зарубленным у алтаря прямо на глазах государя, но Андарз громко
закричал, что дело не в Киссуре, а в том, чтобы вразумить
государя; что нельзя арестовывать людей просто так, что государь
- тряпка, и, стоя над трупом Киссура, он тут же подпишет
обязательства не казнить и не править без одобрения
Государственного Совета.
Тут уж многие обомлели, услышав, что государя именуют тряпкой.
Чареника царапнул записку и выслал ее из оцепленного дворца.
В Нижнем Городе и на бирже никто не знал о том, что последовало
в государевых покоях вслед за официальной церемонией. К концу
дня курс акций Восточной Компании подскочил на пять пунктов.
Люди, ближайшие к Чаренике, спешно, через подставных лиц,
продавали бумаги.
В это время Арфарра играл со стражниками в резаный квадрат.
Стражник Изан принес ему из дому котелок с духовитой рисовой
кашей и узел с выстиранным платьем. Арфарра, однако, ел как боги
и покойники, не больше ложки от котелка, стражники дивились и
окончательно уверовали.
Изан, только что заступивший в караул, стал рассказывать те
новости, которые знал, и рассказал, что Мнадес арестован.
- Говорят, все случилось из-за какого-то полоумного чиновника.
Откуда он взялся - никто не знает. То ли это была проделка
Мнадеса, то ли самого Нана. Говорят, у этого чиновника рыбья
чешуя на боках. Один человек из городской стражи признал в нем
своего родича по имени Киссур Белый Кречет.
Арфарра мрачно сказал:
- Когда Киссура привезут сюда, посадите его в соседнюю камеру.
Потом стражники играли в шашки и пили вино. Изан показал Арфарре
лиловую акцию Восточной Компании и похвастался, что она теперь
стоит в шесть раз дороже. Арфарра стал еще мрачнее.
Тут послышались шаги, закричали замки. Дверь камеры
распахнулась, и на пороге камеры предстал комендант, а за ним -
Киссур. Комендант был в длинной нешитой рубашке с цветочками, в
чулках без сапог, и имел ошеломленный вид. Киссур был в утреннем
своем платье свечного чиновника. Поверх платья на нем была алая
бархатная ферязь, расшитая изображениями всех зверей и плодов
ойкумены, и перехваченная поясом из серебряных пластин с
укрепленными на нем кольцами дивной работы, - это была та самая
ферязь, что утром еще облегала плечи первого министра, и печать,
вдетая в правое кольцо, тоже принадлежала первому министру, -
только в соседнее кольцо, на всякий случай, Киссур вдел ножны,
из которых торчала витая головка меча.
Киссур подошел к Арфарре, стал на одно колено и сказал:
- Господин Арфарра! Я арестовал Нана не затем, чтобы утешить
собственное честолюбие, а затем, чтобы место продажной твари
занял тот, в ком народ четверть века чтит своего заступника:
яшмовый араван Арфарра!
С этими словами Киссур стащил с себя ферязь и накинул ее на
плечи Арфарры. Присмотрелся и вскричал:
- Ба! Да где же я успел так порвать эту чертову тряпку!
Действительно, - дивная ферязь, украшенная пятнадцатью видами
драгоценных камней, тремя рядами знаков и четырьмя
добродетелями, была промочена и даже надорвана, и серебрянный
пеликан, птица гармонии, потерял свой жемчужный глаз.
Вечером Чареника и еще пять членов Государственного Совета
договорились, что государь не имеет права казнить и пытать людей
без общего согласия членов Совета, то есть их самих. Андарз,
главный зачинщик, написал соответствующий закон. По зрелом
размышлении Киссура решено было убить не на людной церемонии, а
ночью в государевой спальне, и тут уже, окружив государя,
потребовать от него подписи под законом.
После этого настал час Овцы, и семеро заговорщиков, не упуская,
предосторожности ради, друг друга из виду, поспешили в малую
Озерную Залу, где государь в час Овцы появляется у алтаря и
подносит предкам овцу в виде серебряного персика. Государь
совершал возлияния, а чиновники стояли на коленях, обнажив
головы. Сосед тихо спросил Андарза, что будет, если государь
подписи не даст? Андарз усмехнулся и сказал: "Это мое дело".
Кончился обряд, распахнулись двери, и в них показался Киссур со
златотканой ферязью под мышкой, и высокий худой старик в белой
холстине. Кто-то прыснул. Чареника насмешливо проговорил:
- Тише, тише! Ясновидящий читает наши мысли!
Старик подошел к министру финансов и сказал:
- Ваши мысли нетрудно прочесть, господин Чареника. Во-первых, вы
думаете, что я сумасшедший фокусник. Во-вторых, вы думаете о
миллионах, которые приносит вам каждая минута: ведь народ еще не
знает об аресте Нана, и покупает акции Восточной Компании по
десятикратной цене. А вы, уже зная, - продаете их. А
в-третьих...
Старик замолчал. Чареника побледнел и отступил на шаг. Андарз,
министр полиции, не растерялся, и, будто поправляя одежду,
дотронулся до плеча. Один из офицеров охраны заметил знак и
повернулся, чтобы идти.
- Куда вы, господин офицер, - негромко спросил Арфарра.
Тот вытянулся и стукнул хохлатой алебардой об пол.
- Моя обязанность - проверять посты.
- Ты, я вижу, исполнительный человек, - заметил Арфарра. -
Государь дает тебе более важное поручение: возьми сто человек и
закрой, пожалуйста, на сегодня биржу. Что же касается охраны
государевых покоев, - Арфарра выпрямился и обвел глазами
присутствующих, и семеро из них почему-то побледнели, - государь
временно доверяет эту обязанность городской страже.
Арфарра посторонился. В зал, один за другим, восторженно вертя
головами, входили стражники в зеленых кафтанах. Все это были
варвары-аломы из городской стражи, они кланялись государю, а
потом кланялись своему сородичу и потомку их старых королей,
Киссуру Белому Кречету. Проклятый старик сменил всю дворцовую
охрану, преданную заговорщикам, на городских стражников,
ненавидевших людей Андарза! Андарз хотел было закричать, что
городской страже запрещено быть во дворце, но уставился на лоб
старика, и волоски на его теле поднялись от ужаса. Арфарра
догадался и провел рукою по лбу: кровь!
В тот самый день, когда он сдал первый экзамен, появилась у
Арфарры эта болезнь и не раз его подводила. Чиновник Арфарра
никогда не менялся в лице, однако при сильном волнении на лбу
его выступали капельки крови. Четверть века, ни в каменоломнях,
ни в хижине отшельника, не было у него этой болезни - а вот
сейчас опять появилась.
Тут далеко на городской башне стали бить часы, извещая, что
сегодня время торговать кончается необыкновенно рано.
Днем Варназд не отпускал Киссура от себя ни на миг и следил,
чтобы им наливали из одного кубка: он боялся, что юношу просто
убъют. Притом государь видел известного рода взгляды. Он знал,
что теперь будет: улыбочки, намеки, неопровержимые
доказательства, что Киссур-де клеветник. О, в ближайшие три дня
неопровержимых доказательств клеветы Киссура будет
предостаточно, - в этом государь не сомневался. А вот через три
дня, представьте себе, предостаточно будет доказательств его
правоты...
А вечером у государя Варназда был приступ астмы. Государь велел
стелить в спальне вторую постель. Тут Киссур отказался наотрез,
нашел большую медвежью шкуру, кинул ее у порога и свернулся на
ней клубочком, как верный пес.
Итак, Киссур ночевал в государевой спальне, где на шелковых
карнизах сидели священные птицы, связанные попарно цепочкой, и
крупные аметисты на потолке заливали комнату безумным и
отраженным лунным светом. Киссур и Варназд говорили долго-долго,
и государь в конце концов спросил Киссура, неужели он
действительно считает своим отцом человека, который умер за три
года до рождения сына? Киссур отвечал, что человек этот не
совсем умер, потому что все видели, как из его погребального
костра вылетеле белый кречет. Варназд помолчал и сказал:
- Все-таки нехорошо верить в эти сказки.
- Почему же сказки, - возразил Киссур. - В нашем роду на вершину
погребального костра всегда сажают белого кречета в бамбуковой
клетке. Потом дергают за веревочку, открывают дверцу, и кречет
улетает. Если меня убьют чиновники, сделайте, государь, то же
самое.
