поля, нарисованные на вазах. Вот: леса и горы, олени бродят по
горным тропкам, рыбаки плывут по реке меж тростниковых зарослей,
утки сидят на зимнем снегу: у одной утки оттопырена лапка. Над
ней стоит красиво одетый юноша и хочет взять утку в руки, а утка
плачет, потому что понимает, что она все равно умрет, и глядит
на свежий снег и на то, как в реке купается зимнее солнце. И
господин Андарз, министр полиции, тоже заплакал, как утка с
оттопыренной лапкой.
- Что бы вы делали, - шевельнулся за спиной Нан, - если б Ишнайя
был на свободе, а государь - убит?
- Будь ты проклят, - сказал Андарз, - честнее изменить гоcударю,
чем другу.
Нан хлопнул в ладоши. За дверью застучали сапоги. Андарз
побледнел и обернулся.
- Я хотел бы, - проговорил Нан, - заменить вам друга. Три вещи
скрепляют дружбу, - совместная трапеза, совместные тайны и
взаимные подарки. Господин Мнадес сегодня, по моей просьбе,
подарил мне "кружащего орла" - я хотел бы утешить им вас в
неcчастии.
Двое парчовых курток осторожно вносили в зал плетеный короб. В
коробе сидела ваза с кружащим орлом. Нан обернулся и поднял
светильник.
- Великий Вей, - произнес он, - но где же первая ваза?
Андарз долго молчал.
- Вчера утром, - наконец заговорил он, - я подарил первую вазу
господину Мнадесу, за сведения о вас и о заговоре Айцара.
Нан положил руку на плечо Андарзу, и оба чиновника долго
любовались вазой.
- Это для меня большая честь, - серьезно сказал Нан, - что моя
голова так дорого стоит.
Через два часа, после короткого нервного припадка, Андарз лежал,
завернутый в мокрые простыни, под пологом синего шелка. Перед
ним, освещенный одинокой свечой, парил "Кружащий орел", и стояла
ваза с уткой на весеннем снегу, повернутая другим клеймом: юноша
гладил утку по голове, и утка жмурила черный глазок. Ни девиц,
ни вина не было. В изголовье сидела и перебирала волосы
жена."Эх, зря я остриг волосы," - подумал Андарз.
- Что, - спросила женщина, - будет ли это человек больший, чем
Ишнайя?
- Да, - ответил министр полиции, - потому что многие на его
месте наслаждались бы в галерее моим страхом, или собой, и
только. Он же наслаждался и работой древних мастеров, и такую
вещь, как умение видеть красоту, нельзя подделать.
Через неделю новый министр Нан отправился за город, в поместье
господина Чареники. Собралось самое изысканное общество,
катались на лодках и пускали фейерверки.
- Господин министр, - сказал Чареника, совершив девятичленный
поклон, - как мне отблагодарить вашу скромность и великодушие!
Поистине, лишь ваша снисходительность позволяет мне наслаждаться
красотой этих мест.
После обеда господин Чареника пригласил гостей пойти по старой
дороге в сад, полюбоваться закатом. Стали подниматься вверх по
изгибам ручья и заметили, как вниз плывут узорные листья: на
листьях было вызолочено имя господина Нана.
- Верно, это кто-нибудь из небожителей забавляется, -
восхитились гости.
На горе как бы серые дымки вились в развалинах храма. Зодчий
выстроил храм недавно, и строил сразу поэтические руины.
Выбежали красавицы всех четырех видов, закружились перед гостями
и растаяли в тени деревьев. Мята и парчовая ножка струили
изысканный аромат, солнце садилось в розоватые тучи у горизонта.
Великий Вей! Как мимолетна жизнь! Где нынче крылья бабочек,
родившихся прошлой весной. Где слава царств и мощь правителей?
Где господин Ишнайя, по вкусу которого Чареника и выстроил этот
храм в роще? Поистине - все живущее - недолговечно, все
мятущееся - успокаивается, гордец погибает от собственной
гордости, а униженный погибает от унижений, и удача губит
человека удачливого, а неудача губят неудачника.
Всех охватила легкая грусть. На обратном пути заговорили о
вечном круговороте в природе, о путях гибели и упадка царств.
