больных, он клал их на красную циновку, объяснял, что здоровье -
от бога, а болезнь - от собственного мнения, люди отбрасыва-ли
собственное мнение и уходили здоровыми. Многие, впро-чем,
оставались сидеть на красной циновке. Через пять лет Шимана
поссорился с одним из учеников. Тот лечил заблуж-дения не так,
как надо, и насылал на учителя бесов. После этой ссоры строение
мироздания радикально переменилось. Оказалось, что бесы и зло -
вещь реальная, и весь телесный мир сотворен отпавшим учеником
Всевышнего.
В качестве способа борьбы с мировым злом Шимана Первый
рекомендовал соблюдать добродетель и не есть мясо, нечистый плод
соития и вместилище родственных нам душ. Никаких более
широкомасштабных мер он не предвидел.
Ладно. Шимана продолжал лечить больных с прежним успехом и умер
ста восемнадцати лет.
Шимана Третий жил при Золотом Государе и учил, что не все
телесное достойно проклятия. Так, из четырех разрядов зверей:
млекопитающих, птиц, рыб и пауков - три сотворены господом, и
только четвертый - дьяволом. А среди четырех разрядов людей:
чиновников, монахов, простолюдинов и богачей - три сотворены
господом, и только четвертый - то бишь богачи - дьяволом.
Вскоре Шиману Третьего стали называть воскресшим государем
Аттахом, и он сильно помог тогда другому воскресшему государю
Аттаху. Оба воскресших заняли столицу и стали выяснять, кто
воистину воскрес, а кто нет. Выяснилось, что воистину воскрес
другой император Аттах, а Шимана - самозванец. Другой император
Аттах не возражал против учения Шиманы и не отрицал за Шиманой
способность творить чудеса, но упорно считал,.что чудеса Шимана
творит с помощью грамоты от дьявола. Поскольку грамота эта была
записана на обратной стороне его кожи, с Шиманы содрали кожу
вместе с грамотой от дьявола и распяли на Синих Воротах. Он
потерял способность творить чудеса, сдох и засмердел.
Учение, однако, не пропало. Сектанты не раз поднимали восстания,
а, впрочем, приписывали себе и чужие заслуги, так как члены
тайных сект только при пытках страдают застенчивостью, а на
рынке распускают такие басни, что слухи множатся, множатся, как
усы у растения земляника. Но как бытие моря не состоит из одних
ураганов, так и бытие секты не состоит из одних бунтов, и в
мирной жизни зачастую именно сектанты-то и занимались мелкой
торговлей и контрабандой. Совершенная честность и взаимное
доверие между рассеянными по империи "красными циновками" сильно
способствовали прибыли. Учение о богачах, сотворенных нечистым,
отошло на второй план, зато начались разговоры о том, что есть
мясо - грех, обрабатывать землю и убивать при этом множество
живых душ - тоже грех, трепать лен или дубить шкуры - тоже грех.
Оказалось, что меньше всего оскверняешься телесным миром тогда,
когда торгуешь или даешь деньги в рост. Притом же сектантов
учили воздержанности и отвращению к роскоши.
Сект было много, и не все они богатели так благопристойно, как
"красные циновки". Например, "дети старца" из горной провинции
Кассандана имели обыкновение употреблять для общественного
соития с небом травку "волчья метелка". Сами члены секты
никогда, кроме как по торжественным случаям, травку не
употребляли, не пили ни водки, ни вина. Однако в последнее время
именно они поставляли священную травку мирянам.
А Шимана Двенадцатый занимался: тканями, рудами, печатным делом.
Половина галунов империи изготавливалась на станках, в
действительности принадлежащих ему. При этом Шимане очень легко
было откупиться от чиновников, и совершенно невозможно - от
конкурентов, то есть от городских цехов. Народ в цехах наблюдал
и доносил, а то и просто жег чужие станки. Чтобы избавиться от
городских цехов, Шимана купил у покойного министра Ишнайи
привилегию учреждать станки по деревням, где цехов не было, и
теперь деревни провинции Чахар продавали галунов, шелка и кружев
на двести миллионов в год, а половина крестьян сидела на красных
циновках, так как работу в мастерских Шимана давал единоверцам.
Сразу после падения Ишнайи городские цеха подали Нану
коллективную жалобу на еретиков.
Господин Нан полагал, что Шимана Двенадцатый о вере ничего не
думает, а думает лишь о выгоде. По мнению господина Нана,
навыгоднейшая финансовая операция, которую мог проделать Шимана
в данных условиях, заключалась в следующем: не давать новых
взяток ни Нану, ни другим чиновникам, - бездонная бочка сыта не
будет. Уехать в провинцию Чахар, где, из-за непростительной
халатности Ишнайи, половина крестьян сидит на красных циновках.
Продать станки во всех остальных провинциях, купить оружие для
красных циновник Чахара и заняться основанием предприятия по
имени государство. Не получив до сих пор от Шиманы ни гроша,
господин Нан имел все основания полагать, что дело обстоит
вышеуказанным образом, ибо таковы уж законы хозяйства, велящие
человеку вкладывать деньги в том, что в данный момент сулит
наибольшую выгоду. Словом, Нан не имел оснований жаловаться на
Шиману, но имел основания его повесить.
- Да, - говорил меж тем Шимана, - множество моих братьев в
Чахаре держит ткацкие станки по деревням. Как обрадовала их
казнь мерзавца Ишнайи и государев манифест! Знаете, у одного от
радости в саду ранней весной расцвели розы! И вдруг мы узнаем,
что мастера чахарских цехов подали на нас жалобу, и ссылаются в
ней на слова вашего манифеста о том, что "надобно сделать так,
чтобы маленькие люди могли трудиться для собственной выгоды".
Они утверждают, что маленький человек не получит выгоды, став
рабом богача, и что маленькие люди могут защитить свою свободу,
лишь объединившись в цеха. От этакой жалобы, - грустно заключил
Шимана, - та вишня, что расцвела в саду, увяла.
- Цеха, - сказал хмуро министр, - это несчастье страны! Мелкий
ремесленник стремится сделать поменьше и продать подороже.
Крупный предприниматель, наоборот, ищет выгоду в том, чтоб
продавать больше, хотя б и по дешевой цене. Маленький
ремесленник с помощью цеховой монополии навязывает бесстыдные
цены и держит товар, пока не найдет покупателя. Крупному
торговцу выгодно продать товар побыстрей, чтобы опять вложить
деньги в дело. Маленький ремесленник только в одном-единственном
городе имеет защищенное цехом право работать мало, а получать
много: это называется "привязанность к родине". Крупный
предприниматель едет туда, где выгодней. Это называется -
выравнивать цены, не прибегая к указам.
- Я высоко ценю вашу откровенность в разговоре со мной, - сказал
Шимана. - Жаль, однако, что слова манифеста столь неопределенны.
Правда ли, что в согласии с жалобами цехов вы издаете указ,
подтверждающий старые запреты на станки и машины?
- Да, - сказал Нан. - В этом указе - окончательный и подробный
перечень запрещенных машин. Почему бы не усовершенствовать
станки так, чтоб они не попадали под перечень?
Глаза Шиманы забегали, как две мыши. Он надулся.
- Господин Нан, - сказал он, - у наших братьев есть угольные
копи в Кассандане. Они очень глубоки и вот-вот остановятся из-за
трудностей, связанный с откачкой воды, а паровой водоподьемник,
который это делает, запрещен государыней Касией! Что же нам - по
три сотни лошадей на руднике держать?
- От одного ученого чиновника, - прищурился Нан, - я слыхал, что
этот водоподъемник - не очень-то хорошая вещь, потому что
цилиндр в нем то нагревается, то остывает. А если цилиндр будет
столь же горяч. как и пар, то отдача от машины очень возрастет.
Он принес мне чертеж такой машины, и объяснил, что она может
быть использована для чего угодно, не только для подъема воды.
Шимана надулся еще больше. Был этот чиновник и у него! Был и
показал документ, по которому он признавался автором изобретения
и должен был получать за него деньги, - десятую часть от угля,
съэкономленного его машиной по сравнению со старой. Еще две
десятых получали министры Нан и Чареника, которые тоже как-то
при этом значились. Это, значит, опять: он, Шимана, ставит
станки, а министр еще получает с этого проценты? А он хоть
представляет себе, сколько стоит заменить хороший станок на
лучший?
