это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал
о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним старые
друзья... А злые люди тебя до наследника не допустили.
- А милостив ли наследник? - спросил Даттам.
Тюремщики вздохнули:
- Сад счастья, источник изобилия... Говорят, однако: будто бы
назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах... Войска не дали...
Каждый шаг стерегут... Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить,
тут же и его голова полетит...
Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и
говорит:
- Если тебе чего надо, ты скажи.
Даттам подумал:
- Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.
Тюремщик удивился:
- Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай, их
сейчас не трудно достать, ногти-то.
Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
- Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и еще долго
не смогу...
Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного
курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.
- Иди, - сказал стражник.
- Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне хоть кинжал какой-нибудь
дай.
Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил
его к горлу стражника:
- А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
Стражник захныкал:
- Секретарь экзарха, господин Арфарра.
Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что,
если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!"
И перерезал шею своему спасителю.
"Теперь-то он точно не выдаст Арфарру", - подумал молодой мятежник,
утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый судья
швырнул взятку Бужве.
Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле лепешек и
велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу вместе с народом,
ходившим на строительство укреплений; стражники должны были заявить о
бегстве лишь в полдень.
И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка
принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А он сам
имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?
Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало ему за шиворот.
Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над ним
гусиное яйцо.
- Эй, - кричит один, который слева, - трех яиц хватит, из остальных
яичницу сделаем...
Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через весь
город.
На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с крысой,
обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.
- А крысу, - говорит, - чтобы стража не заметила, проклял до полудня,
- велел носить человечью личину...
Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу и вел
протоколы допроса.
Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет
фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников
отходят от столицы и подумал: завтра меня казнят... Стало одиноко и
страшно. В конце концов, двадцать два года...
А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли
злые чары...
Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча
глаза... Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам
глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и
зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит
Верхний Город, - здания как жемчужины, стены как оправа... осунулся,
погрустнел.
Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми
иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять
арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
Развязали, повели... Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи
столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея...
Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье - в зеркалах, от зеркал
павильон как человечья душа: снаружи - замкнут, изнутри - безграничен.
В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника,
секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а
Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но
рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и
проговорил:
- Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
Даттам пожал плечами:
- Я так понимаю, - сказал он, - что мой дядя вчера отступил от
города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
- Ваш дядя, - сказал экзарх, - вчера был назначен моим указом
наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками
выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей
толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками,
которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
Даттам помолчал, а потом сказал:
- Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
Экзарх засмеялся:
- Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, - и
протянул Даттаму зеленый треугольник.
Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая.
Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло
за две недели до начала восстания.
Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского
титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.
- Это что ж, - спросил Даттам нового наследника империи, - мы подняли
восстание по твоей указке?
- Разумеется, да, - сказал справа Арфарра. - Истинные причины вещей
скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных
причин.
- Разумеется, нет, - сказал настоятель храма Шакуника. - Провокация
опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как
ребенок, и обожжется.
Тогда Даттам повернулся к монаху.
- И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до того, как продали нам
зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
Настоятель удивился:
- Никакого мы зерна не продавали... В благодарственном манифесте
экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни
народного бедствия...
Помолчал и прибавил:
- Между прочим, наш дар окупился сторицей - господин экзарх пожаловал
нам земли по Левому Орху.
Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
- Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей - вождь повстанцев -
провокатор правительства!
И расхохотался. Потом умолк и спросил:
- Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то
милости недостоин, я провокатором не был...
Арфарра молчал.
- Не скрою, - сказал Харсома, - ваши преступления велики, господин
Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя
толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему... Кто-то же должен
за все это отвечать?
- Тот, кто нанимал провокаторов, - заорал Даттам, вскакивая на ноги.
- Сядь, - негромко сказал Харсома.
- Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам
другую, - и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца
Падашны?
Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно
сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к
настоятелю храма Шакуника и спросил:
- А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил
вам за зерно?
- Я уже ответил вам, - сказал настоятель, - что никакого зерна храм
бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что
эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.
- Каком?
- На условии, что вас отдадут нам.
Даттам поднял брови.
- Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы
скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма
Шакуника.
- Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! - запротестовал
молодой бунтовщик.
- Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, - вмешался
Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг
требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя,
наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если
собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на
каждое из имен не придется и по половинки капли...
- Говорило сито иголке - у тебя на спине дырка, - презрительно
пробормотал Даттам.
Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.
Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды из
тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия. Бывший
первый министр от досады помер.
Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого
оборванца и обул его в государевы сандалии. Наконец, сдался Даттаму и
Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра, однако, обманул
доверие экзарха, молвил: "Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода", -
и приказал зарубить вора.
Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели на
улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили по
улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.
Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на
деревянных гусеницах - золотые борта, серебряные весла. Слова при корабле
были такие: Государь - корабль, народ - море. Хочет - несет, хочет -
опрокинет... А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями:
это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.
Экзарху же доложили: "В древности Золотой Государь взошел на Голубую
Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".
Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного паланкина,
проделал весь путь на лошади, как простой чиновник, чтобы народ всегда
имел к нему доступ.
Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты.
Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на глазах
молвил:
- Увы! Народ Великого Света после мятежа - как неоперившийся
жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо, бывает, и жаворонок в неразумии
клюет кречета... Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей,
если бы не помощь рудознатца Шехеда.
Помолчал и спросил у Даттама:
- А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?
На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:
- Нынче все наши мысли - о достижении мира и спокойствия. Когда в
государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить
собственное добро. Когда же в государстве царим смута и бунт, человек
думает о том, как завладеть добром ближнего. Поистине цель государя -
добиться, чтобы простые люди сохраняли нажитое и старались приумножить
его. Ибо чем больше в государстве богатых людей, тем богаче само
государство.
Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:
- Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном называют
маленькое озеро в государевом дворце! Государство расколото, и трещина
проходит через сердце наследника! Пока не восстановим целостность
государства, в нем будут непременно случаться беды, бунты и неурожаи!
Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:
