без мебели, где зимой держали людей, по тысяче штук, хижина
счетовода с двумя яблонями, маленькая кумирня, сахарная мельница
и завод; чуть дальше винокурня, где гнали сахарную водку.
Господин Ханда был в этих местах государь земной и небесный: над
плантацией, на склоне горы, высился его белый дом, окруженный
стенами и садами.
Большинство товарищей Киссура в детстве кормилось с земли, им
даже как будто нравилось в ней пачкаться. Киссур землю и мотыгу
сразу возненавидел, и притом был к ней мало привычен. В первый
день он не выполнил половины урока. То же повторилось и на
следующий.
На третий день надсмотрщик-заключенный, из бывших чиновников и
человек уважаемый, велел возместить недостающий урок палками. На
четвертый день Киссур остался в бараке, сказав, что палки вещь
позорная, а копаться в земле еще позорней. Тогда его спуcтили в
каменный мешок и крикнули, что воды в мешке довольно, аж по
пояс, а больше бездельникам ничего и не полагается.
После этого Киссур вышел работать на поле со всеми, и
надзиратель решил, что он смирился.
Недели через три Киссура, вместе с другими, выкликнули на работу
в хозяйский сад, связали цепочкой и повели через стены и ворота
почти к самой вершине горы. Нужно было срубить старые дубы и еще
кое-что: госпожа Архиза хотела в этом месте прямую аллею и
павильончик рядом. Киссур махал топором до полудня, а потом сел
передохнуть и глянул вниз.
Великий Вей! Какое диво!
А сад был и вправду очень хорош и устроен соразмерно, подобно
целому миру, но миру, отличному от нашего. Вода в фонтанах
стремилась вверх, а не вниз; ручные белки и олени бродили, как в
золотом веке; на деревьях зрели расписные яблоки, а
многочисленные озера, сверху, были как зеркала: сад умножался в
них тысячекратно и становился безграничным. О, сад! Чтение
услаждает лишь слух, живопись услаждает лишь зрение. Сад же,
подобно самой жизни, действует на все чувства сразу: благоухают
цветы, шепчут струи, рука скользит по шелковой траве...
Вдруг Киссур увидел: слева раздвинулись цветущие рододендроны,
на полянку выехало несколько всадников, и впереди - женщина: в
золотые косы вплетен жемчуг, алое платье заткано серебряными
пташками.
- Ты чего расселся, - услышал Киcсур, - и тут же надзиратель
полоснул его кнутом: хотел показать перед хозяевами усердие.
Киссур вскочил, поглядел на топор в своей руке и подумал: "Экий
хороший топор!".Поглядел на кнут в руках надзирателя и сказал:
- Экий дурной кнут!
- Ты чё? - сказал надзиратель, отступая и меняясь в лице. Киссур
размахнулся и, швырнув топор, попал надзирателю поперек шеи.
Надзиратель упал на траву, дрыгнул ножкой и умер. Обух у топора
был очень широкий, рана развалилась, топор подумал и выпал из
шеи.
Всадники заверещали. Киссура схватили: он не сопротивлялся.
Женщина в алом платье подъехала ближе. Киссур опустил глаза: ему
было мучительно стыдно за тряпье, в которое он был одет.
- Тебя что, - спросила женщина, - первый раз в жизни ударили?
- Что ж, - возразил Киссур, - он бы меня рано или поздно забил!
Я, признаться, не хотел так скоро мстить, но и не мог стерпеть
такую несправедливость на ваших глазах.
Кто-то в свите засмеялся, а женщина удивилась, потому что у
юноши был отменный столичный выговор. Она махнула рукой, -
Киссура увели и заперли в подвале господского дома.
Женщину в алом платье, затканном серебряными пташками, звали
Архиза. Она была женой начальника лагеря. Было ей лет сорок, но
она была все еще очень красива: с тонким станом, высокой грудью,
чудными пепельными волосами, с бровями, похожими на летящий
росчерк пера; руки ее были, правда, несколько грубоваты.
В юности госпожа Архиза спала за занавесями с белыми глициниями,
вызывая восхищение посетителей утонченностью и образованностью.
Была, однако, женщиной рассудительной и на красоту свою смотрела
как на капитал, который надо вложить в дело; денег не швыряла.
Капитал уже несколько поблек, когда один из посетителей,
господин Айцар, выдал ее замуж за довольно ничтожного человека,
господина Ханду. Архиза похлопотала и выискала мужу его нынешнюю
должность. Кроме того, муж с радостным трепетом обнаружил, что
богатство его жены гораздо изрядней, чем ему представлялось, и
не лежит в сундуках, а вложено весьма прибыльно. Жену свою он
любил до безумия.
Архиза была женщина жадная и до имущества и до любовников:
она-то и заправляла всем в лагере, а муж только ставил подписи.
На следующее утро господин Ханда за утренним чаем робко спросил
у жены совета: что делать со вчерашним убийцей?
- Знаешь, милый мой, - сказала Архиза. - Я посмотрела его дело,
- это странное дело. Никаких постраничных обвинений не
предъявляли, сослали как слугу господина Ишнайи, за день до
опалы принятого на службу. А между тем выговор у него
отменнный... Знаешь ли ты, что никто ничего не слыхал о сыне
Ишнайи и его товарищах? Как бы этого мальчика не хватились в
столице через год-другой.
Господин Ханда понурил голову и подумал: "Стало быть, этому
вертлявому Мелие - отставка. Однако то, что она говорит о
мальчишке, может быть, и правда."
Привели Киссура. Господин Ханда хмуро прошелестел бумагами и
сказал:
- Я так и не понял из документов, за что тебя осудили?
- За то, в чем я не виноват, - ответил Киссур.
- Бедный мальчик, - сказала Архиза. - Ну, хорошо, допустим,
господин Ишнайя провинился, но при чем тут другие? А за что
наказан министр?
- Я не знаю, - ответил Киссур и замолчал.
"Это хорошо, - подумала женщина, - он умеет быть преданным и
молчать".
Так-то Киссур был отправлен в канцелярию. Первый же отчет, им
переписанный, чрезвычайно порадовал госпожу Архизу: какой
отменный почерк! Госпожа поручила ему выправить докладную
записку - не только почерк, но и слог оказался отменный.
Господин Ханда лично попросил его составить весьма сложную
накладную. Киссур постарался. Господин Ханда прочел бумагу,
усмехнулся и велел переделать все заново. То же случилось и со
второй бумагой. Третью бумагу Ханда, поморщившись, принял. Один
из секретарей Ханды полюбопытствовал, так ли плох новый писец.
Ханда с досадой ответил, что все три бумаги составлены
безупречно, но для юноши будет много полезней, если он не будет
задаваться.
Прошла неделя. Господин Ханда взял молодого заключенного себе в
секретари. Вскоре супруги уехали в город и секретаря увезли с
собой.
Дом Архизы в городе Таиде был одним из самых блестящих, каждый
вечер гости, изысканное угощение. Дамы ездили на богомолье и
вместе пряли шерсть. Мужчины, цвет общества, славили добродетель
и ум красавицы-хозяйки. Киссур, хорошо одетый, со своим
столичным выговором и образованием, был всеми отмечен.
Прошло еще немного времени, и Киссур понял, что влюблен в
Архизу: эта мысль ужаснула его.
Надо сказать, что Киссур очень мало знал женщин, а тех, которых
знал, безотчетно воспринимал по образу и подобию своей матери.
Несмотря на весь столичный лоск и тонкое обращение, Киссур
детство все-таки провел в горном замке, а в столице многое
пропустил мимо ушей.
Государыня Касия в свое время возобновила старую традицию:
чиновники сидят за бумагами, а жены собираются в тростниковые
хижины прясть шерсть. Это оказалась очень полезная традиция:
чиновники не встречались друг с другом по видимости, а жены
вместе пряли шерсть, и много было такой шерсти напрядено, что у
самого Парчового Старца голова пошла бы кругом. На эти посиделки
женщины приводили детей; а дети - своих товарищей из лицея.
Потом стали приходить жены таких людей, которые уже и
чиновниками-то не были, и установился совершенно особый тон:
люди радовались жизни, и других радовали.
Киссур, однако, свободное время, как мы помним, проводил в
архивах, а на посиделках не бывал. И зря не бывал. Ибо, скажем
прямо, если бы он на этих посиделках бывал, то он и к Западным
Землям поплыл бы на год раньше, и вернулcя бы героем, и сейчас
был бы крупным чиновником, - может, даже начальником Западных
Земель.