Господин Чареника вздохнул и сказал:
- Самое страшное для государстве - это когда финансы приходят в
расстройство. Если налоги скудны и нерегулярны - ничто не спасет
тогда государство.
Первый министр сказал:
- Вы славитесь проницательностью: укажите средство помочь беде!
Министр финансов Чареника поклонился:
- Средство есть, и весьма старое: позволить частным лицам
принимать участие в хозяйстве, и всемерно поощрять частную
инициативу.
Нан насторожился.
- Нынче наместники и араваны - продолжал Чареника, - все просят
снизить налог. А вот возьмите собравшихся. Многие из них имеют
некоторые деньги. Они были бы счастливы выплатить налоги вперед,
- а там уж неважно, вернут они свои деньги или нет. Это низкие
люди заботятся о выгоде, а справедливый человек думает о том,
как помочь государству.
Господин Нан кивнул головой. Средство помочь государству было
старое, и воскресший император Аттах так изъяснял это
средство:"нынче целые провинции отданы на откуп, каждый
старается дойти до денег не смекалкой, а монополией. Те, кто
побогаче, не строят, не трудятся, а только вноcят деньги в
казну, а потом собирают с провинции сколько могут: втрое ли,
впятеро больше - уводят овец, продают людей за долги. Те, кто
победнее, не строят, не трудятся, потому что все, созданное
честным трудом, откупщик отберет." Бог с ним, с воскресшим
императором Аттахом.
Господин Нан обвел взглядом собравшихся насладиться закатом:
были тут люди с мелкими должностями, но не было людей с мелкими
состояниями.
- То, что вы предлагаете, - сказал господин Нан, - мера,
действительно, спасительная для государства, но зачастую
губительная для богатых людей. Ведь как случилось при Золотом
Государе? Деньги за налоги были отданы государству, а потом
многие сектанты и даже чиновники стали распускать слухи, что
деньги уже заплачены, и налогов можно не платить. Возникло
состояние, близкое к недовольству. Государь простил народу
недоимки, которые, собственно, причитались уже не ему, а
откупщикам: так-то богатый человек был сделан бесплатным
чиновником и разорен совершенно. Нет, - закончил решительно Нан,
- надо думать не только о пользе государства, но и о выгоде лиц,
владеющих крупными состояниями.
Тут, однако, пожаловал дворцовый чиновник: государь Варназд
просил первого министра во дворец. На разукрашенных лодках
спустились вниз, господин Нан распрощался с гостями.
На следующий день Чареника сидел в своем кабинете. У него была
маленькая слабость: министр финансов любил, чтоб подпись на
указе блестела, и не посыпал ее никогда песочком, а ждал, пока
бумага или шелк высохнут. В кабинете его поэтому стояло
несколько столов, и на них сохли бумаги с подписями. Тут вошел
секретарь Чареники, человек, исполненный всяческого воровства,
поклонился и сказал:
- Не стоит опять заводить разговор, подобный вчерашнему, потому
что вчера вечером в зале Ста Полей господин Нан сказал очень
громко: "Три вещи не должны становится частной собственностью:
это армия, судопроизводство и налоги."
Господин Чареника вскочил так, чnо листы с сохнущими подписями
вспорхнули и разлетелись по полу:
- Ничего, - закричал Чареника, - я еще ему зубы обломаю, обломаю
зубки-то! Ишь он мне вздумал толковать про пользу и выгоду!
Господин Чареника подумал, вышел из кабинета и прошел переходами
и галереями в женскую половину. Дочь его резвилась в саду с
белками и подругами. Господин Чареника спросил дочь, о чем она
так долго беседовала вчера с секретарем министра, молодым
Шавашем. Девушка покраснела и сказала, что ни о чем дурном она
не говорила, а просто спросила - правда ли, что первый министр
намерен Шаваш усыновить?
"Гм," - сказал себе господин Чареника. Секретарей иногда
усыновляли или брали племянниками, потому что сын не имеет права
свидетельствовать против отца.
Вечером Чареника опять позвал к себе секретаря и спросил:
- Как ты думаешь, что я собираюсь предпринять?
- Я думаю, - ответил секретарь, - что вы хотите поискать
неприятностей в прошлом господина Нана, и, думается мне, что,
начав искать, эти неприятности легко будет найти.
- А почему ты так думаешь?
- А потому, - сказал секретарь, - что я полгода назад был в
провинции Соним, откуда Нан родом. Его деревню двадцать лет
назад утопило из-за разворованной дамбы. Мальчик учился при
храме и незадолго до беды, как оказалось, ушел из дому. Только
через два года узнали, что он уцелел. Я нашел список книг, по
которым господин Нан мог учиться в храме, и прочел его сочинение
- и в его сочинении упоминаются немного другие книги.
Чареника, который ничего этого не знал, улыбнулся и произнес:
- Поистине ты угадал мои намерения, но лишь часть.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Свен Бьернссон жалуется первому
министру на свои приключения.
- Спокойствие, - сказал, немного шепелявя, собеседник Нана, -
спокойствие, - вот корень благосостояния. В спокойные времена
люди честны и благородны, в во время больших перемен верх берут
негодяи. Ах, господин Нан! Вы проявили редкую скромность. В
столице, однако, упорно говорят о больших переменах?
- Намерения государя, - возразил первый министр, - всегда
неизменны и безупречны. Негодяй изобличен. Спокойствие
восстановлено. Я - лишь слуга государя, перо в его руке. Тем ли,
другим пером пишет государь - какие могут быть от этого
перемены?
При имени государя собеседник почтительно поклонился, и сообщил,
что от взгляда государя созревают все двенадцать тысяч злаков, и
деревья меняют листву по его указу, - как будто Нан этого сам не
знал.
Нан и его собеседник cидели в небольшой двуступенчатой комнате.
Все располагало к домашней, дружеской обстановке, - взять хотя
бы красную циновку, на которой расположились собеседники вместо
официальных кресел; все дышало стариной. Ужин был необычайно
скромен, - ни мяса, ни вина. Впрочем, он кончился, и теперь
хозяин и гость беседовали и пили из глиняных чашечек в форме
раcпускающегося бутона чуть красноватый, с мятным привкусом
напиток: не чай, а особую траву. "Экая дрянь" - подумал Нан,
осторожно поднося чашку к губам.
Собеседник Нана имел на себе строгий черный кафтан и черную же
шапочку, стянутую вокруг головы шнурком; телом был бел, чист и
восхитительно жирен той невероятной и очень здоровой толщиной,
которая отличает идолов бога богатства. Отчего-то левая половина
его тела была чуть толще правой. Левая щека тоже была вздута с
детства, и казалось, что этот человек держит за щекой померанец
и оттого шепелявит.
В верхней нише у стены сидела женщина и плела красную циновку.
Стены и пол комнаты тоже были устланы красными циновками, и было
непонятно, где кончается циновка, которую плетет женщина,
которая сидит в комнате, и начинается комната, в которой сидит
женщина, которая плетет циновку. Женщина была сухонькая,
проворная, с плавными движениями рук, с белоснежным лицом, алыми
щечками и черными соболиными бровями - писаная красавица в
старинном значении этого слова. Иначе говоря, лицо ее густо, как
маска, покрыто было белилами. На щеках были нарисованы два
красных овала, а брови густо выведены сурьмою. Прочие женщины
давно перестали быть писаными красавицами, забросили традиции
безыскусной старины и даже пили уксус и мел для придания себе
очаровательной бледности. Но в этом доме традицию соблюдали в
мельчайших подробностях, и полагали, что косметика, как и
одежда, создана для того, чтобы прятать, а не подчеркивать.
Собеседник Нана, сидевший на простой циновке и пивший
красноватую дрянь из глиняной чашки, был, по сведениям ведомства
справедливости и спокойствия, одним из самых богатых людей
империи. Кроме того, он имел двенадцать колен в родословной, что
было весьма необычно для страны Великого Света, где государь
Иршахчан отстригал родословные вместе с головами. Звали его
Шимана Двенадцатый.
Шимана Первый, живший лет триста назад, законоучитель красных
циновок, был человеком ученым и тихим. Он все задумывался, как
совместить божие всемогущество и существование зла и болезней, и
решил, что в действитель-ности никакого зла нет, а есть лишь
морок, на который надо открыть людям глаза. К нему приносили