Киссур помолчал и добавил:
- А в тот раз, когда сжигали тело отца, веревочка перегорела
раньше срока: один вассал бросился в огонь, чтоб отпереть
клетку, и сгорел.
Варназд попросил Киссура поправить подушку и сесть у изголовья.
Киссур поправил подушку и сел на то место, где часто сидел Нан.
- Не сюда, - с досадой закричал Варназд.
- Что с вами, государь?
- Варназд заворочался в постели, сжал виски руками и вдруг
сказал:
- Мать не любила меня, пока не увидела, что брат мой уже
взрослый. Однажды он ударил меня по лицу: на следующую ночь она
пришла сюда, села у изголовья и долго плакала. Когда она пришла
через два дня, было очень темно. Она села на то же место: а я
взял в темноте подол ее платья и приметал к нему мешочек с
лягушачьими лапками и прочим вздором, чтобы она любила меня. А
потом казнили брата, завели следствие о монахах-шакуниках, и
мешочек приписали им, - я ведь ничего не мог сказать, правда?
Киссур промолчал. Варназд схватил его за рукав и зашептал:
- Никогда, никогда не проси у меня, как Нан, помилования для
храма Шакуника.
И снова ночь нависла над городом. Все честные люди спали, как
предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды на небе, корели
свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и
нетленный огонь в зале Ста Полей.
В это время раскрылась потайная дверь, и в дворцовый кабинет
господина Нана вошел человек в белом плаще и с фонарем в форме
стеклянного гуся. В таком одеянии первый министр Руш ходил
когда-то по ночам к государыне Касие. Когда сын Касии взошел на
трон, он отрубил Рушу голову. Но Руш, верный любовник, не
перестал ходить по дворцу по ночам, только голову свою теперь
носил подмышкой. Стражники избегали встречаться с ним. Это
считалось плохим предзнаменованием.
Человек, одетый на всякий случай как привидение, привидением,
однако, не был, а был сыном министра финансов Чареники.
Стены кабинета первого министра были покрыты розовым деревом с
затейливыми медальонами. Каждый медальон изображал какое-нибудь
животное ойкумены. Чареника-сын поставил фонарь на стол и пошел
вдоль стен, одним пальцем считая фигурки, а другой засунув в рот
от страха. Золоченые ехидны и выдры злобно таращились на него из
медальонов. Чареника дошел до медальона с птицей-ряпушкой и
выдавил ряпушке левый глаз. Кусок стены пропал. Чареника-сын
запустил руку внутрь и выгреб какие-то погребальные веточки,
усмехнувшись про себя суеверию первого министра. Выгреб нож со
вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон", и обтянутый
шелком сундучок. Это был тот самый сундучок, в котором поистине
было заключено все зло, творившееся в государстве: а проще
говоря, убийственные бумаги про высших чиновников. Чареника-сын
раскрыл припасенный заранее мешок, поставил сундучок на стол и
дрожащими пальцами стал набирать код.
- Что вы делаете ночью в моем кабинете?
Чареника-сын поднял голову и обомлел: перед ним стоял настоящий
покойный министр Руш, белый, как шматок свиного сала, и с
фонарем в форме стеклянного гуся. Что-то село Чаренике на плечи.
Тот завопил и взмахнул руками. Фонарь в форме гуся ожил, забил
крыльями, взлетел, и, грохнув о пол, разбился. Чареника
завизжал, покатился по полу с липким и холодным привидением в
обнимку, вздохнул и - помер.
Через мгновение он открыл глаза и обнаружил, что тот свет
выглядит в точности как кабинет первого министра. Кто-то потянул
его за шиворот. Чареника-сын оглянулся и увидел, что это не
привидение, а стражник в зеленом кафтане. Тут варвар отодвинулся
в сторону, и Чареника-сын сообразил, что то, что он принял за
привидение, было его собственным отражением в зеркале: и фонарь
он разбил сам! Чареника перевел взгляд вправо и увидел, что в
кресле на возвышении, которое только что было пусто, сидит
Арфарра с иголкой в руке и на коленях у него, - ферязь первого
министра.
- Вот, - сказал Арфарра молодому чиновнику, - этот пострел,
Киссур, и часа не проносил, всю изорвал. А мне теперь - сиди,
зашивай...
Чареника-сын вдруг сообразил, что все, что он видит, - это сон