Надобно сказать, что госпожа Архиза ханжой не была, однако на
первое место ставила интересы дела. Интересы дела требовали
уважения к общеcтвенному мнению, а общественное мнение полагало,
что жене равно необходимо и иметь любовников и говорить о
добродетели, так же как мужу равно необходимо брать взятки и
говорить о справедливости.
Киссур, почувствовав, что любит Архизу, не знал, куда деться,
потому что Архиза была замужем и честной женщиной, и муж ее
подарил Киссуру жизнь. Он подумал, что если выдаст себя хоть
нескромным взглядом, то Архиза его тут же прогонит: а эта мысль
была нестерпима. Он стал избегать званых вечеров.
Архиза меж тем чувствовала в юноше некоторую дикость, но
полагала немыслимым целомудрие в человеке из окружения Харрады.
Неужели этот столичный чиновник даже в несчастии пренебрегал
провинциалкой! Поначалу она просто заигрывала с ним, но, видя
холодность его, встревожилась. Постепенно прихоть ее
превратилась в опасение, что она уже слишком стара. Она
гляделась в зеркало, плакала, даже звала гадалку, и однажды
сказала самой себе: я думала - это последнее увлечение, а это -
первая любовь.
Одного из управляющих госпожи Архизы звали отец Адуш. В
молодости он был мирским братом при монастыре Шакуника и одним
из лучших тамошних колдунов. Киссур немного сошелся с отцом
Адушем. Он и не подозревал, что этот человек - отец той
черноволосой девочки, что всегда так быстро приносила ему
документы в Небесной Книге.
* * *
Осень Бьернссон провел в западном Хаддуне, зимой он ушел на юг,
в теплую Иниссу, а с началом весны его потянуло обратно в
Харайн.
В пути, застеснявшись безделья, он прилепился к какой-то общине
и ходил с ними на поля. Он думал, что будет непривычен к
огородной работе, но работал сноровистей многих. Он оставался на
земле еще полмесяца, зачарованно следя, как лезут из земли
ростки: и сами ростки, и письмена трав и цветов были обыденным и
дивным чудом. Ведь если человек строит дом или лепит горшок, и
ложится спать, то утром, проснувшись, находит последний кирпич
на том месте, где он его положил, а если человек растит тыкву,
польет ее и уходит спать, то, проснувшись, находит на тыкве
вместо десяти листочков - одиннадцать, и большой желтый цветок с
усиками или столбиком внутри. Разве ежедневное чудо перестает
быть чудом?
Бьернссон был счастлив; ему не было дела до других, другим не
было дела до него. Он не боялся ничего потерять, потому что
ничего не имел. Он ночевал на сеновалах и под открытым небом;
бывало, ученые чиновники почтительно приглашали его потолковать
о сущности человека. Он уклонялся:
- Как только мы употребляем термин "сущность", мы перестаем
говорить о сущности. Давайте лучше слушать, как говорят о ней
звезды и облака.
Он питался подношениями и тем, что выставляют у придорожных
камней, как откуп домовым и разбойникам, разговаривал с
крестьянами и часто отдавал им то, что подавали ему. Раньше
Бьернссон всю жизнь куда-то торопился и спешил. Каждый день он
давал себя клятву отдохнуть, но, едва он принимался отдыхать,
каждая минута отдыха казалась ему смертным грехом. Теперь он был
очень счастлив.
В первый раз он встревожился в середине лета. Он сидел в стогу с
косарями. Он помог им косить, пообедал с ними ячменной лепешкой
и лохматой травой, его разморило на солнышке, и он заснул. Через
час он открыл глаза и услышал щебет птиц и шепот косарей.
- Говорят, - сказал один из косарей другому, - небесный государь
недавно вызвал к себе яшмового аравана и послал его на землю
собирать материалы для доклада, потому как время несчастий.
- Глупости, - возразил второй крестьянин, - мертвые не оживают,
и яшмового аравана никто не убивал. Вместо него зарезали барашка
и представили гнусному министру печень и сердце барашка. А
яшмовый араван с тех пор бродит по ойкумене и творит чудеса:
бывает, выйдет из леса к косарям, только взглянет - а копны уже
сметаны.
