такого мерзавца, как Киссур. Комендант также согласился, что
будет плохо, если Нан, снова сев у государевых ног, с
неудовольствием о нем, коменданте, вспомнит. Поэтому, несмотря
на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант не
только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и
лишь просил, чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан
отвечал, что это было б безумием и признанием своей вины, и что
лучше уж случайно лишиться головы, нежели обмануть доверие
коменданта.
Вечером узника, лежавшего из-за изрядных побоев в постели под
шелковым пологом, навестил Чареника, министр финансов. Они
немного побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара за
грехи, и что, например, в вопросе об откупах он был неправ; и
если Чареника поможет ему вернуться к власти, Нан непременно
введет откупа. Про заговор Чареника ничего не сказал, опасаясь,
что опальный министр выдаст заговор, дабы вновь обрести
благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф, и
про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.
Два дня никаких определенных известий до хворающего министра не
доходило, не считая того, что мальчик по имени Киссур нашел себе
в союзники старика по имени Арфарра, и, конечно, ничего смешнее
этого известия в покоях коменданта не слыхали.
На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином
опальный министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к
смущению хозяйки, что они не помнят столь роскошного ужина, вел
себя деликатно и был отменно весел.
Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках, и жена
коменданта встала на колени перед узником с вышитым полотенцем,
в обеденный зал без стука вперлись десять человек в кафтанах
городской стражи. Они объявили, что пришли от имени господина
Киссура и господина Арфарры, и они ничего плохого не хотят, а
хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут же бывшего министра
посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос,
а тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
Можно ли описать отчаяние благородного семейства! Жена
коменданта плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант
кланялся, как заводной идол, которого возят по праздникам, и
беспрестанно повторял, что таково распоряжение Арфарры, и нет ли
у господина министра особых просьб. Нан подергал рукой в
железном кольце и сказал:
- Я, увы, изнеженный человек, и видел много раз, что эти кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую
скатерть; тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В
гостиной воцарился совершенный бардак, и только Нан и командир
варваров любезно улыбались друг другу. Потом стражники стукнули
хохлатыми алебардами, проволокли узника по коридору и сунули за
дверь в каменный мешок.
В камере похвальная сдержанность слетела с бывшего министра. Он
катался, сколько позволяла цепь, и бился головой об стену. Он
сшиб каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы
сшиб что-нибудь другое, но табуреточка была единственным
предметом обстановки в камере, если не считать кучи соломы в
углу. Он называл государя Варназда такими словами, которые мы
никак не решимся привести в нашем повествовании. От крайнего
возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться,
оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать
государя площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже
заснул.
А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не
мог быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал
неяркий фонарь в виде шелкового персика на ветке. В камере было
темно, клейма на лбу Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было
одет в малиновый кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук
и два - для почета. На одной стороне кафтана были вышиты
пеликаны, на другой - олени. На голове у него была круглая
шапочка, стянутая черным шнурком, и расшитая золотыми
трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал
минут пять, потом выбился из сил и сказал:
- Вы - и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены
государством, дабы подданным было легче обменивать один товар на
другой товар? И что есть негодяи, которые вместо того, чтобы
менять деньги на товар, заставляют их рождать другие деньги, и
тем извращают их предназначение?
Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца
сверху вниз. Он представлял себе этого человека совсем
по-другому, и уж никак не ожидал, что тот настолько потеряет
себя. Арфарра и сам испытал не меньшее падение. Что ж! Если тебе
выбили зубы - это еще не повод плеваться на людях. Однако это и
хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу, пересадив
его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
- Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых
цен? Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на
все выросли втрое...
- Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
- Например?
- Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии
раньше стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя.
"Ба, - подумал он, - если у меня и был шанс остаться в живых, то
я этот шанс упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
Арфарра помолчал и сказал:
- В городе будет бунт.
- Вот как? А причина?
Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил
плащ и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
- О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить
по-разному. Можно сказать так: "В правление господина Нана
всякий сброд стекался в столицу. Эти люди не приносили пользы
государству, добывали деньги торговлей и мошенничеством,
покупали акции Восточной Компании, заведенной господином Наном.
Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага ценой в один
ишевик продавалась за двадцать ишевиков. Это было безумие, и
кончиться оно могло только катастрофой".
Можно, - продолжал Арфарра, - доложить так: "Господин Нан
поощрял богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не
будучи в силах платить налоги, закладывались за богачей. Тысячи
маленьких людей в столице работали на богачей, а не на
государство. Теперь богачи, ужаснувшись аресту негодяя, велели
работающим на них восстать".
Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
- А можно доложить так: "Господин Нан вселил в людей надежду.
Люди покупали бумаги полугосударственной компании, которая
собиралась выполнить то, что пятьсот лет не могло сделать
государство, и цена, которую они платили за акции, была ценой
доверия и надежды этих людей. Если это называть безумием - то
тогда всякое доверие к государству надо называть безумием. А
вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на десять
акций, и красильщик, который купил эти акции вместо новых
башмаков дочке...
- Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
- Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо
очевидных расхождений между вами и партией Мнадеса сущестовуют
еще и неочевидные расхождения между вами и господином Чареникой.
Вы полагаете необходимым обеспечить безопасность собственника и
поощрять его вкладывать деньги в необходимую государству
коммерцию. Господин Чареника думает о реформах несколько иного
направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще его
отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его
возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во
избежание этого он предлагает учредить найм пожизненный, и даже
с передачей работника по наследству. Для такого рода рабочих
есть старое хорошее слово "раб", но господин Чареника
предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того, господин
Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон
не должен принимать во внимание его свидетельства против
господина.
Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на
Арфарру. "Умен, сволочь, ах как умен! - думал он,- и, упаси
господь, совершенно бескорыстен!" Тут же вспомнилось из
засекреченного отчета Ванвейлена: "Этот человек был способен на
все, если дело шло не о его собственном благе".
- Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий
болван. Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем
аресте, Чареника продал свою долю, что принесло ему пятьдесят
миллионов, не меньше. Но этого ему показалось мало. Он через
агентов ввел в заблуждение "красные циновки", и Шимана
Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил акции, полагая, что
они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во
внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу
самой сильной в стране еретической секты!
Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет:
"Вы же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии!
Меня оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе
Ламассе то же, что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он
по-настоящему умен, он скажет: "Четверть века назад я был
идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими реформами". Но скорее
всего он скажет первое, потому что он не так уж умен: он сумел
заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из него
тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой
Ванвейлен".
Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща
слегка хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным
светом:
- Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? -
сказал Арфарра. - Меня оклеветали. Покойная государыня
прямо-таки обожала обвинять людей в противоположном. Шакуников
представили колдунами, меня - противником частной собственности!
- Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас
четверть века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по
вашему приказу смыло водой, за то, что он не пожелал
присоединяться к империи, где нет ни "твоего", ни "моего"...
- Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам, клянусь,
неизвестны обстоятельства. Откуда вы вообще...
Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан,
действительно вряд ли знал подробности той варварской истории,
зато Девид Стрейтон знал их неплохо.
- Я вам не ламасский бюргер, - зашипел Нан, осознав, что сделал
непростительную ошибку, - одну и ту же шутку не шутят дважды!
Что вы хотите?
- Я хотел бы, - сказал Арфарра, чтобы вы по-прежнему оставались
первым министром.
- Рад видеть, - насмешливо отозвался узник, - что наши заветные
желания совпадают.
- Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта - сказал с
тоской Арфарра. - Нет ничего легче, чем совратить чиновника.
Ваши друзья во дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в
городе не верят мне, потому что это собственники, а не
чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами еще не знают, что
восстанут, потому что нет никого трусливей собственника, но я
это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем,
но я готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне
скажете. Я пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю
находящиеся в частных руках акции Восточной компании, продав
государственные земли: Шимана заставил меня ждать два часа в
передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы мы
встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет,
будет бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах
государя.
- А вы, - самым серьезным тоном сказал Нан, - увидите себя
вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за
которые всегда были в душе.
Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там
довольно долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и
