вейцем, и сообщил, что гражданские власти не стали чинить ему
никаких препятствий.
- Очень хорошо, сын мой, - сказал настоятель, и посмотрел
куда-то в сторону. Бьернссон тоже скосил глаза в сторону и вдруг
увидел, что настоятель смотрит на седого с проседью кота, того
самого кота, которому Лоуренс скормил божественную субстанцию.
- Мяу, - ласково сказал кот и пошел навстречу Бьернссону.
Все вейские слова вылетели из головы физика.
- Во имя отца и сына, - с ужасом сказал он, поднял руку и
перекрестил кота. Немыслимое животное не сгинуло, а Бьернссон
упал на пол и потерял сознание. Настоятель, старый монах, взял
кота на руки и долго глядел на упавшего человека. Глаза его из
серых почему-то стали цвета расплавленного золота.
- Отец Нишен, - произнес наконец настоятель, обращаясь к другому
монаху-вейцу, - когда придет этот чиновник, Шаваш, известите
его, пожалуйста, что в документах больше нет надобности.
* * *
Когда с государя сняли мешок, он обнаружил, что лежит посереди
мощеного двора: над ним, пританцовывая, хохотал Харрада, и
высоко вверху, на галерее второго этажа, в руках его слуг и
товарищей пылали факелы, и свет их, мешаясь со светом луны,
плясал на красных лаковых столбах и оскалившихся драконьими
мордами балках.
- Ну, мерзавцы, - пнул Харрада государя, - теперь говорите, кто
вы такие и чего залезли в мой дом.
- Позови стражу! - закричал Варназд.
Харрада расхохотался.
- Зачем? У тебя лопуха нет, у того - поддельный. Кто вас
хватится - коза в родном огороде?
Новый знакомец государя, притороченный к бронзовой решетке,
молча и злобно дергался, пытаясь высвободить руки. Харрада
повернулся к нему и высунул от удовольствия розовый язык.
- Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
- Это все, - за то, что я оскорбил твоего дружка?
- Не дружка, а подружку, - хихикнул Харрада.
Новый знакомый сплюнул от отвращения. Харрада вздыбился и
заорал, чтобы ему подали плетку. Расак испугался. Он знал, что
Харрада уже не раз убивал вот так людей, и боялся, что, если
убивать людей, это когда-нибудь кончится плохо. Расак подошел к
Харраде, пошарил по нему руками и запрокинул голову:
- Рада, - сказал он, - пойдем. Эти двое подождут.
Глаза Харрады стали млеть; он и Расак ушли, а обоих юношей
отволокли в какой-то сарай и привязали к прокопченным столбам.
В сарае было темно и страшно. Слезы душили государя. Воображению
его доселе рисовалось - он называет себя, все падают на колени.
Государь был умным юношей, и понимал, что Харрада сочтет его
безумным, но на всякий случай тут же прикончит. "Весь мой народ,
- подумал государь, - состоит либо из обиженных, который никто
не защищает, либо из обидчиков, которым никто не препятствует".
- Как ты мог, - с упреком сказал государь новому знакомому, -
решиться на грабеж?
Тот молча пытел, пытаясь выдернуть столб. С крыши летели
соломенные хлопья. Прошел час. Юноша выдохся и затих.
- Как ты думаешь, - сказал Варназд, - он нас отпустит?
- Отпустит, - сказал новый знакомый, - поплюет в рожу и отпустит
на тот свет.
- Как тебя все-таки зовут и что ты натворил?
Юноша помолчал в темноте и потом сказал:
- Меня зовут Кешьярта, а мать называет меня Киссур. Я родом из
Горного Варнарайна. Это самый конец ойкумены, если не считать
западных островов за морем, оставленных по приказу государя
Аттаха.
- Это сказка, - перебил вдруг государь.
- Это не совсем сказка, - возразил Киссур, - потому что двадцать
пять лет назад в Варнарайн, который был тогда не провинцией, а
самостоятельным королевством, приплыл корабль из Западных
Земель. Многие считали, что это предвещает несчастье, и,
действительно, через полгода наш король признал себя вассалом
империи; кончилось имя Киссур и началось имя Кешьярта. Один
человек с корабля, его звали довольно странно - Клайд Ванвейлен
- этому сильно помог.
Киссур замолчал. Государь вдруг заметил за ним, в темноте,
несколько любопытных крысиных глаз. Государь сообразил, что
перед ним один из тех, кого его мать называла "знатными
варнарайнскими волчатами".
- Государыня Касия, - продолжал Киссур, - проявила милосердие и
не рубила голов тем, кто этого не хотел. Детей знати забирали в
столицу. Я с двенадцати лет учился в лицее Белого Бужвы. Я
всегда желал увидеть Западные Земли, подал доклад, даже чертежи
кораблей разыскал - не разрешили. Тогда я отпросился на родину,
взял людей и лодку и поплыл. Через месяц, действительно,
приплыли в Западную Ламассу. Город пуст, разрушен, одни дикари
орут на птичьем языке.
Откуда взялся этот корабль четверть века назад?
Когда я вернулся в столицу, меня арестовали, сказали, что я
нарушил запрет на плавания. А потом пришел человек от первого
министра и объяснил: "Все знают, что Западная Ламасса ломится от
кладов, потому что когда жители уезжали, они не знали, что не
вернутся, зато знали, что на том берегу золото конфискуют. А ты
золота привез очень мало, стало быть, украл. Поделишься -
выпустим, нет - напишем, что готовил золото для восстания". А
его нету в Ламассе, золота. По-моему, дикари разорили клады. Мы
убили немножко дикарей: а золота все равно нет. Меня приговорили
к клеймению и каменоломням. Я, однако, бежал.
Варназд, в темноте, покраснел до кончиков ушей.
- Погоди, - сказал он, - к клеймению! Но ведь на таком указе
должна стоять подпись императора!
- При чем здесь император, - сказал Киссур, - это министр
виноват.
- Погоди, - заупрямился государь Варназд, - если государь
подписал указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и
послал на каторгу человека, который первым за триста лет поплыл
за море - так он негодяй.
Киссур молчал.
- Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты
думаешь о государе?
Киссур молчал.
- Неужели ты им доволен?
- Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не
двое, а трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и
поносить его в его отсутствие, как бы это называлось?
- Это бы называлось - сплетня.
- Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать
императору. Только говорить такие вещи за глаза - это много
хуже, чем злословить. Потому что через слово, сказанное в лицо
государю, можно и головы лишиться, и мир изменить; а если
сплетничать о государе за глаза, то от этого ничего, кроме
дурного, для страны не бывает.
Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как
морковку из земли. Сарай крякнул. Киссур соскоблил с себя
веревки, словно гнилые тыквенные плети, и вынул из сапога
длинный кинжал. У кинжала была голова птицы кобчик и четыре
яшмовых глаза. Посереди двуострого лезвия шел желобок для стока
крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал:
- Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый
день, когда последний король Варанарайна признал себя вассалом
империи.
Юноши прокопали в крыше дыру, вылезли, перемахнули через стену
усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут, у
поворота дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака на
серебристой коре, Варназд вдруг увидел человека. Тот был выше
государя Варназда и выше государя Иршахчана. На нем был зеленый
шелковый паллий монаха-шакуника, и плащ цвета облаков и туманов,
затканный золотыми звездами. Глаза у него были как два золотых
котла.
- Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих
друзей.
Человек взмахнул плащом, плащ взлетел вышел тополей и облаков,
золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и
схватился за горло: астма!
Очнувшись, государь обнаружил, что лежит под позолоченной чашей,
украшенной мерцающими плодами и славословиями государю, и вода
из этой чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо
парней растянули на земле Киссура, словно шкуру для просушки.
Лицо Киссура было залито кровью, и губы у него были словно у
освежеванного хорька. Куда-то в кусты за ноги волокли мертвого
слугу.
