своей жизни...
За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему
тоскливо и плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем
дворике, где пышная хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни
запах теплого хлеба, подымающийся согласно изо всех дворов
предместья, ни радостный крик пестрого петуха. "Что же делать, -
думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку, что же делать?
Ну, сбежал я от Ханалая, и что? Разве это остановит бунт? И
опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно,
что лучше - правительство Арфарры или восстание, пожалуй, что
при определенных условиях восстание все-таки лучше..."
И, поскольку Бьернссон не знал, что делать, он с радостью принял
известие какого-то человека в синей куртке о том, что его старый
друг господин Афоша приехал в город и остановился здесь же, в
предместье, в гостинице Идона у храма Семи Черепах, и,
расхворавшись в пути, хочет поговорить с проповедником о душе и
боге.
Дорога к храму была недалекая, вид все время менялся, - то
сбегались к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то вдруг
расстилались вокруг легкие, на песчаных здешних почвах луга, и
тогда солнце сверкало на ровных рядах маслин, высаженных, для
скорейшего созревания, вдоль дороги. Из травы вспархивали птицы.
Несколько крестьян с кадушечками за спиной повстречались
яшмовому аравану и попросили поглядеть счастливым взглядом на
них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно. поглядел.
Наконец показались домики храмовых ремесленников и гостиницы для
приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены
обступили дорогу, щебет птиц сменился голосами женщин и грохотом
вальков, выколачивающих белье, предместье уже вполне проснулось,
под высокой аркой хлебоной мастерской полуголый человек в белом
переднике оттискивал на сырых лепешках государственную печать,
рядом дышало горлышко раскаленной печи, в лавке напротив резали
козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем куске.
Бьернссон свернул в тупичок, ведущий к гостинице Идона, и сразу
понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с
кувшинами в руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку
стоял паланкин с крытым верхом Возле паланкина в землю был
воткнут сторожевой веер с красивой надписью "Управа аравана
Фрасака". Бьернссон хотел повернуться, но поздно, -
- Вот он, колдун! - раздалось сверху, и в тот же миг на яшмового
аравана накинули веревку.
Через полчаса яшмовый араван въезжал в город в бамбуковой
клетке. Белый балахон его был от ворота и до подола залит кровью
- стражники зарезали над ним гуся, что считалось лучшим
средством от колдовства.
- Лейте больше, - распорядился сотник аравана Фрасака, а то
будет то же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный
колдун, он не только на фениксах летает, он и в земле дырку
делает!
Тележка ехала по городу, покрякивая колесами. Невероятная весть
об аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра,
люди толпились на улицах и вытягивали шеи. Кто-то бросил
стражникам под ноги дынную корку, стражник погнался за
обидчиком, но завяз в толпе.
Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты
спелым виноградом, и на левом столбе блестела золотая табличка с
именем бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу,
как краснокювый журавль. Посереди двора, у каменой галлереи, бил
фонтан, и блестящие шарики, красные и желтые, прыгали в струе.
Сотник вытащил колдуна из клетки, и кровь с платья Бьернссона
стала капать прямо на мраморные плиты пола.
- На колени, - собачье семя, - громко возгласил сотник, пихнул
Бьернссона в ребра и тихо добавил: "Будешь знать, как пировать с
изменником Ханалаем". "Вот - подумал Бьернссон, - этого-то я
всегда и боялся, - попасть между двумя большими чиновниками.
Ведь этот Фрасак, пожалуй, добьется признания и в том, что я
улетел из Белоснежной управы на повозке с фениксами, и в том,
что молнию на Анасский склад тоже я напустил".
А такое признание многого стоило, Бьернссон в этом не
сомневался. Атмосфера в стране изменилась ужасно, изменилась за
месяц. Еще летом просвещенные чиновники смеялись над россказнями
о колдунах. А уже месяц назад, в столице, во время бунта, - или
революции, - заклинания, судя по слухам, были одной из
действеннейших форм политической пропаганды.
Араван Фрасак выскочил на галлерею второго этажа.
- Господин араван, - провозгласил сотник, - согласно вашему
приказанию, колдун пойман!
Яшмовый араван и араван из плоти и крови встретились взглядами.
Яшмовый араван упал на колени. Араван, на галлерее вверху,
схватился за столбик и рухнул грудью на резные перила.
Командир стражников с воплем отскочил от своего пленника.
Перила под араваном Фрасаком подломились, грузный чиновник
сложился, как бумажная фигурка, и полетел с галлереи вниз, в
фонтан, где на солнце весело подпрыгивали в струе красные
шарики.
Сбоку, из женских покоев, донесся нехороший вопль.
На галлерею второго этажа вышел человек с секирой в руке, а
вслед за ним, засовывая меч в ножны, вышел наместник Ханалай.
Бьернссон встал с колен и отряхнулся. Стало очень тихо. Араван
Фрасак лежал в бассейне, ногами в воде, а головой на бортике. Из
него капала кровь, и было видно, как в прозрачной воде под капли
крови с интересом собираются пестрые рыбки. Бывший разбойник
спрыгнул вниз, вытащил дротик из тела мертвого аравана Фрасака,
вытер его о сапог и сказал командиру стражников:
- Вы с ума сошли! Арестовать такого почтенного святого, как
яшмовый араван! Желтые монахи сеяли порчу в провинции и понесли
кару по заслугам! Уж не заодно ли вы с теми изменниками, которые
в столице обманом пленили государя!
Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на людей наместника
вокруг, на неподвижного проповедника, подумал, стоит ли кончать
жизнь самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в
ноги и сказал:
- Смилуйтесь, почтеннейший! Я был введен в заблуждение
бесчестным приказом!
