увидел, что это прокламации "красных циновок", весьма гнусные.
Уверяли, например, что старший брат его не казнен, а превращен
им, Варназдом, в барсука, и бегает по ойкумене, проникаясь
страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился, собрал
листки, отдал их человеку и ушел.
А в четвертой харчевне... Ах да, в четвертую харчевню, с желтой
лепешкой, прибитой над входом, Нан государя не пустил. Сказал:
"Сюда приличные люди не ходят", - взял за руку и увел. Точно
ребенка! Так что на следующий день государь проснулся с
неприятным чувством: так и мерещилась эта желтая лепешка у
входа. Что такое! Сам Нан в одиночку отправился к варварам, а
своего государя не пускает в харчевню!
Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и
первый министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по
этому поводу.
- Государь, - молвил на четвертый день господин Нан, во дворце
все считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ.
Но ведь указа нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать?
- А вы, господин Нан, - предложил Варназд, - напишите
какой-нибудь указ поважнее.
На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском канале.
Этот печальный канал строил еще основатель династии, и не
достроил, хотя только по делу о "серебре и яшме" на
строительство канала было отправлено сорок тысяч человек. Сейчас
при дворе партия Мнадеса представляла строительство этого канала
как государственную необходимость, а партия Ишнайи была против.
Ишнайя уверял, что, во-первых, канал этот нужен скорее для
перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и соседним
каналом через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет
через такие болота, что попытка проложить его трижды кончалась
восстаниями, и у государства просто нет возможности оторвать от
земли и утопить в болоте десятки тысяч крестьян. Злые языки
добавляли, что если канал будет проложен, Ишнайя потеряет
половину богатых кассанданских взяток.
Указ господина Нана хитро учитывал возражения Ишнайи. Стоимость
строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось
собрать эти двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая
им особые бумажки. Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны
были нанимать рабочих. Таким образом, государство не несло
ответственности за судьбу рабочих, а рабочие, со своей стороны,
шли на стройку не по принуждению, а добровольно. Бумажки-акции
предполагалось продавать на особом рынке.
Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка,
повертел его и неожиданно спросил:
- А что бы с таким указом сделала государыня Касия?
Чиновник позволил себе осклабиться и ответил, что государыня
Касия приказала бы свить из указа веревку и повесить на ней
автора. Государь вздохнул и подписал указ.
Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на себя
этим указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а только
радовался, что Ханалаю на следующий же день пришлось уехать в
провинцию Харайн, дабы приступить к выполнению указа, и в
государевом сердце у Нана не осталось соперников.
Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких
чудес в Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса
были. Одна баба, три года беременная, разродилась добрым
десятком бесов; в портовых складах по ночам безобразничали
оборотни; а воришка по прозвищу Цепкий Хвост с помощью черной
магии наконец добыл себе в помошники бесов, и посадил в каждый
палец по бесу. Возможно, это были те самые бесы, которыми
разродилась вышеупомянутая баба.
Но главное чудо было такое:
В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин
Лахут Медный Коготь. Медным Когтем его известно за что прозвали.
Еще в молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он
голь перекатная, сделал он себе в лесу расчистку. Община
расчистку отобрала и разделила по справедливости. С годами Лахут
забрал большую власть, пол-деревни пошло ему, как говорится, в
приемные отцы. А приемный отец - это вот что такое: продать
землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно. Есть, впрочем, и
другие способы.
Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка
как-то заросла в пастбище, и Лахут послал туда работника пасти
телят. Год работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп.
Лахут на это ничего не сказал, а послал другого работника, очень
дюжего. Этот работник тоже год пас телят, а потом его нашли с
расколотой головой. Третьим вызвался пасти племянник Лахута, и
Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел год: что ты будешь
делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В деревне все
сходились на том, что тот, первый работник, был человеком жадным
до богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал
губить прочих. Это с корыстолюбцами обыкновенная история.
Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В
столице ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум,
гам, перекупщики торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у
Лахута. Лахут долго ходил, везде подносил на "кисть и
тушечницу". Наконец его свели с одним чиновником, и Лахут
изложил свое дело:
- Убили племянника, а до этого - двоих работников. И я знаю,
кто, потому что на убийцу в это время бросилась собака и вырвала
клок из штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в
ее пасти. А он так до сих пор и ходит, оторванный, потому что
других штанов у него нет, а пришить - лень.
Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через день.
Чиновник выпучил глаза и заорал:
- Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел зариться
на общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты помыкаешь
людьми, как хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника
твоего был меч в личном пользовании - за такие вещи наказывают
всю семью преступника, не считая детей во чреве матери! Притом
про клок из штанины ты мне все наврал, и я так думаю, что, в
случае чего вся деревня покажет, что ты этому оборванцу сам
подарил дырявые штаны, стало быть, и племянника сам убил... не
поделили, чай, чего...
У Лахута глаза стали треугольные от ужаса. А чиновник распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал
все, что взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по
головке сыра, лишь бы закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый
двор, стал пить чай на дорогу и плакать. Вдруг видит, - входят в
харчевню трое.
- Что, - говорит самый старший, - и на тебя, хармаршарг, нашлась
управа?
"Хармаршарг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли
государя, а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и
говорит:
- Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у
тебя их было немало: один обтесал ноги, другой руки, третий уши,
- и все, видать, хозяйствовали в спешке.
А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал по выговору,
да еще прибавил:
- Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!
- А ты, - заухал разбойник, - степенно ходишь, чтоб на подметках
дырок не разглядели!
- Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут,- тут
чиновники и без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.
- А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.
Лахут взглянул, и этот второй ему как-то необыкновенно
понравился: молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое.
Лицо нежное, прозрачное, верхняя губка как-то припухла, глаза
карие, большие, чуть испуганные, брови изогнуты наподобие
ласточкина крыла. Лахут горько заплакал и все рассказал: и как
убили племянника, и как в одной управе чиновник взял у него
деньги, усадил на лавочку, велел ждать - и пропал с деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра.
Вздохнул и посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают
государя и народ. А клейменый помигнул спутнику да и спрашивает:
- А сколько ты мне, хармаршарг, дашь, если я сведу тебя с
государем?
Деревенский богач рассердился:
- Куда тебе, висельник, до государя!
- Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.
Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял на рынке
какую-то бочку и провез в бочке Лахута во дворец. Спутники
клейменого куда-то пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки:
дивный мир! Хрустальные фонари сияют, как тысячи солнц,
колеблются невиданные цветы и травы, по лугам гуляют заводные
павлины. Клейменый тащит Лахута по пестрой дорожке, а Лахут не
знает, на том свете он или на этом. Вот они обогнули беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой
огромный пруд, на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над
черепахой растет золотое дерево, а к дереву идет государь со
свитой: одежды так и плывут по воздуху, на лице - рисовая маска.
"Распуститись" - говорит государь, и на золотом дереве
распустились цветы. "Созрейте" - говорит государь, - цветы
пропали, на ветвях повисли золотые яблоки.
Государь взял в руку яблочко.
- Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.
Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:
- Ах, государь, бес меня попутал! Я думал, мне голову морочат, а
теперь вижу - настоящий государь! Как соврать? Сто полей - и все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и
племянника убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не
дарил, а выдрал клок загодя и повесил так, чтоб непременно
стащили! А отчего все? Оттого, что рынок близко, растет
бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь! Запрети
рынок, - не вводи народ во искушение!
Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей
Лахут и вернулся в деревню. Государь простил ему преступление.
Землю Лахут всю раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в
город не ездил и другим заказал. Из деревенского богача стал
деревенским святым.
Мы с этим Лахутом еще встретимся.
* * *
Из-за указа о харайнском канале секретарь Нана, Шаваш, не знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и
вина, и до тех не было дела.
В третий день, покончив с указом и побывав у нужных людей, Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив ойкумены,
именуемый Небесной Книгой, и расположенный в северном округе
дворца.
Площадь перед дворцом истекала потом и зноем, праздный народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте
извещали, что сейчас будет представление "Дела о подмененном
государе".
Дело о подмененном государе было вот какое: окружавшие молодого
государя монахи-шакуники сгубили несчастного, вынули его душу и
захоронили. Вместо государя приспособили полосатого барсука,
облитого государевой кровью. Вышла кукла, точь-в-точь государь;
эта-то кукла полтора года и правила. Затем шакуники принялись за
государыню. Добыли лягушку, истолкли ее в пыль, пыль зашили в
платье лунного цвета, поднесенное государыне. Изготовили
восковую персону и стреляли в эту персону заговоренными
стрелами. Каждый раз, когда стреляли, у государыни Касии
колотилось сердце. Под окнали дворца зарыли человеческий скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные
планы.
Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и
скелет, и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели
наглость хохотать и утверждать, что такие вещи вообще
невозможны, но тут уж они поступили неумно, потому что все
знали, что в храме Шакуника умеют творить чудеса, на этом храм и
держался.
Шаваш протолкался сквозь толпу, собравшуюся смотреть на
злодеяния монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец меж
каменных драконов, взвившихся в воздух на широко распахнутых
створках ворот, и неподвижных, с выпученными глазами,
стражников. Его интересовали совсем другие монахи, кукольных
представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.
Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто
читает книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи
