- Матушка, - сказал Шимана, - я не понимаю, о чем ты?
- Выборы, выборы, - закудахтала женщина. - А кого выберут-то? В
столице, пожалуй, выберут тебя! А в провинции-то выберут
Арфарру!
Шимана ужасно побледнел.
- Можно обвинить его... и тут же замолк. Все те соображения
касательно всенародных выборов и Арфарры, которые уже
представлялись Чаренике, пришли в голову и его заклятому врагу.
Но следующие слова писаной красавицы заставили Шиману окаменеть.
- Если Нан будет жить, - сказала она, - то кто-то из вас через
три месяца отрежет другому голову! А если он умрет сегодня, то
он станет богом-хранителем революции. И если смерть его
приписать Арфарре и Киссуру, это и будет то преступление, за
которое их можно казнить по суду.
- Матушка, - воскликнул Шимана, - я буду неблагодарной лягушкой,
если не отомщу за смерть Нана! У нас хватит мужества дойти до
эры истинного добра, даже если придется идти по трупам!
И пошел распорядиться.
Поездка Андарза и Нана к дому первого министра заняла почти час:
народ не давал им проходу, осыпая жареным зерном. Министр
полиции Андарз заплакал и стал на колени.
- Нан, - сказал он, - вы чувствуете запах свободы?
Нан, по правде говоря, чувствовал лишь запах чеснока.
Нан и Андарз прошли в широкий двор: там, среди ликующего народа,
стояло десять сектантов, в красных куртках и с мечами, и впереди
них - сын Шиманы, стройный, красивый юноша лет семнадцати. Нан
знал его и любил: в отличие от своего отца, тот получил изрядное
образование и учился в лучших лицеях.
Юноша опустился на колени перед Наном и произнес:
- Отец сказал: "Пока Арфарра держит его сына во дворце - иди и
будь его сыном." Ах, господин министр! Этот колдун Арфарра
сделал из бобов и бумаги целое войско наемных убийц и послал их
по ващим следам: а вы даже свою охрану оставили в Зале
Пятидесяти Полей. Можно мы будем охранять вас?
Андарз и Нан довольно переглянулись. "Все-таки Шимана устыдился,
- подумал Андарз. - Послал сына, для примирения, почти
заложником". Засмеялся, обернулся и спросил Нана:
- Как вы думаете, - примет государь делегацию или нет?
- Думаю, - сказал Нан, - что с ним случится приступ астмы.
- Что ж, усмехнулся Андарз, выпятив губу, он не понимает, что
если с ним случится приступ астмы, то через месяц ему отрубят
голову?
Нан поглядел на Андарза. Министр полиции, взяточник и казнокрад,
был очень хорош сегодня. Его большие серые глаза так и
светились, дорогой кафтан был измят и разорван на груди, и на
высоком лбу красивого цвета спелого миндаля была повязана
красная шелковая косынка. Он совсем не походил на того человека,
который, два года назад, прятался в масляном кувшине и плакал в
ногах Нана.
- А вы понимаете, - сказал Нан, что если через месяц государю
отрубят голову, то через два месяца ее отрубят нам?
- Я думаю, что это совершенно неважно, - ответил Андарз.
Оба чиновника сошли с лошадей и расцеловались на прощание.
Солнце билось и сверкало в мраморных плитах двора, челядинцы и
красные циновки почтительно щурились в отдалении, и с холма, на
котором стоял дворец, в раскрытые ворота виднелись бесчисленные
беленые крыши и зелень садов, и пестрая толпа на улицах и
площадях.
Андарз вскочил на лошадь и поскакал к своим войскам. Нан долго
глядел ему вослед, на солнце, город, народ и небо. Обнял сына
Шиманы, засмеялся и сказал:
- А вы правы! Арфарра попытается меня убить, - пошлю-ка я за
своей охраной.
Черкнул записку и отослал с одним из секретарей.
Нан прошел по аллее, усыпанной красноватым песком, в малые покои
в глубине сада. Он шел очень медленно. Встретив садовника, стал
расспрашивать его, хороша ли в теплицах клубника, та, которую он
всегда посылал государю. Полюбовался цветущими кувшинками и
долго стоял в детской у пустой колыбельки.
- Ну, - хлопнул Нан юношу, - пошли за сундучком!
