светом, он пронзительно захохотал:
- Порчу, порчу! Навели порчу на девушку! Помолюсь, помолюсь
судье Бужве за лепешечки, будет у девушки хороший жених!
Идари в ужасе убежала.
* * *
Киссур бродил по городу до полуночи: запретных для хождения
часов теперь, почитай, не было. Это был совсем уже не тот
Киссур, который робел перед госпожой Архизой.
В полночь он явился к шестидворке у Синих Ворот, перемахнул
через стену, взлетел, как рысь, на старый орех и перебрался
оттуда на карниз, увитый голубыми и розовыми цветами ипомеи.
Киссур бережно, не измяв ни одного цветка, прижался к окну,
провертел в масляной бумаге дырочку и заглянул внутрь. Девичья
горница была пуста. Перед восемью черепашками горел светильник,
а за светильником на деревянной решетке сушилась зеленая рубаха
с длинными рукавами. Такую рубаху ночами девушка вешает на
решетку, чтобы тот, кто ей понравился, вернулся поскорей. У
Киссура задрожали пальцы, он подумал:" Вот она - настоящая
любовь! Обмениваться незначащими словами, но слышать слова
бровей и глаз, понять их и два года тосковать друг о
друге...Стоило ли мне забираться так далеко?" Где же, однако,
сама Идари?
Тут внизу стукнула решетка. Киссур распластался на широком
карнизе, за лианами. Из дома вышла маленькая фигурка. пошла по
золотой песчаной дорожке к беседке над прудом. Белый пояс
трепещет за спиной, как крылья бабочки, шаги так невесомы, что
песок не скрипит, а поет. Идари!
В руках у девушки был кувшинчик. Она набрала в него воды,
пошептала и вернулась в дом. Пока ее не было, Киссур приподнял
деревянную раму, скользнул внутрь и стал за ширмой с вышитой на
ней через все створки веткой цветущей сливы.
Идари поднялась в горницу, расставила восемь черепашек, бросила
в курильницу ароматные веточки, перевязанный голубой нитью,
вылила воду из кувшина в миску и зашептала над ней. Киссур
покраснел за ширмой до ушей, потому что никогда не думал, что
девушки знают такие слова, а их, оказывается, полагается шептать
в полночь, чтобы увидеть в миске лицо жениха.
Тут Киссур вылез из-за ширмы и поцеловал девушку в шейку, так
что лицо его как раз отразилось в миске.
- Кешьярта, - сказала девушка, оборачиваясь.
А Киссур потянул занавеску, чтобы не смущать Парчового Бужву, и
впопыхах задел решетку у изголовья -теплая рубаха растопырила
рукава и слетела на постель.
- Не надо, - неуверенно сказала Идари.
А Киссур почувствовал, что бока у девушки мягкие, и живот нежен,
как лепестки цветущей вишни, и он забыл все на свете и положил
свое тело на ее тело.
Прошло некоторое время.
- Кто это, - сказал Киссур.
Идари уткнулась ему в плечо и всхлипывала.
- Где ж ты был? - спросила она.
Киссур отодвинулся.
- Кто это, - повторил он.
- Это Шаваш, - ответила Идари, - секретарь первого министра. Он
вернется из Харайна и возьмет меня второй женой. Мы уже
просватаны.
Тут Киссур нашарил под собой рубаху с синими запашными рукавами,
скомкал и кинул на пол.
- Так это для него рубаха? - скривившись, спросил он.
Девушка не отвечала. Киссуру было не по себе, что он не первый
сорвал с яблони яблочко, и что все они такие, как эта шлюха
Архиза. Потом он подумал, стоит ли говорить ей, и решил сказать:
- А что ты ему рассказывала обо мне?
- Ничего, - всхлипнула Идари.
- Он, однако, многое разнюхивал о тебе, - холодно сказал Киссур,
- потому что в Харайне он разыскивал меня, чтобы убить, и,
клянусь божьим зобом, у него не было никакой другой причины,
кроме этой.
Идари заплакала. Киссур стал одеваться.
- Не уходи! - сказала Идари.
- Я не уйду, - ответил Киссур, - потому что мне нужен пропуск в
Небесную Книгу, во Дворец, и больше мне не у кого его попросить.
Идари сошла со свечкой вниз и нашла то, что было нужно Киссуру.
