барсуком. Вдовствующая государыня дозналась об этом и казнила и
барсука, и монахов.
Шимана хлопнул в ладоши: одна из дальних циновок приподнялась, в
глубине комнаты показался человек. По кивку Шиманы он подошел
поближе. Ему было лет тридцать на вид. Простоватое лицо,
подбородок скобкой, глаза широко расставлены и чуть оттянуты
книзу. Самое смешное, что человек и вправду несколько походил,
сколь мог судить Нан, на казненного юношу.
- Как же вам удалось спастись, - спросил Нан, - и где вы были
эти одиннадцать лет?
- Я, - сказал человек, по-детски выкатывая глаза, - был
предупрежден о замыслах монахов, и лежал в постели, не смыкая
глаз. Когда монахи, превратив меня в барсука, хотели меня
задушить, я выскочил и утек через очаг. И, - запнулся
государь-барсук, - я бегал по ойкумене одиннадцать лет,
уязвляясь страданиями народа, а неделю назад мне во сне явилась
матушка Касия, и сказала: "Сын мой! Иди в храм красных циновок и
потри там голову об алтарь, - Единый Господь простит тебя, и
твой облик и твой престол будут возвращены тебе".
- Я, - прибавил человек, с надеждою глядя на Нана, - буду
хорошим государем. Я видел страдания народа.
Расколдованный барсук поцеловал руку Шиманы и удалился.
- Ну что? - спросил с надеждой Шимана.
- У него неплохие манеры, - сказал Нан.
- Нет такого идиотизма, - сказал министр полиции, - которому бы
народ не поверил.
- Политика, - сказал Нан, - это искусство говорить языком,
доступным народу. От их речей, - и он кивнул куда-то в сторону
залы Пятидесяти полей, - народ скоро соскучится, а про барсука
он понимает.
- Вот, - сказал Шимана, - и я то же думаю. Если государь не
подпишет конституции... Хотел бы узнать ваше мнение: что мне
делать с расколдованным барсуком?
- Заколдуйте его обратно, - фыркнул Нан.
Меж тем делегация Доброго Совета пожаловала во дворец. Государь
наотрез отказался видеть этих людей. Киссур стал настаивать; с
государем случился припадок астмы. Делегацию, в особом зале,
принял Злой Совет. Глава делегации, пожилой старости цеха
красильщиков, зачитал длинный шелковый свиток.
Староста был испуган великолепием дворца и отстутствием
государя. Конечно, он был человек рассудительный, в оборотней не
верил, днем, во всяком случае... Но кто его знает? Какой
страшный старик с золотыми глазами!
Киссур стоял, презрительно выпятив губу. Спина Киссура болела от
побоев, а душа... Великий Вей! Киссуру казалось, что все смотрят
на него, как на труса. Он бежал! Кинулся в воду, как карась!
Правда, он убил нескольких человек, Киссур не считал, скольких
именно. Но он бежал, а не умер за государя! А почему? Да потому,
что сам бой был несправедлив! Справедливый бой - это тогда,
когда военаначальник бьется с военачальником, а дружинник - с
дружинником! Дружина не будет служить сеньору, который не
дерется впереди, и сеньор никогда не потерпит, чтоб самый
богатый противник достался какому-нибудь простолюдину. А здесь?
Что за подлый бой!
Не только Андарз, негодяй и взяточник, не думал быть впереди, но
сама головка мятежа заседала в городской префектуре и
занималась... бог ее знает, чем она там занималась? Если
шестьсот человек сошлись вместе, и это не войско и не пирушка,
то разве можно понять, зачем они сошлись вместе?
Делегат окончил чтение, Киссур посмотрел на свиток и сказал:
- А ну-ка отдайте мне этот свиток!
- Он его разорвет! Не давай! - зашипел один делегат другому.
- Клянусь божьим зобом, - зашипел Киссур, - обязательно разорву,
и на одном конце повещу Нана, а на другом - Андарза!
- Трудновато это будет тебе сделать, - заехидничал лавочник, -
потому что в твоем войске - двадцать варваров, а в нашем, - весь
народ.
Киссур усмехнулся и сказал:
- По трем причинам войско терпит поражение. Во-первых, когда
военачальники больше хотят свести счеты друг с другом, чем с
врагом. Во-вторых, когда, победив, воины, в погоне за добычей,
перестают слушаться полководца и становятся уязвимыми. В-третьих
- из-за зависти богов. Оттого же, что в одном войске больше
народу, а в другом - меньше, поражения не терпят никогда.
