
людям Ханалай и Арфарра наперебой давали чины и звания, и в это
время любая деревенщина могла за год стать чиновником девятого
ранга. Эти простолюдины охотно получали чины и заключали с
Ханалаем и Арфаррой договоры, обещаясь во всем помогать
союзнику, если, как бесхитростно гласило дополнительное условие,
"господин союзник будет в силах меня к тому принудить".
В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы.
Ханалай, следуя указаниям своего пророка и Айцара, признал право
собственности священным и неотъемлемым, но вслед за этим, из-за
военных тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б
правильней их назвать конфискациями.
Богачи в его совете раскудахтались, и Ханалаю показалось нужным
арестовать их для предотващения измены. А вскоре ему пришлось
издать указ, что тот, кто не пожертвует своим священнным и
неотъемлемым имуществом для борьбы с врагами государства,
подлежит казни.
Так что и Ханалай и Арфарра одинаково нуждались в деньгах, но
разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных людей
и стал выжимать их, как губку, а Арфарра распродал зажиточным
людям все государственные земли, - и они теперь держались за
Арфарру когтями и зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли
отберут обратно в казну.
И вот, по мере того, как чиновники и воры перебегали к Ханалаю,
степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры.
Словно им и дела не было, что позапрошлым летом одно его имя
вызвало бунт!
Теперь, наоборот, люди достаточные полагали, что Ханалаева
шушера, ворвавшись в город, учинит резню и грабеж, а потом, чего
доброго, разбежится.
Запасов продовольствия в осажденной столице могло хватить года
на два-три. Те склады, что могли достаться Ханалаю, Арфарра
успел сжечь. Рынки, однако, были почти закрыты. Рис отпускали со
складов степенным людям и начальникам цехов, а те продавали
зерно по справедливым ценам.
Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при слове
"справедливая цена" - это в осажденном-то городе!
И тем не менее это было так. Гм... Почти так.
Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а были
большею частью лавочники и ремесленники, издавна организованные
в цехи и крепко державшиеся за свое имущество. И те же самые
механизмы солидарности внутри малой группы, которые год назад
толкнули степенного человека, несмотря на его любовь к покою, на
восстание, теперь вынуждали каждого степенного человека не
пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря на
его любовь к прибыли и вкусной жизни.
Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами
доносили: и горе было тому, на кого общественное мнение указало
как на спекулянта или контрабандиста.
Из-за всесилия этих комитетов, и бегства чиновников, обязанности
последних волей-неволей взял на себя Городской Совет. Арфарра
часто совещался с его депутатами, - он научился этому искусству
еще четверть века назад, в свободном городе Ламассе, - и
опять-таки те самые механизмы внутренней солидарности цехов и
граждан, которые даже при Нане работали против государства,
теперь работали на Арфарру. И, с одной стороны, горожане
беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по
видимости совет, а по сущности - единовластие. А, с другой
стороны, взяв в руки власть, суд и налоги, горожане вряд ли бы
так просто отдали все это обратно. И трудно было сказать, чем
кончится борьба между Ханалаем и столицей, однако ясно было, что
если она кончится победой столицы, то это будет совсем не тот
Небесный Город, что прежде, и населен он будет не лавочниками, а
гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит такого
бардака, как прежний, и не допустит в Залу Пятидесяти Полей ни
сумасшедшего Лахута, ни Киссура.
А Арфарра владел сердцами этих граждан так же безраздельно, как
Киссур - сердцами своих конников.
В третий день после весеннего праздника, перед рассветом, Киссур
выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит
с узлом какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека.
Они увидели, что это старуха-нищенка и что она от страха сделала
под себя кучку. Киссур спросил:
- Ты что здесь делаешь в такое время?
- Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три дня назад у
меня умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести
вот эти вещи на рынок. Я проснулась ночью, так как у меня
подвело живот от голода, и решила, что уже рассвет, потому что
утром у меня куриная слепота, и я не могу отличить рассвета от
ночи. Я взяла узел и пошла, а когда я поняла, что еще ночь, я
села под эту стену и заплакала.
Киссуру стало жалко старуху. Он спросил, что она умеет делать, и
услышал в ответ, что она умеет стряпать и гадать. Он велел
одному из дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю
старуха жила при кухне, и многие приходили к ней гадать.
Вот минуло несколько дней, и старуха пошла в город продать
старые тряпки. У самых ворот она увидала здоровенного парня, с
ягодицами, похожими на два круга бобового сыра, и с большим
мечом с рукоятью цвета баклажана. Стараха прошла мимо парня, а
тот вдруг зацепил ее и спросил:
- Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра?
Старуха согласилась, и тогда парень сказал:
- А не поступал ли недавно в дом первого министра на услужение
один молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся
белокурые волосы и прекрасные золотые глаза, он тонок в стане и
широк в плечах, и он мастерски владеет мечом, хотя предпочитает
лук и стрелы.
Старуха сказала, что о таких вещах говорят не на рынке; вот она
завела его в какой-то кабачок, и парень купил ей вина и
засахаренных фруктов.
Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все
приставал и приставал к ней с вопросами.
Старуха сказала:
- А нет ли у этого человека, о котором ты говоришь, каких-нибудь
особых примет?
Парень ответил:
- Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде
двух переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка.
- Клянусь Исией-ратуфой,- сказала старуха, - те приметы, которые
ты называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника!
- Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь?
- Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку с винной гущей
на дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.
- И что же ты видешь?
- Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и
что тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе
и еще одному человеку, что он идет в столицу и вернется через
месяц с вестями, которые сделают Чахар самой сильной страной в
ойкумене. Он ушел один, но ты пустился за ним и нагнал его через
день. Вы остановились в лесу, и князь сказал тебе: "Клянусь тем,
по чьей воле солнце крутится, как деревянный волчок, и кто
выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше, чем
весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело, и
сделаешь так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И
ты пошел обратно, - но сердце твое не выдержало, и вот ты явился
в столицу.
- Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно!
Что же - видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?
- Скажу ли? - опешила старуха. - Уж не сошла ли я с ума? Я
сейчас же скажу первому министру, что в его дом пожаловал
гнусный мятежник, который трижды отказывался от союза с ним, и
утопил его посла в бочке с маслом. И тебя скормят белым мышам, а
князя твоего положат на коврик для казни и отрубят ему голову!
Полосатый Каса хлопнул себя по лбу и вскричал:
- Ах я негодяй, что я наделал!
С этими словами он вытащил меч с рукоятью цвета баклажана и
вцепился в старуху, намереваясь перерезать ей горло и тем
поправить дело. Он схватил ее за волосы и в изумлении
воскликнул:
- Ой, - никак я отодрал ей голову!
Но тут же он заметил, что головы он не отдирал, а просто седые
волосы старухи, похожие на тысячу грязных мышиных хвостиков,
остались у него в руке, а по ее плечам рассыпались красивые
белокурые кудри. Старуха засучила рукав своей кофты, которая,
казалось, была сшита из старого мешка для риса, и Каса увидел на
локте серебряный браслет в виде двух сплетенных змей, а над ним
- родинку.
- Ах ты тварь, - сказал Шаваш, - ума у тебя на самом донышке!
Понимаешь ли ты, что если бы я тебя не увидел, и если бы ты
пристал со своими расспросами к другому человеку, то мы бы
вечером висели рядышком, как копченые поросята! Иди прочь!
Парень поцеловал ему руки и пошел было прочь.
И надо же было такому случиться, что в этот миг Сушеный Финик,
любимый командир Киссура, зашел в харчевню промочить горло, и
увидел старуху, вновь надевшую волосы, и парня, который целовал
ей руки.
- Эй, старая кочерыжка, - сказал Финик, - я вижу, у тебя нашелся
родственничек?
- Увы, - быстро сказал Полосатый Каса, - я был побратимом ее
сына! Я только что вошел в город и встретил почтеннейшую! Нельзя
ли будет и мне у вас служить?
Сушеный Финик пощупал парня и сказал:
- Экая ты громадина! Небось, не за крестьянской работой наел ты
себе такие плечи! Однако, ты не из мятежников Ханалая. Ладно,
еще бы такого не взять!
А Шаваш про себя схватился за голову и подумал: "Великий Вей!
Воистину этот болван сделает так, что моя голова будет отдельно
от моего тела!"
Идари, супруга первого министра, пользовалась любовью как в
столице, так и в войске. Домашние дела за Киссура вела она; а
