и скапливался лужами на неровном полу. Скоро весь пол был залит
сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то светящиеся нити
протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд не
выдержал и закричал, - и проснулся.
Было уже утро.
Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел
рядом с мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это
было сновидение, и о других он думал во сне.
- Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.
Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
- Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
Опять ни звука.
- Как вас зовут на самом деле?
- Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли
власть.
- Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о
Киссуре у меня выманили обманом: я хочу написать, что он
подложный. Еще я хочу написать указ, чтобы в городе не слушались
никаких указов, на которые меня вынудит Ханалай.
"Да, - подумал Бьеронссон, - этот человек так и будет искупать
свои грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:
- За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я мало
что могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот
человек его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их
обоих употребляет сходным образом, то чем один умнее другого?
- Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий
Вей, как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут
тысячи, как же мог неграмотный разбойник перехитрить вас?
Бьернссон вдруг захихикал:
- Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь
все равно, какая крыса сьест другую крысу последней.
- А мне не все равно, - возразил Варназд.
х х х
Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была
спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд
мятежников и утопила его: мятежники задержались на берегу канала
потому, что увидели с другой стороны неизвестно откуда взявшееся
городское ополчение.
Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура,
глупый народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи:
говорили, что государя умыкнули и держат силой, что в указе имя
Чареники было подменено именем Киссура, что Арфарра не болен, а
отравлен, что Чареника в сговоре с мятежниками, и что вообще у
Чареники рыбья чешуя на боках.
В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды
самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, - и подняли
тревогу. Представители от цехов и лавок явились к Арфарре,
потребовали с него клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и
высыпали еще целую корзину слов.
Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые
есть, вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного
ремесла, кому как сподручней - булочник - ухватом, а кожевник -
кочедыком.
Делать нечего, - Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху,
половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину
посадил в реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры.
Арфарра рассчитывал, что передовые отряды Ханалая, незнакомые в
деталях с местностью, в темноте примут костры на воде за костры
на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как он рассчитывал, так
оно и получилось.
Два ханалаевых полка, Мелии и Аххада, утопли в реке и
перетоптали друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали
разъяренные ополченцы. И хорошо же потрудились ремесленники!
Булочник работал ухватом, а сапожник - кочедыком, а красильщики
построились в полк и лупили теми железными прутьями, которыми
мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что со
своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам
отдыхать, а к столице послав лишь две отборные части. Будь он
сам во главе солдат, а не на пире по правую руку государя, кто
знает, чем бы кончилось дело? Но войска наместника Ханалая
прошли семь дневных переходов в два дня, не спали и не варили
каши, а войдя в богатые пригороды, перестали слушаться
командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что
Ханалай, а сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и
веселье.
Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война, с
пленением государя, была закончена. Так оно, собственно, до сих
пор и бывало. И поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы
дождаться на следующей день депутации из столицы, войти в нее
мирно и спасти ее от потока и разграбления. И поэтому Ханалай
безумно удивился, когда выяснилось, что лавочники в столице
вовсе не считают войну законченной.
Да, признаться, и лавочники удивились тоже.
Через три дня Арфарра, покинувший постель, показал Киссуру
погребальную корзинку. Корзинку доставили вчера вечером от
яшмового аравана, лже-Арфарры, в порядке обычного обмена
дипломатическими любезностями. В корзинке лежал протухший
кролик, а к ручке был привязан указ самозванца. Указ, с самыми
непристойными проклятиями, извещал, что если поганый Арфарра не
положит свои гнусные кости в корзинку и не уберется из города,
то будет превращен в протухшего кролика.
Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает. Киссур сказал,
что проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато
грамматических ошибок.
"Да, - подумал Арфарра, - а меж тем соглядатаи уверяют, что этот
самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и некоторое
время ломал над ними голову. Потом он позвал одного из людей,
которым он доверял, и они вместе вспороли протухшего кролика.
Они вытащили из кролика пакет из пальмовых листьев, а из пакета,
- письмо государя, написанное якобы до того, как государь
попался в плен. В письме было сказано, что указ против Киссура -
подлог и подделка изменников; что, узнав об этом указе, государь
приказал арестовать Чаренику; что, услышав об измене Чареники,
государь понял, что погибнет или попадет в плен, и в последнем
случае он запрещает всем подданным слушаться любого его указа,
вырванного у него в плену насилием.
Арфарре эта бумага показалась весьма ценной, и, что еще важнее,
- в пакете, помимо бумаги, лежала личная печать государя, - та
самая печать, чей шорох разносится от дворцовых покоев до
тростниковых хижин, и чей стук заставляет трепетать богов и
демонов.
Арфарра был поражен, что у государя достало силы духа написать
такую бумагу. Но этот самозванец, яшмовый араван! Он что -
сумасшедший? И притом, откуда такое знание науки о шифрах?
* * *
В это время в провинции Чахар жил парень по имени Каса. В конце
лета разбойники сожгли его дом, а Каса уцелел. Каса не знал,
куда идти, и решил пойти в столицу, в правительственные войска.
Он дошел до столичной области и стал спрашивать, чьи войска
правительственные - Ханалая или Арфарры.
В одной пустой деревне крестьянин сказал ему:
- Не знаю, но думаю, что правительственные войска, - это там,
где государь.