И Шимана сказал, как отрубил:
- Новшества - опасная вещь. Они придуманы для выгоды частных лиц
и в ущерб общему благу.
Это было веское замечание, но господин Нан, словно и не
расслышав таких слов, с наслаждением смаковал красноватый
напиток в глиняной чашке.
- Восхитительно, - проговорил министр, - восхитительно. Что же
это - травы, ягоды, листья?
Шимана очень вежливо улыбнулся.
- И листья, и ягоды, а главное - молитвы, сопутствующие
заготовке. Это тайна моей паствы.
- Не стыжусь признаться, - произнес первый министр, - я просто
очарован "красной травой". Право - бы пил ее каждое утро, если б
был запас.
- О чем разговор, - вскричал Шимана, - почту за честь завтра же
прислать хоть мешок!
Они поговорили еще немного. Министр распрощался и отбыл. Шимана
Двенадцатый, один из богатейших людей империи и наследственный
пророк "красных циновнок", остался наедине с писаной красавицей,
плетущей циновку. Он немного помолился, а потом сказал:
- Светлая матушка! Это человек похож на камень александрит, на
солнце он синий, а при свече он красный! При мне он бранит
монополию цехов, а с цеховым мастером он бранит монополию
крупных торговцев! Почему бы не поднять восстание в Чахаре?
Можно будет отделиться от империи и провозгласить эру
Торжествующего Добра!
Писаная красавица молча плела циновку.
- Приходил ко мне вчера юноша, некто Ридин, - продолжал Шимана,
- и спрашивал, правда ли, что тот, кто убъет врага веры, попадет
на небеса? Вот Ридина-то завтра бы и послать с мешком "красной
травы" в подарок.
- Треть трав нынешнего года, - сказала женщина - пустишь на
семена. Построишь сушилки. Купишь в столице харчевни, и в
провинции тоже. Повесишь вывески: "Здесь подают красную траву".
- Светлая матушка, - опешил Шимана, - что ты такое говоришь?
- Дурак ты, - сказала женщина. - Если первый министр будет пить
"красную траву", через месяц вся столица станет ее пить. Будет
тебе денег на паровой станок и на все прочее.
Господин Нан вернулся в свою резиденцию у Нефритовых Ворот.
Спать он, однако, несмотря на поздний час, не собирался. Он
спустился в кабинет, где со стен глядели головы священных птиц,
соединных по двое цепочкой, зажег серебряные светильники на
высоких одутловатых ножках, и, прежде чем сесть за бумаги,
подошел поклониться полке с духами-хранителями. На полке в
западном углу стоял парчовый старец, яшмовая черепаха, еще двое
богов пониже чином, и, как положено, маленькая куколка, -
предыдыщий хозяин "тростниковых покоев". Предыдущим хозяином был
ныне покойный Ишнайя. Тут глаза Нана сделались совершенно
безумными: жертвенная плошка перед куколкой покойника была
пуста, а ведь, уходя, Нан оставил в ней целую корову, то есть
коровай - ну да покойнику все равно.
Нан шарахнулся в сторону и схватил тяжелый подсвечник.
- For God's sake, David!
Нан выругался и опустил подсвечник.Из-за бархатной портьеры
вышел Свен Бьернссон. Выглядел он неважно, как говорится: штаны
из ботвы, кафтан из листвы, а шапка из дырки.
- Ну и нервы у господина министра, - сказал Бьернссон и уселся в
глубокое кресло о шести ножках.
"Так я и знал, что он жив" - подумал Нан.
- Как вы сюда попали? - осведомился он.
- Не бойтесь, господин министр, меня никто не видел. У вас есть
служаночка Дира: прелестная девушка, но несколько ветрена. Я вот
уж третий день состою ее временным женихом. А сегодня она
оставила для меня калиточку открытой и послала записку, как
пройти: она меня ждет через час.
Нан пинком распахнул дверь: никого. Министр подумал и вышел из
кабинета, заперев его на ключ. Через десять минут он вернулся с
большим узлом и корзинкой. В корзинке была маринованная утка,
несколько лепешек "завязанных ушек", фрукты и сыр. Глаза
Бьернссона при виде корзинки разгорелись.
- Вы не представляете себе, Дэвид, - проговорил он по-английски
минут через пятнадцать, с набитым ртом, - какая это мерзость -
