две пары любопытных крысиных глазок выставилось из-под соломы.
Свет от персикового фонаря не достигал Арфарры, и Нану
показалось, что старый колдун куда-то пропал, оставив вместо
себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.
- Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса
испуганно брызнула в норку. - Четверть века назад я был виновен
в самом страшном пороке - глупости. Я заслужил не ссылку, а
топор. Мне следовало бы покончить с собой, если б не одно
обстоятельство, невероятное и сейчас несущественное. В городе
будет бунт. Помогите стране!
- Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а
потом отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь
последним.
Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:
- Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же.
Полагаю, нет ничего, что могло б доказать мою искренность?
- Именно так.
- Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно
уцелеть без помощи. Помочь мне можете либо вы, либо господин
Чареника. Право, мне жаль, что придется просить помощи у
господина Чареники. Куда вы, однако, дели документы из своего
знаменитого сундучка?
- Я отдал их Чаренике.
- Я поймал за руку сына Чареники, когда он крал сундучок, и он
выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то бумагу из
своего рукава. Но сундучок был пуст.
- Как пуст, - вскричал Нан, выкатывая глаза, - значит, кто-то
добрался до него раньше!
- Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.
Нан засмеялся со своей соломы и сказал:
- Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в
государстве, это приводит к неверным шагам.
Арфарра хлопнул в ладони: вошло трое варваров. Арфарра кивнул на
бывшего министра и сказал:
- Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и
спрашивайте, пока он не ответит.
Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл
глаза.
На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник
приподнял голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать
государственных свиней причитающегося им корма. Стражник сказал,
что всех так кормят, и что господа Руш и Ишнайя кушали так же.
Нан замолчал, но тут прибежал комендант, плюнул в миску, сгреб
бывшего министра за волосы и стал купать его в этой миске. Бог
знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не подписал его
племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой народу становится известно, что
варвары навели порчу на акции Восточной Компании.
Мир наш - вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто
великие события происходят от ничтожных причин.
В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста,
а комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к
рынку в сопровождении бичующихся и толпы. На одном из
перекрестков он заметил трех черных псов, рывших лапами землю,
и, будучи человеком проницательным, воскликнул:
- Это божий знак! Третий день они здесь роют!
Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и
выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой.
Зверька обрили, чем-то страшно искололи, и босили под землю
умирать. Люди заволновались от сострадания.
Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
- Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в
реку, но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает
таких клеток в неделю десять штук, и что на каждой клетке у него
есть номер, и он записывает номер и покупателя в кожаную книгу.
Посмотрели клетку и прочитали номер. Сличили запись в книге и
прочли, что клетка была продана сотнику-варвару по имени Радун.
Все оцепенели.
- Братцы, - закричал какой-то оборванец, - ведь варвары этой
мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста
подыхала под перекрестком, курс падал.
Толпа пришла в ужас от этой новости.
Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум
стоял такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в
чем не признавался, а в доказательство невиновности показал на
пять тысяч акций Восточной Компании, которые теперь стоили
меньше подписи казненного. Толпа озадачилась, и кое-кто
сообразил, что они вломились в казенную управу, что, по закону,
означает бунт.
- Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это кто же
вас надоумил бунтовать против государя?
Толпа вытолкнула на середину Лахута.
- Вязать его, - распорядился Радун.
Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
- Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на
перекрестке, чтобы смутить народ!
Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
- Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой
мангустой его извели!
- А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.
- Как кто? Оборотень!
- Да откуда ты знаешь?
- А во мне побывал дух мертвой мангусты!
Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку.
С Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом
передумали и отпустили. После этого наиболее благоразумные
отправились домой закрывать лавки, а наименее благоразумные
отправились с кольями в варварскую слободу, лавки грабить.
Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием
дневного заседания собора красных циновок, когда ему доложили о
происшествии в городской управе. Он спросил, можно ли арестовать
святого Лахута, и, услышав, что это нецелесообразно, произнес:
- Справедливее нам использовать этот случай для расправы с
врагами, чем врагам - для расправы с нами.
После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать
человек и возвестил им, что настала эра торжестующего добра.
Согласно учению красных циновок, в мире существует три эры: эра
чистоты, когда еще не было ни добрых, ни злых, эра помутнения
чистоты, в которой добрые и злые живут вместе; и эра
торжествующего добра. В эру помутнения чистоты чистым людям
позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая
своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру
торжествующего добра чистые должны быть отделены от злых, а все
имущество злых - разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о
наступлении эры торжествующего добра было, по правде говоря,
несколько неожиданным, потому что последнее время о ней редко
вспоминали, а на предыдущем соборе приняли указ, что
вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более
нигде не наступит.
Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать
по плану, разработанному для наступления эры торжествующего
добра.
Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой,
владелец пригородной кузни, прибежал в городскую управу и
потребовал свидания с префектом. Префект, хороший его знакомый,
полагая, что дело идет о финансовых делах, не терпящих
отлагательства, велел провести его в кабинет. Сектант
срывающимся от волнения голосом доложил, что только что собор
красных циновок принял очень важное решение.
- Какое же?
- Убить вас, - и с этими словами сектант всадил широкий нож
прямо в сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали,
что особой заслуги сектанта тут не было, потому что ножи,
розданные в тот день убийцам, были наполнены особой живой силой
и могли убивать самостоятельно, так что не люди руководили
ножами, а ножи - людьми.
* * *
Деятельность всех правительств на свете исходит из убеждения,
что люди боятся наказания за поступки против правительства, и,
надо сказать, это убеждение большею частью справедливо. Однако
еще более, чем далекого наказания от незнакомых властей, человек
боится презрения, или неодобрения, или даже изрядных неудобств,
возникающих, если он нарушает правила того небольшого мирка:
семьи, улицы, цеха, квартала, который и составляет его ближнее
бытие. Точно также часто полагают, что восстают против
правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы,
бунтовщик не более прозорлив, нежели тот, кто в праздничной
драке рубит топором соседа: просто сбор налога или иная
несправедливость ударила бедному человеку в голову, а завтра он
проспится и явится в управу с повинной.
Словом, бунтовщик - это самый обыкновенный человек. Вот он сидит
дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает
колыбельку. Вдруг в дверь стучат, и приносят - недоплетенную
красную циновку. Он мог бы бросить циновку в жаровню или прийти
с ней к властям. Но власти далеко, а соседи по шестидворке,
принесшие циновку, близко.И он забывает о том, как его покарают
власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он
поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в
чужую дверь сам.
К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и в
них было тридцать тысяч рядов.
К чему много слов?
К утру отряды мятежников захватили мосты через канал и Левый
Орх; захватили семь городских ворот и важнейшие управы. Парчовые
куртки все присоединились к повстанцам. Те, которые
сопротивлялись, были, как выяснилось впоследствии, не настоящие
парчовые куртки, а бесы в их обличье, вызванные Арфаррой.
Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего министра
Мнадеса, стали считать этого человека и насчитали на него много
всякого воровства. Ему дали помолиться, а потом сбросили со
стены на крючья, и там он висел довольно долго, огрызаясь на
народ. Варвары из городской стражи, по обыкновению пьяные, были
убиты или обращены в бегство. Немногим более трети их сумело
бежать, укрылось за стенами Дворца и подняло тревогу.
Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но,
взойдя на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная
снасть испорчены временем и жадными людьми, и сдался, утверждая,
что сам пострадал от кончины Восточной Компании и испортил
оборону из любви к народу. Его хотели арестовать, однако, за
неимением надежной тюрьмы, повесили. После этого в слободу
ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как нельзя хуже.
А через час после наступления эра торжествующего добра Шимана
прошел крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада.
Там, в окружении нескольких девиц и кувшинов с вином сидел
человек, скорее раздетый, чем одетый, с крепким и красивым,
словно корень имбиря, телом, с большими серыми глазами и высоким
лбом: это был сбежавший начальник парчовых курток, Андарз.
- Вы не слишком пьяны? - спросил Шимана.
- А что? - откликнулся Андарз.
- Собор наш, - сказал Шимана, - сочиняет всеподданнейшую петицию
государю. Но как доставить ее во дворец? Почему бы вам не взять
его штурмом?
- Гм, - произнес Андарз и отпихнул от себя девицу, а глаза его
из светло-серых сделались почти голубыми, словно кто-то
раздернул в них шторки.
Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана
раскрылась: на пороге стоял Киссур. Нан лежал на подстилке.
Встать или приподнять голову он не счел нужным.
- Государь, - сказал Киссур, - ударил вас по лицу, и вы не
осмелились даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы
трус. Теперь я слышу, что для того была другая причина. Так ли
это?
Нан молчал.
- В городе бунт, - сказал Киссур. - Чернь требует вашей свободы.
Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь ворвется во дворец,
а это весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я
слышал, что вы не трус, я надеюсь, что вам не понадобится
позорная смерть.
С этими словами Киссур вынул из рукава нож, а скорее, кинжал, со
вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон". Наклонился,
положил кинжал в ногах Нана и вышел вон.
Нан смотрел на кинжал. Глаза его сделались большие и задумчивые.
Киссур взял кинжал из тайника в дворцовом кабинете и отдал его
Нану, полагая, что павший фаворит очень привязан именно к этому
клинку, если хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой
клинок так же неудобен человеку в последний миг жизни, как чужая
