Архиза вскрикнула. Киссур спрыгнул в воду под лужайкой: зеленые
листья затрещали, белые и розовые лепестки разлетелись по
воздуху. Через десять минут юноша, весь облепленный и мокрый,
выскочил на берег. В руках его была огромная белая роза. Архиза
вдела цветок в волосы, и капли воды заблестели в них, как
бриллианты.
- Великий Вей! - вскричала Архиза, - но в каком вы виде! Разве
вы можете ехать курьером! Есть ли у вас другое платье?
Киссур потупился. Другого платья и вправду не было и, что хуже
всего, не было денег.
- Исия-ратуфа! - продолжала женщина, - ваши волосы совсем
мокрые. Нет, решительно вам нельзя ехать сегодня. Пойдемте,
здесь есть флигелек... Я поселила их из милости, старичок и
старушка.
Они прибежали во флигель, уютный, как чашечка цветка. Старичка
почему-то не было, Архиза, немилосердно краснея, что-то
прошептала старушке, та заквохтала и побежала куда-то.
- Переодевайтесь же, - теребила юношу Архиза, - сейчас принесут
другое платье. Что скажут, увидев вас в таком виде. Ах, я
погибну в общем мнении!
Киссур нерешительно отстегнул меч и поставил его к стене. Она
стащила с него кафтан и стала расстегивать рубашку. Киссур в
смущении шагнул назад и сел на что-то, что оказалось широкой
постелью. Архиза перебирала его волосы: запах белых и розовых
лепестков был упоителен. "Нет, - я не отпущу его, - подумала
Архиза. Я знаю - муж замыслил какую-то гадость по дороге". Она
вынула из рукава бумажку с ключом от этого самого флигеля.
Киссур глядел на нее, с одеяла, расшитого цветами и травами,
сверху вниз. Ах, как она была хороша: брови изогнутые, словно
лук, обмотанный пальмовым волокном, и взгляд испуганной лани, и
платье, подобное солнцу, луне, и тысяче павлинов, распустивших
хвосты, - красота, от которой падают царства. Киссур
встряхнулся. Ему нужен был, перед поездкой, совет от кого-нибудь
живого: от меча, коня или женщины.
- Госпожа Архиза, - сказал он робко, - ваш муж велит мне ехать
прямо сейчас. Но утром я опять получил письмо от господина
Айцара: он просит меня быть у него вечером. Стоит ли мне
остаться?
У женщины перехватило дыхание. Что скажет Айцар людям, узнав,
что она спуталась с человеком из окружения поверженного
министра! Что скажет Айцар Киссуру, поняв, что тот любит ее как
добродетельную женщину...
Архиза выпустила, словно очнувшись, ворот рубашки.
- Что ж, - сказала она с упреком, - вы все-таки робеете перед
ним!
- Ничуть, - возразил Киссур, - этот человек глядит на весь мир,
как на монетку в своей мошне (на самом деле господин Айцар
глядел так только на госпожу Архизу, имея все к тому основания),
а кончит он плохо, ибо богатство, не растраченное на подаяние и
наслаждение, непременно приносит несчастье.
Женщина заплакала.
- Прошу вас, - сказала она, - не ходите к нему! Это дурной
человек, страшный человек. Он с детства не сделал шагу без
гадкого умысла. Он сеет самые гнусные слухи; он очень зол на
меня. Муж вынужден ему угождать. Признаться ли - он и меня
преследовал гнусными домогательствами. Я выгнала его, и с тех
пор он от домогательств перешел к клевете.
Глаза Киссура налились кровью, он вскочил и вцепился в свой
кургузый меч.
- Я пойду и поговорю с ним, - зашипел Киссур.
Архиза побледнела и упала бы, если бы Киссур не выпустил меча и
не подхватил бы ее. Теперь она висела у него на руках, а он
стоял без кафтана и в расстегнутой рубашке, а старушка с одеждой
все чего-то не шла.
- Великий Вей! Вы сошли с ума! Вы погубите мою репутацию и
счастие мужа. Я запрещаю вам идти!
- Нет, я пойду!
- Да что дает вам право заботиться обо мне?
- Что дает мне право, - воскликнул Киссур, - Моя...
И бог знает, чем бы он закончил фразу, - но тут во флигель вошел
господин Ханда. Госпожа Архиза вскрикнула, Киссур отскочил в
угол. Начальник лагеря молча оглядел красного, взъерошенного
юношу, свою прелестную жену, откашлялся и сказал, что лошади
давно готовы и что молодой чиновник должен ехать.
* * *
А в столице месяц шел за месяцем; минула церемония летней
прополки риса, и сбор урожая, прошла церемония в честь осенних
богов, начались зимние дожди, каналы вздулись, и жители столицы
прыгали по соломенным мостовым на высоких деревянных поставках.
Вдвое больше стали арестовывать ночных пьяных, чтобы было кому
утром чистить мостовые. Наконец наступила весна, в государевом
саду заволновались поля крокусов, семи цветов и семидесяти
оттенков: много ли, мало взять слов, - красоту этого все равно
не опишешь.
Государь Варназд отдал Нану в жены свою троюродную сестру,
красавицу семнадцати лет. У нее были маленькие ручки и ножки, и
когда жениху показали ее брачное стихотворение, Нан сказал, что
оно написано без грамматических ошибок. Больше он ничего не
сказал.
По некоторым личным причинам Нан предпочел бы жениться на внучке
Андарза, но ему льстило, что его сыновья будут принадлежать к
императорскому роду. Из-за ее высокого положения Нан пока не
брал никаких других жен. Впрочем, Нан ее нежно любил. В начале
весны она принесла Нану наследника, и министр два дня плакал от
счастья, а на третий день подписал указ, избавляющий от налогов
деньги, вложенные в расширение хозяйства.
Шаваш теперь стоял во главе всего секретариата первого министра.
Он редко появлялся в зале Ста Полей и никогда не возглавлял
церемоний. Деятельность его была совсем незаметна. Господин Нан
любил повторять: "Самое главное - иметь систему и не иметь ее.
Самое важное - иметь правильных людей в правильных местах. Ибо
любая реформа бессильна, если чиновники недоброжелательны, и
любое начинание успешно, если заручиться поддержкой друзей." В
результате незаметной деятельности Шаваша люди, верные Нану,
становились во главе управ и провинций, а люди, неверные Нану,
оказывались втянуты в довольно-таки гнусные истории.
Дело с женитьбой Шаваша на дочери министра финансов Чареники
продвигалось скорее медленно, чем быстро, и было заметно, что
Чареника хочет этой женитьбы больше, чем Нан. По совету Нана
Шаваш оказался замешан в нескольких скандальных происшествиях в
домах, куда мужчины ходят изливать свое семя. Стали говорить,
что это человек несемейный, а так: которая под ним лежит, ту он
и любит. Чареника, однако, продолжал свататься.
Всю весну, несмотря на постоянные хлопоты, Шаваш навещал домик
из шестидворки у Синих Ворот, где по утрам был слышен, словно в
деревне, стук подойников и хруст зерна в зернотерке, где пахло
парным молоком и где по столбикам галереи вились, раскрываясь к
утру и увядая к вечеру, голубые незатейливые цветы ипомеи.
- Посмотрите, роса на этих бледных лепестках блестит поутру
совершенно так же, как роса на золотых розах государева сада, -
говорил Шаваш.
- Ах, - отвечала Идари, опуская головку и закрываясь веером, - я
не пара для вас, сударь! Вы видитесь с государем, а я - дочь
преступника.
Шаваш являлся с приличествующими подарками. Женщины дивились: да
он и сам дивился себе в душе. Иногда Шаваш приносил с собой
бумаги, из числа более невинных, и работал с ними в нижней
комнате, рядом с жаровней, кошкой и тремя старыми женщинами,
склонившимися над вышивкой и плетеньем.
Тогда Идари оставалась за решетчатой перегородкой и читала ему
что-нибудь или пела.
Шаваш приносил в дом разные сладости, а на весенний праздник
второй луны принес двух кроликов, и сам зажарил их с капустой и
травами так, как то делали богатые люди в его деревне: и долго
смешил всех, рассказывая, как его однажды позвали готовить
такого кролика и как он его украл.
Наконец Шавашу это надоело, и он дал тетке Идари и на юбку, и на
сережки. Вечером, прощаясь, тетка раскланялась с ним не у
наружных дверей, а на пороге нижней залы, и убежала в кухню, где
подопревало тесто. Шаваш осторожно шагнул в сад, схоронился под
скамьей в беседке, а ночью залез к Идари в окно, измяв и оборвав
цветы ипомеи, и сделал с ней все то, что полагается делать
мужчине и девушке после свадьбы и что не полагается делать до
свадьбы; и Шавашу это время показалось много лучше, чем то, что
он проводил в домах, где мужчины сажают свою морковку. А Идари
заплакала и сказала:
- Ах, сударь, молва сватает вас и Янни, дочь министра финансов.
- Я поступлю так, как вы скажете, - проговорил Шаваш, целуя
мокрые от слез ресницы.
- Сударь, - отвечала Идари, - я бы хотела, чтобы вы взяли замуж
Янни. Мы с ней подруги с детства, и шести лет поклялись, что
выйдем замуж за одного человека. Она призналась мне в планах,
которые имеет ее отец, и я сказала: "Вряд ли такой человек, как
Шаваш, удовольствуется одной женой". А она заплакала и ответила:
"Ты права, и я думаю, чем брать в дом нивесть кого, лучше взять
второй женой верную подругу - меньше будет скандалов. Вот если
бы ты вспомнила наши детские клятвы и согласилась бы стать
второй женой."
Обе помолвки состоялись в один и тот же день. У Чареники были
плохие соглядатаи, и он не знал, что Шаваш путался с одной из
невест до свадьбы.
Через неделю император подписал указ о создании Государственного
Совета, и Шаваш вошел в совет одним из младших членов, оставаясь
одновременно секретарем Нана.
Через две недели Шаваш на вечере у министра полиции Андарза
пожаловался, что, оказывается, отец его второй жены -
государственный преступник. Еще через две недели Шаваш выехал с
особой бумагой от господина Андарза в исправительное поселение
Архадан, в провинции Харайн. Он ехал с неохотой и тосковал о
розовых ипомеях в домике у Синих ворот.
ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Киссур встречается с таинственным
отшельником и размышляет о том, как восстановить справедливость.
Начальник горного округа, к которому послали Киссура, принял его
весьма радушно. Сын его, Мелия, сказал Киссуру:
- Послезавтра я устраиваю в горах охоту. Если вы, человек из
столицы, не побрезгуете нашим ничтожным обществом, мы будем
счастливы полюбоваться вашим искусством.
Мелия был юноша мелкий и гадкий, души у него было на самом
донышке, а ума и вовсе не было. Он, однако, умел говорить
комплименты дамам и делать бескорыстные гадости.
Охота вышла отменной: пестрые перья так и летели перед
всадниками. Киссур, без сомнения, был лучшим из охотников, даже
Мелия не мог с ним тягаться. Мелие было досадно, он думал: ну,
конечно, где нашим глупым горам равняться с раздольями
государева парка. Досада его проистекала оттого, что он сам имел
счастие пользоваться вниманием госпожи Архизы месяц тому назад,
а в пакете, который привез Киссур, господин Ханда написал, как
обстоят дела, и тревожился за жену, которая связалась с врагом
первого министра.
На привале расположились у старого храма, - к деревне спускалась
хорошо утоптанная тропка, далеко внизу золотились на солнце
стога. Киссур спросил, чей это храм. Мелия скривился и сказал,
что вообще-то храм посвящен местному богу-хранителю тюрем.
- Но двадцать лет назад неподалеку убили аравана Арфарру. Вскоре
после этого одна баба подбирала колоски и присела под горой
отдохнуть. Вдруг навстречу ей из лесу выходит призрак в
лазоревом плаще, шитом переплетенными ветвями и цветами, и
говорит: "Я, араван Арфарра, за верность государю пожалован
почетною должностью бога-хранителя Серого Хребта, а жить мне
определили вот здесь" - и показал храм на горе. Баба заплакала,
а призрак в лазоревом плаще сказал: "Не плачь. Настанут скверные
времена, я вернусь на землю и наполню корзины бедняков головами
богачей. Но для этого вы каждый день должны кормить меня и
почитать, ибо даже боги не оказывают благодеяний без подарков".
Тут призрак исчез. Баба очуналась - глядь, а ее корзинка полна
колосьями доверху. Перевернула корзинку, и из нее выпала большая
яшмовая печать. Печать носили из дома в дом, пока не
конфисковали, а жители деревни повадились ходить в храм и
оставлять на ночь горшки с едой у околицы.
- И что, - справился Киссур, - пустеют горшки-то?
- Отчего же не пустеть? - возразил Мелия. - В этих горах и