Молодой Каса пошел к Ханалаю и дошел до следующей пустой
деревни.
В следующей пустой деревне крестьянин ему сказал:
- Думаю, что правительственные войска, - это которые взимают
налог, а разбойники, - это которые грабят подчистую. И я,
конечно, не знаю, а только приходили от Арфарры, забрали
десятину и заплатили, а люди Ханалая выгребли все, и с досады
порубили собак и коз.
Каса растерялся и не знал, куда идти.
Он пошел куда глаза глядят и за околицей увидел молодого
человека в конопляных туфлях с завязочками, зеленой куртке и
красной пятисторонней шапке. Тот сидел на камне, резал большим
ножом вяленую собачью ногу, заворачивал куски в лепешку и ел.
Это был не кто иной, как Шаваш, бывший секретарь Нана. Каса
подсел к нему и сказал, что не понимает, чьи войска -
правительственные, и поэтому не может решить, куда идти.
- Если не можешь решить, куда идти, - пошли со мной, - сказал
Шаваш и дал ему кусок лепешки с сыром и мясом. Крестьянин
обрадовался, что больше ему не надо решать, и пошел за ним.
Вскоре к Шавашу присоединились другие люди, и отряд Шаваша вырос
до тридцати человек. Шаваш предложил им уйти из разоренной
столичной области в Голубые Горы. Шаваш сказал своим людям, что
все они - верные слуги государя, но так уж повелось, что во
время смуты людям искренним надо быть подальше от столиц и
управ. Он сказал, что когда в государстве хорошее правление,
стыдно быть в тени; а когда в государстве смута, стыдно быть на
виду.
Голубые Горы, где искренние люди обосновались вдали от столиц и
управ, были очень удобным местом: они разделяли провинции Чахар
и Харайн, ими кончалась серединная равнина и начиналась
западная, в них брали начало Левая и Бирюзовая река.
Отряд Шаваша рос медленно, так как начальник соблюдал строгую
дисциплину. Как-то в одной деревне крестьяне пожаловались
Шавашу, что он-де велел брать одно зерно из десяти, а людей не
трогать. Между тем двое его ребят сначала испортили девку, а
потом задушили.
Шаваш приказал привести этих двоих к местной речке. Крестьяне
навалили на них камни и бревна, так, чтобы они не могли
пошевелиться, и Шаваш лично отсек обоим головы.
Крестьяне принесли из речки воды и вымыли меч Шаваша. Шаваш
поцеловал чистый меч и сказал:
- Никто из людей нашего отряда не имеет права чинить зло и
насилие; среди людей нашего отряда нет ни больших, ни малых; и
все мы должны быть как братья, то есть делить добычу поровну.
После этого Шаваш ввел должности ответственных за доставку
сведений и за продовольствие, учредил наблюдающих за наказаниями
и провиантом, и велел изготовить соответствующие печати, потому
что все в его отряде сражались за справедливость, а за
справедливость нельзя сражаться без дисциплины.
Вскоре об отряде Шаваша прошел хороший слух. Многие сильные люди
и крестьянские общины, учредившие отряды самообороны, предложили
ему союз.
Шаваш никому не открывал своего настоящего имени.
Со дня ареста первого министра Шаваш не сомневался в смысле
происходящего. Страна Великого Света часто расширяла свои
владения, способствуя, словами и деньгами, сварам между
варварскими племенами и дожидаясь, пока ее пригласят в
миротворцы. Шаваш не сомневался, что именно люди со звезды были
причиной опалы первого министра Нана и смуты. В противном случае
они были бы пареные жуки, разгильдяи, и лишены очевиднейших
понятий о выгоде государства. А что они не вмешиваются в смуту
до поры до времени, - это умно, чем меньше жителей в ойкумене -
тем выгодней для людей со звезд, легче брать землю у умерших,
чем у живых. Шаваш понимал, что миротворцам будет удобно
сохранить в ойкумене пять-шесть государей: почему бы не быть
одним из них?
В конце осени Шаваш вошел в столицу провинции Чахар и взял себе
имя Чахарского князя. Он очень изменился, - брови его стали
гуще, плечи - шире, и на поясе он теперь носил не тушечницу, а
старинный меч Чахарских князей. Часто вспоминал он о красной
сафьяновой книжечке, отправленной им в столицу как подарок
самому себе: в сафьяновой книжечке была последняя уцелевшая
копия хитроумных устройств, придуманных яшмовым араваном, но...
что вспоминать! Чахарский князь не мог захватить столицу, а если
бы мог, то и книжечка была б ему не нужна.
Приближалась зима. Ханалай, так и не сумев взять столицу,
расположился под ее стенами лагерем, надеясь на голод и измену.
И, действительно, к зиме государев Малый Дворец был не так уж
пуст. Сотни столичных чиновников перебрались, изменив Арфарре, в
стан Ханалая. Впрочем, измена тут - слишком громкое слово, а
просто точки зрения горожан и чиновников на то, в чем состоит
конец войны, разошлись. Большинство чиновником, особенно из
связанных дружбой с Чареникой, рассудило, что раз Ханалай
захватил государя, - это и есть конец войны. И они поехали в
Ханалаев городок. А большинство лавочников рассудило, что конец
войны наступит тогда, когда Ханалай захватит их лавки. И
лавочники стали прилагать все усилия к тому, чтобы этого не
