слабеть - а держатели поместий и земель жирели.
После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность
государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было
катастрофой.
Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель
добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов.
Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как
на частное имущество, завещали его и разделяли, - и в глубине души
полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет
взятки, - чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно
совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов...
По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право
давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам...
По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем
или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и
уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно - просто вопрос
об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно
могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров
враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса - сеньоров
это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем,
богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по
закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.
Политическая беспомощность большинства из них была совершенно
изумительна.
На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, - а
прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы
горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и
не смели строить домов выше, чем в два этажа.
Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его - суть взгляды
Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется,
чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства.
Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно.
Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому
сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались - города, с их
ополчением или наемным войском.
Города - это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра
так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и
давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им
понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли
топтать на токах шестилетних детишек?
Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции - недавнее
политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются,
правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а
хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.
Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил Ванвейлена,
был преподнесен гражданами города Лудды. После преподнесения, слегка
захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу святилища, где
укрылся граф Замид, графиня с детьми и их люди, пообещали им
неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В подвигах своих они
подражали сеньорам, но с основательностью людей состоятельных полагали,
что дело - не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, - можно
будет замять светильником. В этой революции сторонники дома Замидов носили
желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а люди из
дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками народовластия.
Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом деле из-за денег,
данных в долг, и это отнюдь не способствовало доверию в имущественных
делах.
Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в
доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во
всемогущество городского кошелька.
Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать. В
глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в
прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а горожане требовали в
петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей.
Но и это приходилось прощать, - за то, что горожане умели драться.
Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры
дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих
городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, - и все
это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой, что
развязать узлы можно - либо кровопролитьем, либо - чудом.
Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами планами
на будущее. В обществе, лишенном средств массовой информации, чудеса
играют роль хорошей и тотальной пропаганды.
Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости - кровавого
снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов...
Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала,
подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим гипнотизером,
или, пользуясь здешней терминологией, умел "отводить глаза".
Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если
б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о диктатуре или
демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым видом
правления и типом хозяйствования. Речь шла о том, чтобы обуздать хаос,
царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок и разбой, тогда страдает
каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет
наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг...
Был еще - храм.
Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за
последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав в одной
из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все точки
над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку... Но
вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи отошли на
второй план, она мало имела, по мнению Ванвейлена, отношения к
происходящему...
Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция
началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в
правительственной академии.
Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью
этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных
тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной
технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль
сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных
условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока
империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но и
технологией.
И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги
из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину
Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков.
И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал
все, чтобы поссориться с Арфаррой...
Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от
Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые
вели очень странные речи. Они говорили: "Мы - ленники храма, а храм -
ленник не короля, а экзарха Харсомы".
При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род,
а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник наместника
Варнарайна - человек щедрый и благородный, а Баршарг, араван Варнарайна,
между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов.
Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском совете -
непонятно. Не то - недружественные вассалы, не то - дружественные
иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного, беззаконного
и безумного...
Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры,
вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов на все,
если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был готов
на все, если речь шла не о его личных интересах.
Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких
разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество
его сотрапезников.
Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах: строго
говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне, которую
можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах
резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а на Весеннем
Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали.
Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в сущности,
именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а
империя - местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить
монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое", ни замки
с сеньорами - но вот свободное предпринимательство и антитрестовское
законодательство - этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не мог.
Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо".
Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал
мастерские только в империи - хранил монополию. Поэтому-то лично ездил по
местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса -
и пропадет половина торговых связей... Даттаму хроническая анархия была
выгодна - он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было государства,
а была личная преданность - и предательство, так и свободного
предпринимательства не было, - а были личные торговые связи.
Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве -
показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда приходил
жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил его хутор,
похватал слуг и служанок, а его самого с женой повесил коптиться над
очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и не напишут дарственную -
тогда дарственная соответственным образом пересматривалась. А когда
жалобщик приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, - тогда
приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто
Арфарра давал таким людям земли за дамбой.
Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи - но при
мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти будет
без хулы.
Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова соглашения и
нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом позвал адвоката и
велел толковать каждое слово.
Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и
вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.
Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню.
Вдова всполошилась:
- Грех выкидывать написанное! - кинулась подбирать клочки.
Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение,
"по нашей воле и совету знатных людей", а другой король - разорвал и сжег
"по нашей воле и воле народа".
Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова!
Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием.
- Но почему же тогда, - громко спросил Марбод, - законы Золотого
Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров -
