всеми его делами. И вот я велел вынести два самых интересных
сундука и взял все чертежи: и, признаться, мне будет спокойней,
если меня оформят как покойника.
Шаваш согласился с такими доводами.
Следы беглеца, конечно. были затоптаны, и крестьяне клялись, что
в начале пожара из управы взлетела яшмовая колесница,
запряженная серебряными лебедями.
В тот же день, однако, у деревенской харчевни Шаваш нашел
зарезанного стражника. Но только через неделю, поразмыслив про
арест Арфарры, и про сплетни о госпоже Архизе, которую видели
близ сторожки отшельника, и о молодом разбойнике, ограбившем
аравана Фрасака, и жившем при этом отшельнике, и сличив приметы,
он сообразил, что произошло, - и если бы в тот миг, когда он это
сообразил, перед ним была госпожа Архиза, - он задушил бы
распутную суку собственными руками, не считаясь с неодобрением
местного общества.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, повествующая о том, как Киссур огласил доклад в
зале Ста Полей, и о том, что из этого вышло.
Шимана Двенадцатый, наследственный глава "красных циновок", все
время боялся, что единоверцы будут упрекать его в жажде стяжания
и в том, что, приобретая преходящее богатство, он вкладывает его
в станки и мастерские, а не тратит с пользой на милостыню и
наслаждение. Ничего, однако, такого не наблюдалось: сектанты
богатели, и число красных циновок возросло в столице в десять
раз, а в провинции Кассандане - в сорок три раза, так как
владельцы мастерских давали работу в первую очередь единоверцам.
Тут, однако, между "красными циновками" некоторые стали
рассуждать, что нельзя изображать бога с помощью идола,
поскольку бог нерукотворен, а мир сотворен дьяволом. Притом богу
вся вселенная мала: как он может поместиться в куске камня? Так
что тот, кто молится изображениям, молится бесам.
Шимана обеспокоился и послал разъяснения, что, поклоняясь
картине, мы поклоняемся не изображению, а тому, кто изображен;
что картина есть книга для неграмотных и что мир бы обнищал без
картин во всех смыслах. Новые учителя стали по поводу
разъяснений злословить, и один из них рассказывал, что
встретился с Шиманой, и Шимана ему сказал:
- Ты, конечно, прав, но ведь мы все - ткачи и вышивальщики. Если
не изображать на тканях зверей и людей, это даст невиданное
преимущество конкурентам.
Проповедник этот был отъявленный лгун, потому что Шимана, хотя и
вправду думал именно так, ничего подобного никогда б не сказал,
да и человека этого в глаза не
видел.
Сердце Шиманы затяжелело от беспокойства и от общей
бессмысленности происходящего. Вот если бы эти новые
проповедники, "отвергающие идолов", хотели бы отнять у него
власть или мастерскую. Тогда все было бы понятно. А тут что?
Словно люди собрались посмотреть общий сон.
По совету матери Шимана созвал собор. Пришлось потратить деньги
в количестве, необходимом для обустройства двух новых мастерских
по восемь станков каждая. Собор принял предложенный Шиманой
умнейший компромисс. Постановили, что, с одной стороны,
Изображение не есть то, что оно Изображает, и что всякая Вещь
есть Зеркало, в которое глядится Господь. Стало быть, в картинах
самих по себе вреда нет.
Но, с другой стороны, все зависит от способа, каким картина
делается. Если изображение из камня, или из растительных красок,
то оно правомерно. Если же это вышивка, то человек, который ее
делал, прокалывая иглой изображения птиц и животных, приучался в
душе к убийству. Отсюда вытекал компромисс: изображениям из
камня и красок поклоняться, вышивкам - нет. Индиго, растительную
краску использовать, а кошениль, как животную, запретить.
Компромисс был умнейший потому, что Государь является народу в
белых одеждах, нешитых и невышитых, и самое страшное в новой
ереси было то, что "отрицающие идолов" отказывались кланяться
изображениям Государя. Теперь же оказывалось, что как раз
Государю кланяться можно
После этого компромисса толков стало три: "отрицающие идолов",
"признающие идолов", и "нешитые".
Все разъехались, а через месяц первый министр повидался с
Шиманой и показал ему донесение о том, как "нешитые" разорили в
лосских храмах всех идолов, кроме Государевых, в нешитых
одеждах, при чем идолы вопили чрезвычайно громко: "Горе нам,
поганым и несуществующим!"
Затем первый министр расcказал Шимане басню о дереве, к которому
прилетали кормиться перепела, и о лиане, которая начала расти
вокруг дерева. Один мудрый перепел, увидев лиану, предложил
выклевать ее, пока мала, но стая его не послушалась. А когда
лиана подросла, пришел охотник, взобрался по лиане и расставил в
ее листве силки, в которых и погибли небрежные к лиане перепела.
Шимана вздохнул и сказал, что созовет второй собор на предмет
избавления от лианы.
На этот раз Шимана потратил деньги в количестве, необходимом для
устройства семи мастерских по восемь станков каждая. Людей
выбирали сами общины, и выбрали очень удачно. С одной стороны,
никто не мог сказать, что крупные фигуры среди людей веры
обойдены вниманием. А, с другой стороны, большинство людей было
благоразумными хозяевами мастерских, избранными своими же
рабочими, и трудно было от них ожидать неприятной резкости во
мнениях.
Официальное открытие собора назначено было на день янтарного
очага, третий день после докладов в зале Ста Полей. Многие,
однако, приехали в столицу заранее, по биржевым делам. За два
дня до докладов первый министр лично посетил богослужение,
поцеловал Шимане Двенадцатому руки и умилил присутствующих
основательным знакомством с "Книгою Пророка". Он сказал:
- Рачительный хозяин полет сорняк смолоду, иначе сам становится
сорняком в глазах Бога.
Первый министр лично помог людям благочестивым в некоторых
выгодных договорах и знакомствах.
В то самое время, когда первый министр рассуждал о рачительных
хозяевах и молодых сорняках, в Синие Ворота вступала небольшая
процессия - человек сорок. Вокруг клубились любопытные. Впереди
процессии шел человек по имени Лахут. Это был тот самый Лахут,
который в начале нашего повествования именовался Медный Коготь.
Помните, - он убил племянника и просветлился при виде Государя.
Он вернулся в деревню, раздал имущество и пристал к красным
циновкам, из "отрицающих идолов". Вскоре вся деревня сидела на
красных циновках. Когда "отрицающих" осудили, Лахут отвернулся
от них и стал ходить с кучкой сторонников от села к селу. Они
ходили в красных набрюшных юбочках и с плетками о девяти хвостах
и сорока когтях.Этими плетками они стегали себя и других и
кричали: "Покайтесь!" Сам Лахут каялся на бродах и перекрестках
в убийстве племянника.
Многие каялись, а некоторые уходили с Лахутом.
Итак, Лахут вступил в город и явился с учениками в известную ему
харчевню. Ученики его ушли в стойла к безгрешной скотине. Хозяин
зарезал для Лахута барана. То есть Лахут меса не ел, и мясо
раздали бедным, а самого Лахута обернули в баранью шкуру, потому
что от этого быстрее всего заживают рубцы. Лахуту это не
очень-то понравилось. После этого Лахут и хозяин, и еще один
гость сели на красную циновку к низенькому столику и стали
рассуждать о том, что есть вещь - зеркало Бога или порождение
дьявола, и о скором соборе.
- Да, - сказал Лахут, - гляжу я, Шимана так подобрал
толстосумов, что вряд ли мне доведется выполнить волю тех, кто
меня послал.
- А кто тебя послал?
Сектанты обернулись. На соседней лавке сидел юноша лет двадцати
двух, в конопляных башмаках с восемью завязками и куртке
морковного цвета, перехваченной поясом с медным кольцом. Длинные
белокурые волосы его были собраны в пучок на голове и заткнуты
деревянной шпилькой. Глаза у него были разумные и жестокие. Судя
по запыленной одежде, он только что вошел в город. Еретики
немедленно положили глаз на юношу, и Лахут сказал:
- Меня послала община: пятьсот человек. И на соборе я буду
говорить не от себя, а от них. Потому что нас, красных циновок,
слишком много, чтобы собраться в одном месте, и люди доверяют
право голоса своим представителям.
