Айлиль выступили слезы.
Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал
на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков:
послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от
короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.
Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и
сказала:
- Подари!
Неревен побледнел и покачал головой.
Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и
обмотала его вокруг шеи Неревена.
Неревен готов был заплакать.
- Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я... я...
обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний...
И Неревен действительно расплакался.
Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось
покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась:
серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого
святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и
тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды
священных.
- Ну, хорошо, - сказала грустно Айлиль, - оставь мне его на ночь и
день: я его сама уложу в походный ларь.
Тут Неревен не посмел отказать.
А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в
окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым
покровом и сбежала в сад.
Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а
в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел
поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую,
горожанку", - подумала она.
- Говорят, - спросила Айлиль, - вы берете к себе в дом вдову
суконщика?
- Говорят, - спросил Кукушонок, - вы выходите замуж за экзарха
Варнарайна?
- Мне велит брат, - ответила девушка.
Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
- А если брат велит вам выйти за меня?
Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит,
а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
- Экзарху Варнарайна, - продолжал Марбод, - тридцать шесть лет, у вас
будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь
была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка
взглянула на Марбода, - а потом на портрет. Кукушонок сидел, завернувшись
в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан
с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх - золотая пряжка. Рука лежала
на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым
запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились
Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы его, - подумала
Айлиль, - подобны дождю, и дыханье его коня - как туман над полями, и тело
его закалено в небесных горнах..."
А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, - странно
думать, - лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако,
следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной
точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя,
откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева
наследника: просто белый шелк - ни узоров, ни листьев, и этой шелковой
дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля,
аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого
дерева...
Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот -
герой, а тот - бог...
- Я, - сказала Айлиль, - хочу быть государыней Великого Света.
Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на
шее.
- Не трогай, - закричала королевна, - дикарь!
Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
- Это колдовство! - закричал он. - Вас опутали чарами! Этот маленький
негодяй Неревен! - и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль
и сорвал его, - серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе...
Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и
принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил,
потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул меч в землю,
упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал,
отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце,
то к вересковым кустам.
Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто
порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро
караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских
торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому,
что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что
уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать
грузный караван.
14
Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили,
что не помнят такого многолюдного совета.
Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом
овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане,
слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при
Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не
говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на
ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и
люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад
проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в
простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него - советник
Ванвейлен, слева - обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и
монахов, в простых кафтанах и разодетых.
На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше,
чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным
оружием.
Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы,
где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские
торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена,
остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под
священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам
был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
- Чем, вы думаете, кончится дело?
Даттам рассердился и ответил:
- Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем
мире было бы одно народовластие.
Облили помост маслом, погадали на черепахе - знамения были
благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный
человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его
унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную
ветвь.
И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и
присовокупил свои слова.
Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то
сверху вниз, на королевский дуб.
У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры
сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель
Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек
из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете. И
говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане
и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем
было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и
размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что
обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, - тут уж
как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам
Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.
Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но
тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь
публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся
Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не
было.
Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но
тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал
себя вторым после Ламассы.
И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.
Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил,
люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так
понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: "Весенний
совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку.
Облеките законодательной властью вооруженный митинг..."
Выпрямился и еще раз закричал:
- Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех,
а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок...
Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом
вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками
и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.
Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и
сказал:
- Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.
Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:
- Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем
прошении - раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен
даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи
предлагает народу и королю.
И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин
Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.
Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не
всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для
себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры
хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для
соблюдения закона.
И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав.
И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники
не отнимали насильно его имущество, - то он должен то же самое обещать
своим вассалам.
И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные - то и это
правило должно касаться всех.
Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем,
однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет
своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если
притесняет король?
Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола
сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше
того, что есть. А вот король - если он потребует налог, превышающий
городские доходы, - что скажут горожане тогда?
И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их
налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать
налогами без их на то согласия.
Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну - плохая
гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил. Вот и получается,
что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война,
ведущаяся из-за слов, приносит много вреда.
А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими
