налетел в потемках, бедняжка". Когда гости уже расходились,
Архиза сказала:
- Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам
поручение.
Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую
вышивку в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно
будет прийти еще раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза,
вздохнув, строго сказала:
- Друг мой! Я требую от вас объяснений!
- От меня? - пролепетал Киссур.
- От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно
пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я
слышала - вы часто бываете у господина Афоши.
Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур,
взяла его за руку, заглянула в глаза и спросила:
- Скажите честно, - господин Афоша обещал вам покровительство?
Вы пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
- Я... - начал он.
- Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас
впереди жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина
Афоши зависит ваше будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо
делать этого так явно: ведь и мне вы чем-то обязаны.
Киссур готов был разрыдаться.
- Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша
ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого...
Он замолк и покраснел.
- Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.
Киссур молчал. Обоженная рука его заныла. "О,Великий Вей, -
подумал он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".
- О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы
влюблены!
Киссур помертвел.
- Да-да, вы влюблены, - продолжала Архиза, слегка сжимая его
запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я
знаю, в кого - в дочь господина Афоши. Я угадала?
Киссур закрыл глаза и сказал:
- Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен... Нет, - не
будем говорить об этом.
"Однако, - подумала Архиза, - либо он слишком играет в робость,
либо... Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат
только задним числом".
- Не бойтесь меня, - сказала Архиза. - Я имею право все знать.
Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
- Ни разу, - честно признался Киссур.
- Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, -
продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я
не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.
- Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь
Афоши... Я... Это...
- Так кого?
- Ах, что с того! Эта женщина замужем!
- Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, -
так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины
не может быть двух мужей...
Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на
дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах
колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
- Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину! В древности
за такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что
будет, если я признаюсь?
Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
- Думаю, что наказание будет равно преступлению.
Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную
руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил,
сткунул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в
раскрытое окно.
Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась:
шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее.
"Составить надпись под вышивкой" - это была обычная просьба на
женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает.
Надпись под белкой-ратуфой была розовая. Архиза шваркнула
вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так я и знала, -
кричала она, - негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не
может забыть своего дружка Харраду".
Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым
господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что
носильщики Мелии куда-то пропали, и Мелия остался после всех
гостей - дожидаться нерадивых слуг.
* * *
Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон
пошел в городок Ладун, к местному судье, человеку добродушному и
почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон
уважал, а от него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени
Сият-Даш.
Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая
пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со
стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам,
она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш,
- не чиновником, а князем.
Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
- Большая честь, - сказал он, - приветствовать вас в моей
управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во
всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых
государству налогов возрастает в два раза, - даже у злостных
неплательщиков пробуждается совесть!
Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать
домашний праздник.
Гостей было около шести человек. Стали разносить подарки.
Бьернссон развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с
капюшоном, и десять маленьких серебряных слитков с казенной
печатью.
Яшмовый араван покачал головой:
- Я не могу принять эти деньги.
Судья Кеш вздохнул:
- Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам
укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была
б гораздо проще.
- Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, - возразил
Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала. - Но я
много брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько
обездоленных! Многие знают о яшмовом араване и о том, что у него
никогда нет денег. А если б они были? Зачем же вводить людей во
искушение?
Судья вздохнул и согласился:
- Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от
денег - не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что
они вводят неимущих во искушение завладеть неправедно нажитым.
Один из гостей наклонил голову и проговорил:
- Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами... Есть, однако,
и другие способы. Вот хотя бы - творить чудеса и называться
яшмовым араваном.
Хозяин всполошился:
- Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!
Бьернссон сказал неловко:
- Я не творю чудес, и только невежественные люди называют меня
воскресшим Арфаррой.
Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке и гармонии.
Но гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые
от оборотней зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и
глиняные карьеры далеко внизу.
Плохо, ох, плохо! Доселе только крестьяне называли его яшмовым
араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от
чиновника. Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной, и
тихонько погладил роговое кольцо, которое ему дал на прощание
недовольный разбойник Ниш. Бьернссон вдруг представил себя перед
первым министром, с руками, продетыми в деревянные кольца. "Бог
мой, - подумал Бьернссон, - ведь он прикажет меня повесить - и
умоет руки".
Наконец подали десерт, и судья, глядя на яшмового аравана,
сказал:
- В том, что араван Арфарра в свое время творил чудеса, нет
ничего непристойного. Потому что он был монахом-шакуником, а
монахи-шакуники творили чудса, не прибегая к
сверхъестественному. И я даже слышал, что когда они вызывали
бесов, то бесы рассуждали, придерживаясь рациональных начал и не
очень-то вдаваясь в потустороннее.
Сият-Даш запротестовал:
- Напрасно вы полагает, что колдовства не было. Всем известно,
что шакуники остались в живых после смерти, и в годовщину гибели
храма слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В
это время смелые люди могут подойти к ним и узнать о будущем и
вечном. Я сам купил за тысячу золотых книгу, и эту книгу
продиктовал лично колдун Даттам, сидя у чернокнижника в
стеклянном кувшине и с жабою, вцепившейся в детородный орган. И
эта книга состоит сплошь из колдовства. А вы говорите -
колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу
золотых за подделку?
Все заинтересовались редкой покупкой. Принесли драгоценную
книгу. Бьернссон стал перелистывать фолиант, пряча улыбку.
- И что, - насмешливо спросил Бьернссон, удалось ли вам с
помощью рецептов этой книги изготовить философский камень?
- Все дело в том, сударь, - объяснил Сият-Даш, - алхимия не
наука, а искусство. Книга сия подобна учебнику стихосложения.
Недостаточно ведь знать размер и вид куплетов, чтобы слагать
стихи, надобно быть великим поэтом, как Даттам или Адуш.
На следующее утро гости разъехались, а хозяин повел Бьернссона
осматривать усадьбу. Как и накануне, он был необычайно грустен.
Яшмовый араван не мог не спросить о причине.
- Право, - сказал хозяин, - у меня в доме большое несчастье. Я,
видите ли, не досчитался по ведомостям трехсот тысяч, а через
полтора месяца ревизия.
Бьернссон помолчал и сказал:
- Да, это действительно большая беда.
Сият-Даш упал на колени:
- Умоляю вас, - помогите мне!
- Друг мой, - сухо сказал Бьернссон, - все знают, что у меня нет
денег. А если бы они были, я бы роздал их беднякам, а не
казнокрадам.
Хозяин заплакал.
- Я знаю свои грехи, - сказал он. Но ведь вы, господин араван,
монах-шакуник, и умеете делать золото!
- Прощайте, мне пора, - сказал Бьернссон.
Хозяин обхватил его конопляные башмаки и закричал с колен:
- Видит небо, нехорошо поступает тот, кто не слушает униженных
просьб, и неправ богач, отказавший нуждающемуся!
Бьернссона, почтительно заломив руки, отвели во флигель. Во
флигеле стояли реторты и перегонные кубы, и за каменными зубьями
магического круга мерцали склянки с алхимическими зельями.
Хозяин, кося глазами от страха, сказал:
- Алхимики, подобные вам, араван Арфарра, часто скрывают свое
искусство, ибо иначе их заточают и преследуют. Но со мною,
клянусь честью, вам нечего опасаться. Слово мое так же верно,
как верно то, что небо стоит на восьми столбах. Сделайте десять
тысяч золотых государей, и я отпущу вас. Вы сами говорили, что
искупаете чужие грехи - искупите же мой!
Три дня Бьернссон не разговаривал и не вставал с лежанки.
Знаками он отказывался от еды. Стражники, приставленные к
алхимику, видимо жалели его, но на глазах хозяина поворачивались
к нему спиной.
Из окон бревенчатого флигеля была видна управа - шпиль,
воткнутый в небо, и подземелье, куда сажали провинившихся.
Бьернссон плохо спал, забывался только под утро, - но через час
его будил петуший крик и дикие вопли недоимщиков, который пороли
у столба с государевым именем.
Он просыпался, таращил глаза и глядел на прозрачные, бесстыдно
изогнувшиеся ряды реторт. В нем пробуждался атавистический
инстинкт физика. Инстинкт уговаривал его сотворить чудо.
Бьернссон сжимал зубы, закрывал глаза и тихонько повторял себе,
что такие прецеденты уже были, и что тот, кто полагается вместо
слов на чудеса, кончает обыкновенно плохо.
Вечером четвертого дня во внутреннем дворике флигеля сидело трое
охранников. Двое, постарше, пили вино, а один, помоложе,
пришивал, навощив нитку, к форменной шапке самшитовые колечки от
колдовства. Толковали о том, что яшмовый араван лежит грустый,
как копченый поросенок, и ничего не делает.
- Дурак наш хозяин, - сказал один из стражников. - У нас в
деревне на триста дворов сорок богачей. Разве хоть один
разбогател через книги?
- А как?
- Очень просто. Надо незаметно обрезать пуговицу с платья
чиновника и зарыть ее в полночь на перекрестке с некоторыми
подробностями. Через неделю вырыть. Пуговицы уже не будет, будет
яичко. Это яичко надо носить подмышкой три месяца. Из яичка
вылупится бес: он-то и будет доставать деньги.
Стражник покачал головой, попил через соломинку вино.
- Дурак Сият-Даш, - продолжил он.- Трех алхимиков удавил,
четвертого привел. Ведь этот четвертый действительно воскресший
араван Арфарра, он сразу узнает, что с теми тремя случилось.