А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:
- Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!
Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.
Его поездка от управы аравана была поистине триумфальной.
Бьернссон ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной рясе,
наспех наброшенной на плечи.
Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными в
расчесанную гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не
безмолствовала. Она орала, приветствуя мудреца и правителя. Она
орала так, что, если бы у яшмового аравана было что сказать, его
все равно никто бы не расслышал. Впоследствие агенты Ханалая,
рассеянные среди народа, подсчитали, что имя яшмового аравана
было выкрикнуто десять тысяч и еще двести семьдесят три раза, а
имя наместника Ханалая, - три тысячи и еще пятьдесят семь раз, и
наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.
И вот теперь Бьернссон вернулся туда, откуда убежал вчера ночью,
- во дворец наместника.
Деревянная дверь раздвинулась: на пороге беседки, неслышно
ступая, показался наместник Ханалай. Ханалай сказал:
- Нынче основы земли и неба поколеблены, мир нуждается в
переменах. Когда мир нуждается в переменах, небо возвещает свои
указания через великого праведника. Великий праведник находит
правителя, готового следовать его указаниям. Вдвоем мы
перевернем ойкумену!
И бывший разбойник, почтительно склонившись, поцеловал колени
нищего проповедника.
Так Свен Бьернссон, который хотел ни от кого не зависеть,
оказался самым влиятельным землянином в империи - то есть
игрушкой в руках Ханалая.
Часть третья
ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой варвары изъявляют желание стать
подданными империи, а Киссур шарит с войском по обе стороны
границы.
Прошло три дня, и Киссур ворвался в кабинет Арфарры.
- Этот Ханалай, - закричал он с порога, - отложился от столицы!
Он назвал вас самозванцем, а себе добыл того харайнского
проповедника, которого величают настоящим Арфаррой! Назвался
первым министром государя, до тех пор, пока к нему не объявится
Нан!
Арфарра сидел, нахохлившись, в кресле. Глаза его были
полуприкрыты. На спинке кресла сидели две священных бронзовых
птицы, соединенных цепочкою и неодобрительно посматривали на
юношу.
- Когда разбойника делают наместником, - орал в бешенстве
Киссур, - разве это кончится добром! Нан развратил всех
чиновников, сверху донизу! Если бы не вы, я бы развесил их всех
вокруг стены, по штуке на зубец!
- Если высшим чиновником может быть каторжник Арфарра, - тихо
проговорил Арфарра, - почему им не может быть разбойник Ханалай?
Киссур словно налетел на камень с разбегу.
- Что вы говорите? Я... волею государя...
Старик засмеялся.
- Три недели назад, - сказал он, - был бунт в столице. Позавчера
- позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет. В
Кассандане, видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом
году налоги, а иначе, как предупреждает он, население провинции
будет разорено, и ответственность за возмущение народа падет на
мою голову. Сегодня такое же извещение прислал мне наместник
Чахара...
- В Чахаре отличный урожай, - вдруг взвизгнул Арфарра, - при
Нане все платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым,
потому что глупее других! А теперь каждый будет делать то, что
ему кажется выгодным в собственных глазах!
- Я вразумлю их, - возразил Киссур.
- Кто вы такой, чтобы вразумлять, - спросил Арфарра. Вы -
выскочка, и я - тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан,
завтра ради вас казнят половину высших чиновников, а
послезавтра, пожалуй, казнят и вас самого! Каждый думает: когда
падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем не больше прав
на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по
этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, -
цены на рынке не обманешь!
- Я запрещу рынок, - сказал Киссур.
- Ба, - засмеялся Арфарра, - рынок можно запретить, но цены-то
останутся.
Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.
- Вы, - продолжал Арфарра, - обвиняли господина Нана в разорении
государства! Хоть один наместник при Нане бунтовал или уклонялся
от налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в
столице и три непочтительности в провинциях: и это еще только
начало! Вы разбили ойкумену, словно яйцо!
Киссур, как был, в своем атласном кафтане, сел на ковер, закрыл
лицо руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко
юношу. Он выбрался из кресла и встал у него над плечом.
- А что, - спросил Киссур негромко, - смерть моя что-то
исправит?
- А что, - спросил Арфарра, - если разбить второе яйцо, - это
починит первое?
Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной
каймой.
- Это хорошо, - сказал Киссур, - что смерть моя ничего не
исправит, потому что я все равно бы не убился.
Помолчал, повернулся и вышел.
Услышав о недостойном поведении Ханалая, к государю явились
послы от чахарских горцев. Послы сказали, что племя их давно
мечтает быть в числе подданных империи, и горит желанием оказать
государю услугу - расправиться с мятежником Ханалаем. В награду
за услугу горцы просили позволения поселиться в провинции Чахар,
и иметь на прокорм третью часть чахарских доходов и земель.
- Ибо, - сказали послы, распростершись крыжом, - по невежеству
своему наш народ не умеет обрабатывать землю.
Государь сказал горцам, что он не нуждается в них для войны с
Ханалаем. Тогда горцы сказали, что это хорошо, но что они все
равно хотели бы поселиться в провинции Чахар и иметь на прокорм
треть чахарских земель и доходов. Тогда государь сказал, что ему
очень не хотелось бы, чтобы к нему обращались с подобными
просьбами. Тогда послы горцев сказали, что им очень не хотелось
бы обращаться с подобной просьбой к Ханалаю.
Государь заколебался. Первый министр Киссур заявил, однако, что
не намерен отмечать год своего вступления в должность дурными