После этого краткого обмена мнениями делегацию выпроводили вон,
а государственный совет удалился на совещание.
Господин Лай наклонился к уху господина Чареники.
- Проклятый старик, - сказал Лай, - он предсказал сначала бунт,
а потом - конституцию. Он хоть скажет, что делать дальше.
- Он, - холодно сказал Чареника, - предложит нам согласиться на
всенародные выборы и на суд присяжных.
- Но тогда суд обвинит его... и тут же Лай прикусил язык,
сообразив, что, как ни странно, именно Арфарре, да и Киссуру,
конституционный суд не может предъявить ни одного обвинения.
Более того, если речь зайдет о пересмотре несправедливых
приговоров, приговор Арфарры будет отменен первым. Что и
Чаренике, и Андарзу, и Лаю, и Хардашу, и даже самому Шимане
Двенадцатому есть за что давать ответ: а отшельника Арфарру
упрекнуть не в чем! И, конечно, нет никакого сомнения в том, что
при всенародных выборах тысячи крестьян ойкумены проголосуют за
своего бога, яшмового аравана Арфарру.
Чареника увлек Лая в сторонку и что-то зашептал на ухо.
Киссур поддержал Арфарру, которому было тяжело подниматься по
ступенькам.
- Советник, - сказал Киссур, - позвольте мне повесить Чаренику!
Он предал государя! Андарз посылал к нему какого-то Рысьего
Глаза, а Чареника ничего об этом не сказал!
- Предоставь это дело мне, - промолвил Арфарра.
Члены Совета взошли в Голубую Залу. Арфарра сел в кресло о шести
ножках, с рысьими головками по краям. Полуприкрыв глаза, он
думал о том, что про Киссура говорят, будто варвар навел порчу
на государя. Что народ истолкует припадок астмы как
подтверждение этому, и что государь это знал, а все-таки с ним
случился припадок.
- Что вы думаете по поводу конституции? - спросил его Чареника.
Арфарра улыбнулся и пробормотал, что сначала хотел бы узнать
мнение других.
- Омерзительная бумага, - сказал некто господин Харшад, один из
ближайших друзей Чареники и председатель Верхнего суда.
- Ба, - вскричал Киссур, - но вас не было в зале с делегатами,
когда вы успели ее прочесть?
- Великий Вей, - сказал с достоинством господин Харшад, - зачем
я должен ее читать, когда один из авторов ее - этот циник и
негодяй Андарз? Разве простит он нам, что мы остались верны
государю?
- Ах да, - сказал Киссур, - вы же сами подписали такую бумагу
три дня назад, когда хотели зарезать меня в государевой спальне.
Арфарра не выдержал и молча схватился за голову.
- Господин Киссур, - сказал Чареника негромко, - положенье
опасное. Хорошо бы человек, преданный государю, проверил посты
вокруг дворца. Не сделаете ли вы это?
Киссур поднялся, щелкнул гардой о ножны.
- Ладно, - сказал он, - пойду проверю посты.
Киссур ушел, и Чареника опять спросил:
- Что вы думаете по поводу этих требований?
Мнение Арфарры сильно зависело от уровня воды во рве с ручными
утками, который он на месте Андарза спустил бы в два дня. Он
улыбнулся и пробормотал, что действовать подобает сообразно
обстоятельствам, а не мнениям.
- Я думаю, - воскликнул господин Чареника, - что пока среди
мятежников находится этот негодяй Андарз, и речи не может идти о
переговорах. Это человек, составленный из преступлений и
всяческого воровства; из- за него тысячи верст плодородных
земель под столицей превращены в болото. А Чахарский мятеж!
Андарз получил деньги для оплаты войска за два дня до штурма, а
раздал их через два дня после! А во время штурма он нарочно
положил половину войска, чтобы деньги убитых достались ему! У
господина Нана обо всем этом были бумаги - теперь они у вас,
господин Арфарра. Достаточно огласить их в народном собрании, и
народ отвернется от Андарза.
- Боюсь, - сказал Арфарра, - что народ не обратит на это
внимания.
