Холодок пробежал по спине проснувшегося Бьернссона. Первый
креcтьянин задумчиво поглядел туда, где золотились копны, и
сказал:
- Да! Мы ведь думали, тут на неделю работы, - а управились за
день.
Так человека в конопляных башмаках и куртке, подхваченной гнилой
веревочкой, впервые назвали воскресшим яшмовым араваном:
араваном Арфаррой.
В это время был такой случай. У одного горшечника из города
Ланасса в провинции Харайн завелась дома нечисть. Днем еще
ничего, а ночью - бегают, визжат, бьют готовый товар... Всех
женщин перепортило. Горшечник ходил сначала к казенным колдунам,
потом к черным - ничего не помогало. Как-nо утром соседка ему
говорит:
- Знаешь, я вчера во сне побывала в небесной управе, и мне
сказали, что у деревни Белый Желоб под именным столбом спит
человек. Разбуди его и поклонись в ноги: он тебе поможет.
Горшечник тотчас же отправился в путь, и, действи-тельно, нашел
под именным государевым столбом человека. Тот сидел и ел
лепешку. Горшечник рассказал ему все.
- А я-то тут при чем, - сказал святой сурово.
Но горшечник, как было велено, не отставал от него, плакал и
стучался головой. Святой встал и пошел: горшечник быстро пополз
за ним на коленях. Так он полз часа два. Наконец святому
надоело, он сломил ветку, стегнул ей по земле и подал
горшечнику:
- На! Пойдешь домой, отхлещещь этим каждую половицу: вся нечисть
сгинет.
Горшечник поспешил домой, - и что же! С того дня все бесы
пропали совершенно.
Этот святой был яшмовый араван.
А еще была такая история: одна женщина хотела пойти и поговорить
с яшмовым араваном, он как раз недавно проходил мимо соседнего
селенья. У околицы ее нагнал староста:
- Куда идешь?
Женщина распищалась, как мышь под сапогом, а староста вытащил
плетку и погнал ее домой, сказав, что она и так задолжала кругом
господину Айцару, и что дела ее поправятся скорее, если она
будет плести кружева, нежели бегать за попрошайками.
Женщина вернулась, стала плести кружева и горько плакать. Вдруг
все как-то прояснело перед ее глазами, и она услышала все те
ответы, которые хотела услышать от яшмового аравана. Все было
внятно и просто: а когда женщина очнулась, то увидела, что
сплела кружев втрое больше, чем обычно.
Вскоре после этого случая Бьернссон проходил через маленький
уездный городок, недалеко от Архаданских исправительных
поселений, и остановился, не в первый уже раз, у крестьянина по
имени Исавен, уважаемого одними за зажиточность, а другими за
добропорядочность. Хозяин принял бродячего монаха радушно.
Накормил, разговорился. В доме как раз гостило несколько
чиновников.
- Жаль, - промолвил один из чиновников, что человек, обладающий
такими достоинствами, как ваши, уклонился от служения государю,
- если бы вы служили государю, вам не пришлось бы
довольствоваться чашкой риса.
Бьернссон возразил:
- А если бы вы могли довольствоваться чашкой риса, вам бы не
пришлось служить государю.
Утром праведник засобирался в путь. Хозяин вынес ему на прощание
корзинку с едой. Там лежали сладкие апельсиновые лепешки, козий
сыр, кусок копченой свинины и еще много всякого добра, а поверх
всего крестьянин положил красивый шерстяной плащ.
Бьернссон взял лепешки и сыр, а от остального отказался.
- Друг мой, - взмолился хозяин, - нехорошо отказываться от
подарков, сделанных от чистого сердца. Ты делаешь меня плохим
человеком в глазах деревни, скажут: "Праведник не взял у
богача".
Бьернссон улыбнулся и сказал:
- Что ж! Я, пожалуй, попрошу у тебя подарок.
Крестьянин запрыгал от радости.
- У тебя, - продолжал Бьернссон, - есть сосед по прозвищу Птичья
Лапка, и у него пятеро ребятишек. А он, за долги, уступает тебе
поле. Оставь это поле ему.
- Вай, - сказал крестьянин, - это же глупость, а не человек. И я
заплатил ему за это поле!
- Ты что, Бог, - сказал Бьернссон, чтобы называть человека
глупостью? И разве я говорю, что ты не по праву берешь это поле?
Я говорю - иди и попроси у него прощения, и от этого прощения
урожай на твоих полях будет много больше.
И как праведник сказал, так оно и вышло.
Так-то Бьернссон стал просить подарки и проповедовать, что дело
не в богатстве, а во внутреннем строении души. Бывает, что
завистлив бедняк, бывает, что завистлив богач, а дурная зависть
портит всякое дело. Бьернссон понял, что если он не будет
говорить, то ему припишут чужие слова. А если он будет говорить,
то его слова будут значить, может быть, не меньше, чем слова
господина первого министра.
* * *
В начале осени в доме госпожи Архизы был праздник; катались на
лодках, пускали шутихи. Праздник был отчасти по случаю дня
Небесной Черепахи, отчасти по случаю приезда в город первого
богача Харайна, господина Айцара. Айцар был человек не слишком
образованный, однако из тех, в чьих руках деньги размножаются,
как кролики. В народе таких людей считают оборотнями. Киссур был
среди меньших гостей, и Айцар ему страшно не понравился, - у
этого человека были слишком широкие кости, и слишком грубый
голос, и само его занятие было не из тех, что способствуют
добродетели и справедливости.
За ужином толстый Айцар принялся громко рассуждать о
прошлогоднем государевом манифесте; ни для кого не было тайной,
что сочинял манифест сам господин Нан. Манифест призывал
подавать доклады о том, как улучшить состояние народа в
ойкумене, и все знали, что лучшие из докладов будут оглашены
через восемь месяцев пред лицом государя в зале Ста Полей.
Некоторые из молодых чиновников собирались писать доклады и,
пользуясь случаем, стали расспрашивать господина Айцара о
мнениях и предпочтениях первого министра, близкого его друга.
Господин Айцар пожевал губами, ополоснул розовой водой руки из
услужливо подставленного кувшина, и сказал:
- Господин Нан сведущ в классиках, уважает традицию. Посмотрите
на манифест: какое богатство цитат! Ни одной строки, которая не
была бы взята из сочинений древних.
Тут Киссур ступил вперед и громко сказал:
- Господин Нан невежественен в классиках, или нарочно перевирает
цитаты. Вот: в своде законов государя Инана сказано: "Чтобы
чиновник не мог взять у крестьянина даже яйцо, не отчитавшись во
взятом. А в манифесте процитировано: "Чтобы чиновник не мог
взять у крестьянина даже яйцо, не заплатив за взятое".
Гости замолкли. Господин Айцар насмешливо крякнул."Какой позор,
- подумал господин Ханда, муж Архизы, - так открыто обнаруживать
свои отношения с моей женой". Один из местных управляющих Айцара
изогнулся над его ухом и догадливо зашептал, что новому
любовнику госпожи Архизы, видать, ревность что-то подсказывает в
отношении Айцара, но такт мешает бросать при гостях обвинения,
которые заденут честь любезной начальницы.
Но господин Айцар был человек умный. Он поглядел на Архизу и на
Киссура и подумал: "Госпожа Архиза сегодня очень хороша, как
бывает женщина уже любимая, но еще не любовница. Видимо, люди
менее проницательные боятся объяснить мальчику, в чем дело,
опасаясь мести женщины добродетельной, а люди более
проницательные боятся объяснить мальчику, в чем дело, опасаясь
его самого. У этого юноши глаза человека свободного, и
понимающего свободу как право на убийство. Плохо перечить
человеку с такими глазами".
После фейерверка господин Айцар подозвал Киссура и сказал:
- Молодой человек, окажите мне честь: соблаговолите прийти ко
мне завтра в начале третьего. У вас, говорят, отменный почерк и
слог?
Слова эти слышала госпожа Архиза. Она побледнела и заплакала бы,
если б слезы не портили выраженье ее лица.
На следующее утро господин Ханда, муж Архизы и начальник лагеря,
вызвал Киссура к себе. Он вручил ему бумагу: указ об
освобождении за примерное поведение.
- Вы так добры ко мне - как отец к сыну! - сказал Киссур,
кланяясь.
Господин Ханда закусил губу и побледнел, но, когда Киссур
выпрямился, лицо у начальника лагеря было опять очень вежливое.
Он протянул Киссуру большой пакет с печатью и сказал:
- Этот пакет я должен доставить с верным человеком в пятнадцатый
округ. Времена нынче опасные, на дорогах много разбойников, а о
вашей храбрости слагают легенды. Не согласитесь ли вы взять на
себя это поручение?
Киссур поклонился и сказал, что тотчас же отправится в путь.В
канцелярии ему выдали подорожную, суточные и этакий кургузый
меч.
У ворот управы он, однако, столкнулся со служаночкой Архизы:
госпожа просила его зайти попрощатся. Киссур покраснел и
заволновался, но не посмел отказать.
Госпожа Архиза приняла его в утреннем уборе: сама свежесть, само
очарование, сквозь белое кружево словно просвечивает розовая
кожа, пепельные волосы схвачены заколкой в форме листа осоки.
Киссур взглянул на эту заколку, и ему показалось, что она
воткнута в его сердце.
Подали легкий завтрак, к завтраку - чайничек с "красной травой".
"Красная трава" была модным питьем. Моду пить ее по утрам ввел
господин первый министр, все бросились подражать, и Архиза очень
завидовала "красным циновкам", которые невероятно обогатились,
торгуя заветным напитком.
Поговорили о том, о другом. Архиза заметила, что чашка Киссура
стоит полная.
- Вам не нравится "красная трава"? - спросила она.
- Признаться, нет, - покраснел Киссур. Он думал о другом.
"Да - подумала Архиза, - он пользуется любым поводом выразить
свое несогласие с первым министром".
- Ах, - друг мой, - сказала Архиза, - сердце мое сжимется при
мысли о вашем отъезда.
- Отчего же, - сказал Киссур.
Архиза покраснела.
- Дороги неспокойны, - сказала она. А потом, у вас столько
завистников.
Тут Киссуру принесли чай, маленькая чашка утонула в его руке.
Архиза прикрыла глаза и представила себя на месте чашки. Щеки ее
запылали: она былы на диво хороша в эту минуту. Она впервые
любила. Она не знала, что делают в таких случаях. Его нет - и
сердце разрывается от тоски. Он приходит, сидит среди гостей:
сердце тут же боится, что он пришел по долгу службы и смотрит на
нее, как на начальство.
Но сегодня она полагала юношу своей собственностью. Айцар,
что-то учуяв, вчера просил Киссура себе. Архиза взамен отдала
ему заключенного, весьма сведущего в механике, устроившего ее
новую сахарную мельницу. Такие люди теперь приносили наибольшую
прибыль. Архиза имела все основания считать юношу своею
собственностью: то, за что ты заплатил, тем ты владеешь, - разве
не так, особенно сейчас?
- Как вас зовут на самом деле?
- Киссур.
- Киссур ... Это не из имен ойкумены.
- Мои отец и мать были варвары, из Верхнего Варнарайна.
Они спустились в сад, чудный сад госпожи Архизы.
Архиза, в бело-розовом платье новейшего фасона, подобного стиху
Ферриды, полному намеков и обещаний, перебежала через радужный
мостик, глянула вниз. Сердце ее затрепетало. Несомненно, он
любит меня, ибо только любящий может быть так слеп, думала она,
не применяя, однако, этих слов к себе. Он принимает меня за
добродетельную провинциалку...
Тысячи мыслей вспыхивали в ее голове: попросить его не уезжать
сегодня, тихонько сунуть в руки записку... в записке ключ и
просьба прийти вечером во флигелек. Во флигельке ужин, накрытый
для двоих, убранная постель... Нет! Такое дело сойдет с
неопытным юнцом, но не с человеком из окружения Харрады: он
сделает со мной все, что хочет, - но куда денется его любовь?
Они остановились перед зеленой лужайкой. Вверх поднимались
огромные стрелы тяжелоглаза, усеянные тысячами белых и розовых
цветов. На самом деле то была не лужайка, а озерцо. Тяжелоглаз
цвел два-три дня в году: в эти дни стебли и корни вбирали в себя
углекислый газ и всплывали, озеро превращалось в лужайку, плотно
заставленную тяжелыми бело-розовыми копьями. Едва лепестки
опадали, корни наливались крахмалом и вновь тонули. За цветущими
стеблями был виден островок с разрушенным храмом, опутанным
павиликой и розами. За храмом в лачужке жил нанятый за особую
плату отшельник. Запах тяжелоглаза сводил с ума.
- Какие красивые розы, - сказал Киссур.
- Правда? Решитесь ли вы, однако, сорвать хоть одну?