- Что же ты не бросил этого припадочного, - спрашивал Харрада у
Киссура, - ты бы успел бежать!
Киссур не отвечал. Харрада схватил у слуги лук, намотал волосы
Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву.
- Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, -
когда-нибудь государь узнает всю правду и покарает продажных
тварей!
Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от
ужаса, и вдруг заорал, выкатив глазки:
- Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров
садилось на трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же
государь, как из мухи - жаркое! Он даже не читает до конца
указов, которые подписывает!
Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить такое даже
в шутку?
- Позови стражу! - закричал государь.
- Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а
когда его поймали, стал говорить, будто первый министр
непочтителен к государю.
Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и ночной сад, и
пьяный хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и
холодная земля и вода, казались ему жутким сном. Вот сейчас
господин Нан разбудит его и все уладит, стоит только открыть
глаза.
Государь открыл глаза. На краю лужайки стоял Нан, одетый
отчего-то в полосатую куртку слуги первого министра. Нан
совершил восьмичленный поклон и сказал:
- Господин Харрада! Ваш отец узнал, что сегодня ночью вы
познакомились с двумя молодыми людьми. Полагаю, это они? У того,
в зеленом кафтане, на подкладке должна быть метка: желто-серый
трилистник.
Кто-то задрал полу: метка, действительно, была.
- Ваш отец требует этих людей к себе.
Харрада глядел, набычась. Он был пьян и не помнил этого человека
среди доверенных лиц отца.
- А зачем они отцу?
- Не знаю, господин, - ответил Нан, - думаю, ни за чем хорошим.
Начался спор: отпускать негодяев или не отпускать? Расак, юноша
рассудительный, тихонько говорил Харраде о гневе отца. Пленников
отвели в беседку. Время шло. Руки Нана были холодны от пота.
Доселе им не встретилось ни одного знакомого. И, самое
нехорошее, - переодеваясь полчаса назад в кафтан кстати
подвернувшегося слуги, Нан заметил, что то ли обронил свой
рогатый нож с лазером, то ли утопил.
Наконец пленников свели к пристани. У пристани стояла лодка: из
нее выбирался человек в синем с золотом платье. Нан побледнел.
- О, - сказал Расак, - господин министр сам изволил...
Первый министр дико глянул: он мгновенно узнал и Нана и
государя.
- Убейте их, - закричал он.
В ту же секунду Нан прыгнул с обрыва тропинки, и кинжал,
позаимствованный им у слуги вместе с платьем, оказался у горла
первого министра. Ишнайя только заводил ошарашенные глаза.
- Эй, как тебя, - Харрада! - закричал Нан. Эти двое - мои
товарищи! Я честный вор и не люблю резать людей, но я убью даже
государя, не то что этого сморчка, если ты тронешь моих друзей.
Харрада дал знак отпустить обоих юношей. Все четверо забрались в
в лодку. Нан крикнул, что оставит Ишнайю на том берегу, и
потребовал, чтобы гости побросали в лодку кое-какое золотишко.
Все поразились нахальству вора.
Ишнайя обмяк в руках Нана. Это был человек тучный, заплывший
жиром: нож под горлом мешал ему говорить. Киссур, ни слова ни
говоря, схватил весла, лодка помчалась стрелой. Варназд
истерически всхлипывал. Лодка подошла к северному углу дворца.
Нан закричал, чтобы открыли ворота. Киссур сложил весла,
насмешливо поклонился и кинулся в воду. Государь всплеснул
руками и потерял сознание.
Белая бахрома рассвета уже оторочила черное покрывало ночи:
человек, которого мать называла Киссур, вылез на берег в том же
месте, где и первый раз. Он дошел до старого тополя и позвал
снова:
- Господин Даттам!
Тишина.
- Господин Даттам!, - сказал Киссур. - Если ты боишься меня
испугать, то мне уже приходилось драться с покойниками. А если
ты боишься, что я буду мстить за отца, - ты не думай, я знаю,
что не ты его убил, а чиновник по имени Арфарра и заморский
