накануне Государева Дня, а утром он проснется и пойдет в залу
Ста Полей слушать доклад Нана.
- Хорошенький кабинет, - сказал бывший каторжник с клеймом на
лбу, оглядывая золотую резьбу и розовые медальоны. - Поистине,
все птицы и звери ойкумены собрались в кабинете первого
министра. Было б жаль ломать такую красоту в поисках тайника.
Мне признаться, не хотелось всю ночь сидеть в моем кабинете. Но
как только мне доложили, что ваш отец навещал в тюрьме господина
Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу понял, что в
этом не будет надобности.
Арфарра подчеркнул слова "мой кабинет", но молодой чиновник и
без того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, -
должности, а не человеку, стало быть - Нану, - вчера, и Арфарре,
судя по всему, сегодня.
- Шифр, - сказал Арфарра.
Чареника-сын назвал цифры.
Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул
одну из верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на
сгибах.
- Я вам очень благодарен, - сказал Арфарра, захлопывая крышку. -
Можете идти.
Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры,
бессмысленно сказал:
- Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди, в неделю
сделают новую...
Арфарра засмеялся и протянул ему иголку с ниткой.
- Хотите помочь?
Чареника-сын сел у ног Арфарры, потому что стоять не мог, и
увидел, что старый отшельник так ловко управился с иголкой, что,
действительно, снаружи не было видно ни малейшего шва.
Чареника-сын ткнул иголкой и попал себе в палец. Арфарра мягко
забрал у него ферязь и сказал:
- Ладно, юноша, идите спать, и расскажите о моей беде своему
отцу: я его прошу помочь мне зашить прореху.
Двое в зеленых кафтанах свели Чаренику-сына по дворцовым улицам
к его покоям.
Арфарра, в кабинете, вновь открыл сундучок и стал грустно
смотреть внутрь. Сейф был пуст, как каморка нищенки, если не
считать бумаги с синей печатью. Бумагу эту Арфарра держал в
рукаве, полагая, что с таким человеком, каков бывший министр,
надо держать ухо востро, и вытащил перед ошалевшим от страха
чиновником.
Это было, конечно, очень важно, что к утру весь дворец
заговорит, что бумаги Нана - в руках Арфарры, но... Арфарра
вздохнул и еще раз стал осматривать полки. Через два часа он
положил голову на руки, и, не моргая, стал смотреть в разоренный
сейф. Папки, индексы, номера - все было безнадежно перепутано и
расположено лишь по одному, известному Нану, порядку. Важнейшие
бумаги отсутствовали - вероятно, они хранились в сейфе.
Донесения лежали нерасшифрованными - вероятно, ключи к шифровкам
лежали там же. Что там компрометирующие бумаги! Без знаменитого
сейфа нельзя было попросту понять, что происходит в стране;
Арфарра мог обмануть перепуганного чиновника, но завтра любой
секретарь Нана обнаружит его неведение.
Небесный дворец, стоглавый и стобашенный, трясла и мучала
лихорадка слухов. Когда, сутки назад, прогремело имя Киссура,
положение его казалось совершенно безнадежным. Воля государя -
закон, но справедливость - выше закона. У Нана много друзей, и
все друзья Нана - враги Киссура. День, другой, неделя - и
прихоть государя пройдет. Как же может быть иначе, если каждая
травинка в саду, каждый виночерпий у стола нет-нет да и шепнет
государю о Киссуре что-нибудь скверное. Государь раскудахчется;
а в конце-концов все поверит - уже сколько людей так пропало!
Было ясно, что с Киссуром договорятся и вразумят его, что
сказанное им о Нане - клевета или станет клеветой.
Появление Арфарры изумило всех. Тут же стало понятно, что
договариваться с Киссуром не будут; и многие даже пожалели
красивого мальчика, который в положении более чем опасном нашем
себе такого друга, одно имя которого вызывало омерзение и
насмешки. Было ясно, что Арфарра начнет арестовывать и запрещать
направо и налево. Было ясно, что никто не осмелится возвысить
против него голос. Но чиновники борются против несправедливого
указа не протестом и не бунтом, а недеянием, и нет такого
приказа правителя, который устоит перед совершением недеяния,
самой безупречной формой сопротивления.
Так-то обстояло дело вечером первого дня. Но Арфарра, странное
дело, никаких арестов не затевал, а бродил по дворцу и смиренно
просил совета. От этого ли смирения, от других ли причин, - но
вскоре по залам и улицам дворца пошли гулять странные слухи.
Одни намекали, что Арфарра - вовсе не Арфарра, а подставное лицо
Нана и Киссура, которые задумали всю вчерашнюю сцену, чтобы
покончить не только с господином Мнадесом, но и еще кое с кем...
При этом явно намекали на Чаренику.
Другие говорили, что Арфарра - настоящий Арфарра, но что
государыня Касия, оказывается, оклеветала его память по-черному.
И вот простое доказательство: Арфарра значится в отчетах убийцей
отца Киссура, и варвар Киссур, получается, боготворит кровного
врага? А почему? Да потому, что Киссур знает подлинные
обстоятельства дела. Говорили, что Арфарра учреждал в варварском
королевстве такие порядки, чтобы богатый не опасался за свое
имущество, а бедный - за свою жизнь, словом, совсем как Нан.
Третьи просто указывали, что Арфарра вынужден будет освободить
Мнадеса и прочих грязных людей, если люди достойные будут
слишком холодны. Наконец, прошел слух, что все секретные бумаги
Нана - в руках Арфарры, и что каждый, кто слишком усердно
бездействует, будет изобличен - не в бездействии, конечно, а как
раз во всякого рода бессовестной деятельности.
Словом, думали, что заниматься недеянием будут чиновники, а
оказалось, что занимался недеянием - Арфарра, и ничто не устояло
перед совершением недеяния.
Удивительно, что все при дворе сразу почувствовали, что
настоящий противник, матерый волк, - это старый Арфарра, а
Киссур... что Киссур? Мальчик, красивый, как молодая луна, и
стройный, как обнаженный клинок, и... и больше ничего.
Весь следующий день семеро заговорщиков держались вместе,
полагая свое спасение в единстве. Чареника, министр финансов,
сказал все, что он думает о приглашении Арфарры помочь зашить
порванную ферязь, а Андарз, министр полиции, ходил с глазами,
красными от гнева. Те, кто помнил, как он себя вел два года
назад после падения Ишнайи, диву давались: словно в этом
человеке, и без того не слабом, распрямилась какая-то стальная
пружина.
На третий день рано утром один из заговорщиков, господин Даян,
заметил на спинке кресла верхний кафтан нового секретаря
Арфарры, тут же запустил лапу в карман кафтана, вытащил оттуда
список умолявших о тайной аудиенции и, к ужасу своему, прочел
там имя Андарза, в котором распрямилась стальная пружина. Тут же
господин Даян побежал к Арфарре с повинной головой и с проектом
недозрелой третьеводнишней конституции. Через полчаса явились и
остальные заговорщики, не считая Андарза, который, как известно,
любил поспать.
Конституцию тут же сожгли на свечке, рассудив, что не стоит
тревожить впечатлительные души государя и Киссура такими
незначительными заблуждениями. Стали разбирать, кто виноват, и
виноват вышел отсутствующий Андарз: а прочие шестеро седовласых
мужей были обмануты, как невинные девицы. Чареника в знак
раскаяния отказался от должности министра финансов, а Арфарра, в
знак доверия, назначил его тут же начальником "парчовых курток"
вместо Андарза. Чареника и другие заговорщики побежали
арестовывать Андарза, и один из них сказал: "Я всегда говорил,
что этот человек проспит себя и свою семью".
Но когда стражники ворвались в спальню министра полиции, циника
и любителя поспать, она оказалась пуста, и решительно никто не
мог понять, почему этот человек, если он, оказывается, встал
рано, не явился к Арфарре. Хотя всем, конечно, было ясно, что
Арфарра положил фальшивый список в кармане кафтана за тем же, за
чем домохозяин кладет в мышеловку сыр, и заставил заговорщиков
арестовывать друг друга, вместо того, чтобы пачкаться самому.
* * *
Прошло два праздничных дня:
Чареника и Государственный Совет настоял на открытии биржи в
обычный час. Арфарра пытался протестовать, но вскоре замолчал,
обнаружив незнание самых общераспространенных в последнее время
финансовых теорий.
Утром, в первый час открытия биржи, курс бумаг Восточной
Компании упал на четыре пункта. Упали также акции чахарского
канала; рудников Кассанданы, торговых товариществ и прочих
частных цехов. Площадь переполнилась народом. Курс падал все
быстрей и быстрей. Пришел государев указ, что все остается
по-прежнему. Курс заколебался и стал расти. Пришло известие о
заговоре во дворце и о пропаже министра полиции Андарза. Курс
полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы
с плачем спешили продать то, что завтра станет ничем; и только
Шимана Двенадцатый, узнав от достоверных людей, что министр
финансов не продал ни бумажки - покупал и покупал. Люди бились в
истерике на мостовых, пролетел слух, что один башмачник в
отчаянии уже зарезал себя и жену с детишками. Наступила ночь:
парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи;
агенты Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо с рук за
гроши. Одна, однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до
вечера: голова сбежавшего заговорщика Андарза.
Через два дня биржа была закрыта вплоть до особого распоряжения.
Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне
Касие, в харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На
ореховом столе лежали карты для игры в "острова и озера", игры,
в которой взаимное доверие партнеров обеспечивает увеличение
выигрыша. Карты, однако, валились у людей из рук. Обсуждали
новости: арест Нана, возвышение Киссура, отказ Киссура от поста
первого министра и утверждение на оном Арфарры.
- Я боюсь, - сказал один, что акции Восточной Компании теперь
немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал
обратное.
- Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и покупатели
их немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то
оно в этом году будет стоить очень дорого, потому что не будет
законных мест для его продажи, а количество голодных вряд ли
уменьшится.
- А этот человек, Андарз! - сказал третий. - до чего доводит
цинизм и неверие в добродетель! Нашкодил и убежал, словно
школьник! Знаете ли, какую этот чиновник оставил записку?
После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую, и
мясо нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости,
утоляющие печаль, и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь
одного они боялись больше, чем гнева Арфарры - гнева народа.
Назавтра господин Чареника доложил государю:
- Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.
- Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях
нет в продаже чаю.
Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только
красную траву, любимый утренний напиток опального министра Нана.
Тем, у кого денег не было, красную траву подносили бесплатно,
те, у кого деньги были, платили, сколько хотели. К концу дня
многие знали, что господин Дах на глазах у всех заплатил за
чашечку красной травы сто золотых государей, а господин Миндар
снял чашечку с блюдца и положил в блюдце сапфир со звездой.
Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет
чая?
Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди ясного неба ударила
в храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих Ворот
кошка родила котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на
улицах этаких красных зверьков: эти особые зверьки зарождаются
от горя народа, и в последний раз они бегали по городу как раз
перед концом прошлой династии.
А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги
бесов и послал их слушать разговоры невинных людей и ловить
господина Андарза.
Множество людей побеседовало с комендантом дворцовой тюрьмы,
куда привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю
станет известна вся преданность первого министра и вся подлость