- Как же не обратит, - возразил Чареника, - когда они уже
умудрились запретить этому негодяю штурмовать дворец! Кое-кто,
господин Арфарра, распускает вздорные слухи о том, что у вас нет
документов господина Нана, и что завтра господин Нан сам
предъявит эти документы в собрании! Ходят слухи, что вы тайно
заказали у дворцового резчика копии двух печатей, овальной и с
пеликаном, которые Нан тоже держал в сундучке! Лучший способ
опровергнуть эти сплетни - принести сюда документы об Андарзе.
- А вы как думаете? - спросил Арфарра другого советника,
господина Лая.
- Я ничего не думаю, - ответил советник, - пока не увижу
документов об Андарзе.
Арфарра обвел глазами всех сидевших за столом: все одиннадцать
смотрели на него, как коза на капусту.
- Хорошо, - сказал господин Арфарра. - Отложим заседание до
вечера. Вечером, в присутствии государя, я оглашу эти документы.
Господин Арфарра улыбнулся, встал, и вышел из Голубого Зала,
чувствуя себя в точности, как сазан на сковороде.
Обед в комнате, обтянутой красными циновками, продолжался.
Унесли вторую перемену, третью, и перед гостями в теплых
глиняных чашечках задымилась "красная трава", а стол покрылся
серебряными корзиночками, наполненными сладостями пяти видов и
десяти вкусов.
О претенденте больше не было сказано ни слова, и было видно, что
Шимана не очень-то доволен теми словами, что были сказаны.
Шимане принесли какую-то бумажку. Он прочитал ее, пожевал
пухлыми губами и сказал:
- Господин Нан! Народ требует суда над теми, кто высосал его
кровь и мозг. Я не скрою от вас, что Чареника - мой давний враг,
и мне приятно знать, что мои враги - отныне враги народа. У вас
есть папка на Чаренику и прочих: почему бы не зачитать ее завтра
в соборе?
- Не знаю всех обстоятельств, - осторожно сказал Нан, - может
быть, эти документы уже у Арфарры.
Шимана пошевелил свою чашечку.
- Ужасно, - сказал он. У этих, на площади, язык без костей!
Станут говорить, что вы, мол, уже договорились с Арфаррой,
купили свою жизнь ценой этих бумаг.
- Не думаю, - поспешно сказал начальник парчовых курток Андарз.
- Там целая папка касается меня, и если б эти документы были в
руках Арфарры, он бы нашел способ зачитать эту папку прямо с
трибуны собрания.
Нан молчал. Шимана помахал принесенной бумажкой.
- Шесть часов назад, - сказал он, - в Голубом Зале самозванец
Арфарра предложил государю восстановить вас в должности. Негодяй
Чареника так и закричал: "Нан и Арфарра сговорились за счет
блага народа"!
Нан молчал.
- Все дело упирается в документы, - нетерпеливо сказал еретик. -
Что скажут, если вы откажетесь их огласить? Скажут, что вы еще
надеетесь на примирение с дворцом!
Внезапно Нан вынул из рукава записку и протянул ее Шимане.
Записку ему бросил в толпе какой-то из агентов Арфарры. Арфарра
предлагал меняться: Нан отдает сундучок с документами, а взамен
получает сына.
Андарз всплеснул руками:
- Какая дрянь! Отдайте ему бумаги!
Шимана внимательно прочитал записку и порвал ее.
Первый министр побледнел от бешенства.
- Вы думаете, - сказал он, - мы достаточно сильны, чтобы уже
ссориться?
- Ничего Арфарра с вашим сыном не сделает, - возразил Шимана. В
крайнем случае отрежет... чтобы тот не мог быть императором.
Слово, употребленное еретиком, было непозволительно грубым.
- Я думаю, господин Шимана, - сказал Андарз, - что сын Нана и
государевой кузины, - единственный, помимо государя, ныне живой
отпрыск государева рода, и вам стоит упомянуть об этом на
вечернем заседании. А господин Нан за это отдаст бумаги,
касающиеся вашего врага Чареники.
На этом и порешили.
Нан и Андарз откланялись и покинули комнату с красными
циновками. Шамана остался наедине с писаной красавицей. Он
поклонился и сказал:
- Документы - бог с ними, можно повесить Чаренику и без
документов. Но вот что важно: чтобы Нан навсегда порвал с этими
людьми из дворца и сам добивался их гибели. Кончилось время
мира!
- Дурак! - сказала женщина, - народ повесит Чаренику за его
преступления, а за какие преступления повесишь ты Арфарру?