Сын Шиманы как-то растерянно улыбнулся и пошел за министром. Они
прошли в малый, скромно отделанный кабинет, с толстым харайнским
ковром во весь пол и неброскими гобеленами в белых и голубых
тонах. В углу стояло множество богов-хранителей, и юноша
вздрогнул дурного предчувствия, заметив среди них яшмового
аравана Арфарру. Нан долго что-то делал у каминной решетки, так
что сектанты даже подскочили, когда угол ковра вдруг стал
опускаться, открывая щель, черную, как лаз в преисподнюю. Нан
сошел вниз, а один из сектантов, вышивальщик по занятию, взял
фонарь в виде шара, увитого виноградными гроздями, и полез за
ним. "Экие аккуратные ступеньки - подумал вышивальщик. - У нас
так дома не чисто, как у них в подземелье." Ход был довольно
узок. Нан скоро остановился, вынул из стены небольшой сундучок и
сунул его в руки сектанту. Сектант, топоча к выходу,
полюбопытствал:
- А куда ведет этот ход дальше?
- Во дворец. Можно даже дойти к моему кабинету.
- Ба, - так мы, значит, можем пробраться во дворец без всякого
штурма? Или там - засада?
- Не знаю, - сказал Нан. - Об этом ходе знаю только я и
государь. Я почел лишним сообщать о нем моему преемнику, а
государь, сколь я знаю, мог и запамятовать.
- Ба, - промолвил сектант, - все-таки у нас неподходящий
государь.
Нан помолчал, потом сказал:
- Этот Арфарра, вероятно, велел постукать по стенам, только
нынче эти вещи не так строятся, чтобы до них можно было
достучаться.
Тут они вышли в малый кабинет. Вышивальщик стал вертеть
сундучком на столе, и Нан торопливо сказал:
- Его не открыть без шифра - бумаги сгорят.
Сын Шиманы улыбнулся ненатуральной улыбкой, словно карп на
подносе, подошел к двери кабинета и запер ее на ключ изнутри.
Двое сектантов скучали и бродили глазами по потолку.
- Итак, - сказал медленно Нан, - я отдаю вашему отцу бумаги,
порочащие Чаренику, а что я получаю взамен, кроме народного
восторга и репутации предателя?
Тогда все трое сектантов откровенно вынули из ножен мечи, и сын
Шиманы стукнул кулаком по столу и заявил:
- Открывайте сундук! Больше вам ничего не осталось!
- Да, - согласился Нан, больше мне ничего не осталось, разве что
вот это, -
Нан встал, и юноша увидел, что министр вытащил больную руку
из-за пазухи и держит в ней какую-то ребристую штучку с глазком
посередине. Глазок выпучился на юношу, подмигнул.
- Это как называется, - удивился юноша.
- На языке ойкумены, - ответил насмешливо Нан, - это не
называется никак, а сделана эта штука для того, чтобы защищать
бедных министров, которых всякая сволочь норовит принести в
жертву государственным соображениям.
Юноша схватился за меч и вышивальщик схватился за меч...
Говорят, что на небесах эти двое жестоко поспорили: один
показывал, что министр-колдун вытряхнул из своего рукава десять
тысяч драконов, а другой говорил, что драконов не было, а была
огненная река; и судья Бужва, вконец запутавшись, постановил,
что это дело не входит в его юрисдикцию.
И если вы хотите узнать, что случилось дальше, - читайте
следующую главу.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой выясняется, что бунт отличается от
революции следующим: чтобы утихомирить бунт, нужно повесить
пятьдесят человек, а чтобы утихомирить революцию, нужно повесить
пять тысяч.
Убедившись, что весь Государственный Совет остается на
заседании, Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую
кухню, где под присмотром Алдона и двоих его сыновей, поварята в
желтых передничках варили в огромном котле птичий клей.
- Готово? - спросил Киссур.
- Готово, - ответил Алдон.
- Тогда понесли, - распорядился новый фаворит.
- Что ты скажешь людям, - спросил Алдон.
- Я сначала сделаю их людьми, - усмехнулся Киссур, а потом и
поговорю.
Варвары подхватили котел за чугунные ушки и потащили во
внутренний дворик, где собралось большинство защитников дворца.
Господин Андарз бессовестно преуменьшал, уверяя, что из
городской стражи осталось в живых тридцать человек. Их было не
меньше двух сотен.
Лавочник Раджун-старший лежал на песке в одной набрюшной юбочке.
При виде Киссура он приподнял голову и сказал своему
собеседнику:
- Ишь, опять пришел ругаться. Ты как думаешь, наш склад в Лесной
Головке уцелеет?
