огромный ее купол, вздымающийся из каменной площади, сплошь
покрытой письменами, произвел на него известное впечатление.
Место это было историческое, про него рассказывали массу
историй. С правой стороны стоял храм, где хранилась Книга
Судьбы, и однажды поймали там бесенка, который за взятку вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого книгохранилища
случилась еще более скверная история. Бесы пристали к тамошнему
смотрителю с просьбой, чтобы он позволил справить им в зале
свадьбу; тот, за мзду, согласился. Бесы справили свадьбу, а
наутро все буквы в книгах левого книгохранилища перевернулись
задом наперед.
Не желая привлекать чьего-либо внимания, Шаваш выхлопотал себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и
к полудню он умучился и заблудился, а, обнаружив, что в этом
книжном месте и поесть-то прилично негде, и вовсе стал кусать
губы от злости. Редкие книгочеи с испачанными чернилами пальцами
с недоумением проходили мимо изящного молодого чиновника, с
наглым выражением лица и в бархатном плаще с аметистовой
застежкой, - явно из того новейшего поколения, что охотится за
деньгами, девицами, и государственной казной, - который
растерянно сидел на полу в окружении пыльных фолиантов, и
выглядел неуместно, как роза на капустной грядке.
Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и
злополучное левое книгохранилище, и принялся просматривать
разные упоминания о желтых монастырях. Гм, желтые храмы, числом
тринадцать штук, очень древние, старейший из существующих - в
провинции Инисса, еще до ее присоединения к империи... Монахи
возделывают свои поля, не потребляют мяса и орехов, живут в
отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога
по имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда
рождается в том или ином монастыре, после чего вселяется в
какого-нибудь монаха, отчего монах приобретает способность
исцелять болезни и повышать урожай. Так! Значит, изобразить его
нельзя, а родиться ему можно... Знаем мы, откуда такие боги, и
как возрастает урожай... Чиновники в этот год завышают цифры из
уважения к традиции, вот он и возрастает... Деревенский какой-то
бог, обветшалый, пахнет от него шаманством, нарушением законов о
несущестовании колдовства и временами, когда не было
государства, немудрено, что монастыри почти опустели, в иных
едва два-три монаха, - отчего же в Харайнском монастыре их
двадцать?
"Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн,
- но случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк
шакуников, кожаные их деньги, миллионы акров земли, копи, заводы
и мастерские, шакуники притязали на всемогущество и ошивались
при дворе, лягушек, может, в платье государыне и не зашивали, а
заговор - был. А эти что? Тринадцать монастырей, затерянных по
болотам, да и из этих монастырей, только один, кажется,
примечателен. Шакуники сами объявляли себя колдунами, а эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого
убийства, и не заметишь...
Шаваш зажмурился. Перед глазами его предстали тысячелетние стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми кончалась
юрисдикция государства и власть государя; государя, от взгляда
которого расцветают золотые деревья, государя, повелевшего
занести в Небесную Книгу каждую травинку на земле и каждую
звезду на небе.
И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.
Он закрыл глаза и даже вспискнул. Когда он открыл глаза, к нему,
по пятицветной дорожке, важно шествовала фея. Белая запашная
юбка так и колышется, концы широкого пояса трепещут за спиной,
как крылья, рукава кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы
летят, как росчерк пера над указом дивных синих глаз, в черных
волосах наколка - лак с серебром. Дешевенькая наколка.
Фея подошла и строгим голосом спросила, какие ему записать
книги. Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна "Повесть о
Ласточке и Щегле".
- Сударь, - серьезно возразила девшука, - за "Повестью о
Ласточке и Щегле" нет нужды ходить в Небесную Книгу, ее можно
купить у любого лоточника на рынке.
Тут она покраснела, ахнула и сказала:
- Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно, понимаю, молодым
девушкам подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп, если
я не буду ему помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок
лет смотрит за Небесной Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные
юноши, и никто из них не просит у девушки "Повести о Ласточке и
Щегле".
Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие, как
крылья бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие.