Это был, собственно, не пропуск, а бумага, на которую записывали
перечень выданных книг. Когда человек приходил в архив, пропуск
оставляли в здании, а взамен давали эту бумагу с перечнем, и он
проходил через семь ворот с этой бумагой. Идари, всхлипывая,
заполнила бумагу, расписалась и приложила отцовскую печать.
Идари заполнила бумагу всем, что пришло на ум, и последней
почему-то записала "Повесть о Ласточке и Щегле". Киссур забрал
бумагу и ушел.
- Ты вернешься, - спросила Идари.
- Никогда, - ответил Киссур.
* * *
Золотая колесница солнца выкатилась из распахнутых врат востока,
преследуя воинов тьмы; земля закачалась на нитях золотых лучей,
как драгоценная чаша, - настало утро, канун Государева Дня.
Государь Варназд стоял на холме и глядел на дворец. Перед
главным входом садовники в синих куртках, отделанных серебряной
тесьмой, рубили старую катальпу. На глазах Варназда вдруг
показались слезы.
Это был новый дворец: Варназд заложил его в первый же год по
смерти матери. Государя томили покои старого дворца в середине
Небесного Города. Все напоминало там о прошлом царствовании, все
дышало вымученным великолепием, деспотизмом и гнилью. Все было
невероятно огромно: переходы, покои, опять переходы, анфилады,
галлереи... Государь плакал, когда ему рассказали, во что
обошелся этот страшный дворец народу.
Варназд обладал вкусом и сам был изрядным художником. Он любил,
однако, чтоб было меньше золотого и больше палевого, чтобы не
бородатые львы, а изломанная ветка на прозрачном экране, и экран
чтобы тоже был маленький и изломанный. Он хотел уединения и в
первый же год выбрал место далеко-далеко за Левой Рекой, в
глухом уголке государева парка. Глубокая лощина, ручеек, холмы и
валуны. Выбирал не только за красоту, но и с хитрым расчетом, с
тем, чтобы сам ландшафт не позволил больших расходов и большого
дворца. Так, один этаж, десяток комнат, - домик, убежище.
Но стали приезжать чиновники с докладами, министры. Неудобно же
оставлять их ночевать по десятку в комнате, тем паче - прогонять
обратно. Выстроили флигель, потом другой. Потеснили холмик;
снесли горку; снесенной горкой засыпали лощину; отвели ручеек,
раз и другой. Государство взяло свое. Уединенный домик вырос еще
только до трети старого дворца, а уже встал впятеро дороже.
Покойный Ишнайя стыдил государя тратами, уверял, что стройка
стала в три годовых дохода с империи. Нан - тот понимал, как
тяжело Варназду, Нан его ни разу не упрекнул. Тогда Варназд сам
стал жаловаться. Нан предложил поставить еще один домик, в новой
лощине. Государь и министр неделю искали место и наконец нашли.
Вместе облазали лощину, колени и рукава промокли от росы.
Варназд веселился, как ребенок, а потом опомнился и сказал:
- Что толку, Нан? Опять понаедут чиновники, опять непомерные
траты...
Министр опустил глаза: что он мог возразить? А вечером, среди
донесений, Андарз позабавил государя совершенно нахальным
памфлетом. Государь смеялся памфлету, а потом подозвал Нана и
сказал:
- А ведь дворец можно сделать совсем маленький, если обойтись
без дворцовых чиновников!
Вскоре многие стали повторять государеву мысль.
Государь смотрел с холма на новый дворец. Дворец был все равно
красив, государь сам работал с архитекторами. Но у государя был
тонкий вкус, и Варназд видел, что теперь эта старая катальпа в
начале аллеи - неуместна.
Садовники рубили дерево по частям, но ужасно быстро. Вот уже
сучья рухнули вниз; вот сняли верхушку; сыплются гнезда и старая
труха, запах свежей коры мешается с запахом росовяника и осенних
ландышей... Тут из-за поворота аллеи выскочила на конях
кавалькада дворцовых чиновников. Кто-то с хохотом перемахнул
через завал из сучьев; кто-то подхватил с ветки пустое гнездо и
подкинул его плеткой в воздух. Гнездо поймали и пустили дальше,
началась забава.
Государь, невидимый снизу, вдруг закусил губу. С несомненной
ясностию понял он, что, да - все зло от дворцовых чиновников; и
империя, - как старая катальпа, а корона - как старое гнездо.
Многие просили первого министра вставить в свой доклад параграф
об упразднении дворцовых чинов. Нан, как всегда, огорчался и
говорил, что это нарушает традицию. Государь попросил Андарза
подготовить особый доклад. Андарз подготовил, но государь
колебался - оглашать доклад завтра или нет? И вот сейчас, глядя,
как рубят катальпу, Варназд понял: оглашать, оглашать, оглашать,
- первым пусть будет этот доклад.
Варназд, незамеченный, спустился с холма и вошел во дворец. Там,
потайным, для них двоих сделанным ходом он прошел в покои
первого министра и в тоне, не терпящем возражений, сообщил о
принятом решении. Андарз (министр полиции был в то время у Нана,
оба ползали по каким-то шелковым картам), расплакался и стал
целовать промокшие носки сапожек.
Государь, улыбаясь, глядел на Нана. Государь понимал, что
министр не настолько наивен, чтобы воображать, будто государь не
понимает, кто на самом деле стоит за толками о вреде дворцовых
чиновников. Однако Варназд был благодарен Нану уже за то, что
тот, не считая случая с чернильным пятном, был неизменно вежлив
к Мнадесу и избавлял государя от тех унизительных и частых
скандалов, которые то и дело разыгрывались в его присутствии
между Мнадесом и Ишнайей; или, во всяком случае, учтивостью брал
в них верх. Однако ж и министру не мешало быть внимательней к
своему государю: вот и сейчас, сидят между картами, а как
поехать на охоту: "Дела, дела".
Варназд поговорил с Наном и ушел. Он хотел провести сегодняшний
день в одиночестве, за какой-нибудь полезной работой. Он сменил
нешитые одежды на удобную курточку садовника и решил заниматься
любимым делом: обихаживать сад. Не всем же - умничать и
составлять планы; если никто не будет обрабатывать землю - что
толку от хитроумных планов?
Нан и Андарз между тем остались в кабинете и продолжали ползать
по шелковым картам, на которые император даже не обратил
внимания. Со стороны казалось, будто два взрослых министра снова
играют в солдатики.
Мало кто об это знал: но у господина Нана были весьма обширные
завоевательные планы, лишь отчасти ограничивающиеся восточными
землями. Господину Нану не хотелось поднимать этот вопрос, не
имея полной власти, потому что в империи было мало войск, и
всякого полководца, собирающего войско, обыкновенно обвиняли,
что он собирает войско против императора, а не против варваров,
которых легче одолеть подарками, чем войсками. Господин Нан не
хотел, чтоб на него посыпались подобные обвинения.
За последние пятьдесят лет крупных войн не велось, а варвары,
между тем, наведывались в империю, и, с точки зрения господина
Нана, результаты были омерзительные. Например, северо-западная
Аракка оставалась провинцией, с араваном и наместником. Но жили
в Аракке в основном красноухие варвары: понастроили себе замков,
нахватали медноногих котлов и широкогривых лошадей: расточили
весь основной капитал государства: села и дороги, управы и
мосты, - только города не сумели взять. И никто с Араккой не
торговал и не общался: а называлась она провинцией только
потому, что варвары не спешили ее назвать никак иначе: они жили
себе в своих усадьбах, драли три шкуры с местных жителей и
разбойничали в нижнем течении Лоха, а государства собственного
не образовывали.
Или вон - верхний Укеш. Отличная земля, дивная земля, только
левый уголочек подсох в пустыне, - и опять-таки пятьсот лет
назад принадлежала империи, а теперь валяется, неприбранная, под
варварами. Так же и бассейн Неритвы: с одной стороны, империя им
никогда не владела, а с другой - там много железа.
А "черные шапки"? С какой это стати Государь, Сын Солнца и Отец
Луны, платит этим, в козлиных шкурах, дань? Лучше бы брать с них
налоги...
К тому же господин Нан понимал: надо же занять чем-то полезным
всех тех, кого сгоняют с земли? Не восстаниями же им заниматься?
Лучше этим людям драться против варваров, чем против
правительства. Но поскольку эти оборванцы все-таки не годились
против варварских князей, и могли быть в первом сражении
опрокинуты, и бежать, чего доброго, от границ до самой столицы,
господин Нан с господином Андарзом придумал... А впрочем, что он