Склад имел все шансы уцелеть, так как Радун отдал дочь замуж за
большого человека из "красных циновок".
- Не знаю, - откликнулся собеседник. - А вот, говорят, народное
собрание заседает сегодня в зале Пятидесяти Полей, и принимает
там делегацию от уроженцев Варнарайна, в национальных костюмах.
Если б мы были в этой делегации, то склад бы наверняка уцелел.
Киссур оглянулся и подошел к Раджуну.
- А ну оденься, - сказал он.
Лавочник перевернулся на песке.
- А что, - сощурился он на юношу, - разве мне дали десять палок,
что я не могу показать спину солнцу?
Все захохотали.
В следующее мгновение один из сыновей Алдона, из-за спины
Киссура, вскинул рогатое копье и вогнал его в глотку умника.
Люди повскакали с мест, но в этот миг внимание их было отвлечено
новым обстоятельством: племянник Алдона, бешено бранясь,
вталкивал во двор, одного за другим, только что арестованных
дворцовых чиновников. Пленники, связанные вместе, в своих
нарядных кафтанах и придворных шапках, походили на гирлянды
праздничных тыкв, которые продают на рынке в дни храмовых
торжеств, раскрасив всеми восемью цветами и семьюдесятью
оттенками. Воины пораскрывали глаза, увидев, что первым среди
арестованных тащат сына Чареники.
Киссур подошел к пленнику и ткнул его в грудь.
- Все вы, - сказал Киссур, - изобличены в кознях против
государства и в сношениях с бунтовщиками.
- Только попробуй отруби мне голову, - взвизгнул чиновник.
- Я вовсе не собираюсь рубить тебе голову, - возразил Киссур. Я
раздену тебя и загоню в этот чан с клеем. После этого купанья я
заставлю тебя одеть опять твой нарядный кафтанчик, и отдам тебя
моим солдатам: и они начнут сдирать с тебя кафтан вместе с
кожей.
Тут лавочникам стало интересно, потому что раньше дворцовые
чиновники драли с них кожу, а чтобы они драли кожу с чиновников,
- такого не было.
- Я невиновен, - взвизгнул Чареника-сын в ужасе.
- Это хорошо, если ты невиновен, - сказал Киссур, - в таком
случае бог оправдает тебя.
- Каким образом? - встревожился чиновник.
- Вас тут двенадцать человек, связанных попарно. Каждый получит
меч и будет драться с тем, с кем он связан. Тот, кто невиновен,
победит, а тот, кто виновен - проиграет. А того, кто откажется,
я вымажу клеем и отдам солдатам.
Чареника-сын оглянулся на цепочку чиновников и истерически
захохотал. Дело в том, что Киссур и Алдон так связали людей, что
в каждой паре стояли смертельные враги, и мало кто из них
отказался бы от возможности свести последние счеты.
Поединки продолжались три часа.
Когда все кончилось, Киссур обвел глазами своих воинов: лица у
них налились кровью, глаза пританцовывали, - эге-гей, да это уже
были не прежние лавочники, это были те самые аломы, чьи предки
превращались в бою в волков и рысей!
- Эй вы заворуи, - закричал Киссур, - Ох и будет вам завтра чем
похвастаться перед предками! Ох и славную про вас сложат песню!
Тут Киссур произнес речь, и это была очень хорошая речь. Он
сказал, что храбрость воина приобретает за одну ночь больше, чем
корысть лавочника - за десять лет.
- Клянусь божьим зобом, - орал Киссур, - мы - как эти вейцы! Кто
победит - будет прав в глазах бога, кто помрет - избегнет жуткой
смерти! Мой предок, император Амар, двести лет назад переплыл
этот ров с полусотней людей, и приобрел себе славу и богатство,
и, клянусь всеми богами, я повторю сегодня то, что сделал
император Амар! Пусть станут направо те, кто забыл о чести и
выгоде, а налево - те, кто хочет убить своих врагов и
преумножить свое добро! Мне не нужно много людей - чем меньше
воинов, тем больше доля каждого!
А в Зале Пятидесяти Полей шло ночное заседание. На помосте сидел
Шимана и двенадцать сопредседателей. За ними возвышался алтарь,
крытый алым сукном. На алтаре стояли курильницы и золотые миски.
В мисках плавали ветви сосен с прикрепленными к ним табличками.