Модно зашивать в рукав тяжелого "золотого государя", чтобы он
просвечивал сквозь кружева на женской ручке.
Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. "Это кто ж у
тебя дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак,
чтоб держать такую красоту без занавесей и циновок!" И тут же
почему-то подумал, что уж свою жену никуда пускать не будет,
сказано, береги добро от воров и чиновников, если хочешь, чтобы
не украли.
Три дня государь бродил по рынку и Нижнему Городу вместе с Наном
и Ханалаем, и никто пока об этих прогулках не знал: во всяком
случае, никто из людей первого министра, господина Ишнайи.
Ишнайе было уже за шестьдесят. Звезда его взошла еще при
государыне Касии. В начале царствования государыня сильно
ополчилась на "твое" и "мое", отчасти потому, что другой
претендент на престол, экзарх Харсома, совсем распродал свою
провинцию, Нижний Варнарайн, стяжателям, а про чиновников
говаривал: "Когда берут корзинкой или сундучком - это, друг мой,
взятка, а когда берут баржами и амбарами - это уже торговля".
После смерти преступника Харсомы в провинции началось
непристойное замешательство. Собрались пятеро крупнейших
казнокрадов, позвали сотню казнокрадов поменьше и объявились,
совместно, регентами его сына.
Много гнусного могло из этого выйти, если бы не безграничная
преданность чиновника по имени Арфарра - имя это еще не раз
встретится в нашем повествовании. При этом-то Арфарре, ставшем
араваном провинции, и начинал господин Ишнайя, нынешний первый
министр. Был он в ту пору совершенно неподкупен и прям,
выдвинулся очень скоро. Араван Арфарра испытывал в чиновниках
большой недостаток. Дошло до того, что многим резали уши, сажали
в колодки и оставляли в управе - а то вести дела было некому.
Сгубила Ишнайю страсть к алхимии и колдовству. Проведав о ней,
главный монах-шакуник, некто Даттам, который даже Арфарре был не
по зубам, велел зарыть в болоте сундучки с золотыми слитками, а
колдуна научил, как себя вести с Ишнайей.
Ишнайя отрыл сундучки; пришли преданные Даттаму чиновники,
учинили золоту опись; номера на слитках были казенные. Ишнайя
покорился и быстро пошел в гору. Грехопадения своего, однако, не
забыл, и лет через десять, когда государыня Касия расправлялась
с сообщниками сына, имел удовольствие спросить у Даттама:
- Ну? Кто из нас лучше знает черную магию?
Даттам рассмеялся и ответил что он, Даттам, всего лишь тень бога
Шакуника, бога знания и богатства, и что бог Шакуник, если
захочет, превратит государей в тыквы, а землю покроет щебенкой и
рудными отвалами. Едва успели накинуть колдуну на голову мешок:
а все-таки он ухитирился моргнуть глазом через мешок, и там,
куда он моргнул, земля стала как дохлый рудный отвал.
После этого Даттама забили палками на глазах Ишнайи, и все
говорили, что Даттам вел себя очень достойно. Многие были
недовольны Ишнайей за Даттама и особенно за храм Шакуника с его
пропавшими знаниями. Ишнайя унаследовал остров близ столицы, где
была усадьба Даттама, храм и фабрика, на которой, по преданию,
из хлопка делали искусственный шелк. Но по приказу государыни
Касии колдовскую ткань сожгли, а храм, говорят, разлетелся сам,
как лопнувший бычий пузырь.
Ишнайя оставшееся добро вскоре стократ умножил, и даже быстрее,
чем Даттам. Даттам ведь, хотя и звался монахом, наживал деньги
ради денег, возбуждая безполезные желания в себе и опасную
зависть в других, и вкладывал деньги, так сказать, в вещи. Что
же до господина Ишнайи, тот дарил золото людям, видя в друзьях и
надежных стражей имущества, и лучшее средство его умножения.
Итак, утром четвертого дня первый министр явился к государю
Варназду, и государь стал хвалить сделанное Наном в провинции
Харайн.