Юноша усмехнулся и сказал, что уж он-то никогда не позволит
решать за себя другому человеку, да еще в таком месте, где
соберется целая сотня решающих. Потому что если в одном месте
собрались сто человек, и это не война и не пир, то разве можно
понять, зачем они собрались?
Сектант оскорбился:
- Как же это может быть, - спросил он, - чтобы человек всегда
решал за себя сам? Этакой человек будет убийцей и вором.
- Пусть за человека решает государь. Он-то смертный бог, а не
просто человек. Или вы не считаете себя подданными?
Хозяин харчевни подумал и выразился осторожно, но твердо:
- Государь может требовать повиновения, только если сам
повинуется слову Божию. И разница между государем и подданным не
та, что один бог, а другой - человек, а та, что подданный
повинуется по необходимости, а государь - свободно. Об этом и
книжечка есть.
- Гм, - сказал юноша и задумался. Потом он плюнул на левую
ладонь и ударил по плевку ребром правой: плевок отскочил к
двери, а не внутрь. Молодой человек поднялся и вышел.
Молодой человек был ни кто иной, как Киссур. Он вошел в Небесный
Город три часа назад; а по пути научился многому, чему не учат в
лицее. Денег у него было довольно, документы отменные. Кстати,
книжечку, о которой упоминал сектант, Киссур видел. Она лежала в
мешке, который Киссур забрал у одного проезжего. Вообще в этом
мешке было столько всего, что, без сомнения, мешок этот не мог
быть нажит честным путем.
В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать
народ, а народ не имеет права поднимать восстаний, потому что
одна несправедливость не исправляет другую. Из этого автор делал
вывод, что если государь не повинуется слову божию, то народ не
должен безобразничать сам, а должен передоверить свои права на
неповиновение выборным советам, представляющим людей - эти-то
советы и знают волю людей лучше их самих. Книжечка эта тогда
очень посмешила Киссура. Что значит :"государь не повинуется
слову божию?" Это что угодно под такое определение можно
подвести. И уж если народ не может говорить сам, то почему за
него должна говорить кучка мытарей и хвастунов, один из которых
и написал, без сомнения, книжечку?
Киссур шел и обдумывал слышанное. Книжка ему не нравилась. Он,
однако, пришел в столицу, чтобы освободить Арфарру. Законным
путем он этого сделать не мог. Киссур размышлял о том, что в
таком деле трудно будет управиться одному; и что вот, многие
недовольны первым министром.
Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, - так она изменилась
за полтора года. По обеим сторонам раньше тянулись беленые
стены: за бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни
были прикрыты, как ресницы скромной девушки. Теперь ставни были
распахнуты. Верхняя половина - навес, нижняя половина -
прилавок, все вместе получалось лавка. У одной лавки на столбе с
желтыми лентами, на котором раньше писались славословия
государю, было написано: "Мы продаем все". Киссур подошел к
лавке, постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину:
- Эй, милейший! Вы перепутали вывески! "Мы продаем все" - это
надо повесить перед дворцом первого министра!
Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но Киссур
уже был далеко.
Киссур искал одного человека, Алдона, из военной префектуры.
Дошел до Третьей Площади и увидел, что префектуры больше нет.
Дом остался, в три этажа, с крытой дорогой снаружи, с часовой
башней: но к часам приделали вторую стрелку, и они обозначали
какое-то другое время. Перед домом стоял государь Иршахчан в три
этажа ростом, и глядел на дом очень озадаченно.
Киссур понял, что Алдона на прежнем месте нет, а искать его
будет подозрительно. Он повернулся и увидел напротив лавку,
разряженную, как бесстыжая девка. Киссур купил в лавке корзину
персиков и корзину смокв, положил в смоквы записку, кликнул
уличного разносчика:
- Снеси это в дом Алдона из префектуры.
Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур тихонько пошел за