- Да,- сказал министр Ишнайя, - это был превосходный выбор, и
господин Нан сделал все, как надо. Он убил наместника провинции
и аравана провинции. Сектанту, еретику - даровал прощение,
разбойникам - также. Потом взял двести золотых связок от некоего
Айцара, главы харайнских богачей; уничтожил за это следы участия
Айцара в заговоре с целью отпадения от империи, заговора, первой
жертвой которого был убитый судья; приписал это убийство
отравленному им аравану провинции, врагу Айцара. Под предлогом
борьбы с кучкой варваров передал в руки богачу командование
войсками и сделал разбойника - наместником. Вот увидите,
государь, не пройдет и года, как Айцар и этот Ханалай поднимут
мятеж!
- Это все? - заколебавшись, проговорил государь.
Господин Ишнайя почтительно потрогал новый указ и спросил:
- Почему господин Нан не сомневается, что маленькие люди отдадут
двадцать миллионов за такое болотистое дело и преуспеют там, где
не преуспел сам основатель династии?
- Так почему?
- Потому что один маленький человек, по имени господин Айцар,
уже покупает бумажек на десять с четвертью миллионов. Нан уже
получил свою долю. А наместник Ханалай получит ее после того,
как обеспечит стройку рабочими. Добровольный найм! Как же!
Государь выхватил у Ишнайи бумаги. По одной выходило, - да,
столичный инспектор брал, по другой - было за что брать. Еще
было письмо арестованного наместника сыну, с жалкими словами и
припиской: "Если тебе скажут, что я покончил с собой - не верь".
- Вы думаете, государь, этот Ханалай - такой весельчак? Его люди
сырую человечину ели, а не сырых сусликов... Господин Нан его
всю дорогу натаскивал: ешь побольше да шути погрубее - как раз
угодишь государю.
Государь молча повернулся и вышел. Он ушел в сад - зал, имеющий
вместо крыши - небо, и велел привести Нана. Потом отменил
приказ, решив, что дождется вечера. Потом ему стало досадно. Он
бы разгневался на Нана, выплыви столь быстро тайна его прогулок
- а теперь ужаснулся, как ловко этот чиновник умеет прятать
концы в воду.
Потом он вдруг ясно понял, что не хочет видеться с этим
человеком. Он мучительно ясно представил, что все эти дни Нан
опекал его, как больного ребенка. Поняв же, император вызвал
своего молочного брата, Ишима, и лично продиктовал ему приказ об
аресте Нана. Пусть господин Нан по крайней мере отдаст себе
отчет в том, кто чьей распоряжается судьбой.
Пришел еще чиновник, скребся. Государь затопал ногами: он хотел
быть один. Потом он понял, что все равно не один: кругом дворец,
и каменные звери, и статуя государя с крысиной мордой. Где можно
быть одному? Что он, мальчик, что ли?
***
На следующий день Шаваш выяснил: девушку звали Идари, и дед ее
был одним из известнейших книгочеев. Жила она в казенной
шестидворке у Синих Ворот с дедом, с матерью, с младшей сестрой
и целым выводком тетушек. Бедствовала семья изрядно и даже
непонятно было, как уцелела, - отец Идари, по имени Адуш, был
другом Даттама и вместе с ним был арестован за многознание и
колдовство.
Шаваш запомнил адрес и, запершись, занялся своим платьем. Шаваш,
бывший побирушка, всегда одевался так, чтобы просителю было
понятно: тут придется подносить не "на тесьму и на бязь" , а на
"шелк и бархат". Видом своим Шаваш остался доволен. В Небесной
Книге, точно, сидели серьезные юноши из лицеев и старички,
располневшие от грусти... Но девушка в кофточке с легкими
рукавами подошла именно к нему. Потому что серьезные юноши не
могли позволить себе золотого шитья на обшлагах; потому что
серьезные юноши на скалывали бархатный плащ аметистовой
застежкой; потому что у серьезных юношей пальцы были в чернилах,
