-- "Непрошенный спаситель", -- передразнил меня Джабжа, -- вы хоть
сохранили того "гнома"?
-- В нем появилось какое-то наведенное излучение, он передал меня
другому роботу, а сам остался в верхнем слое.
-- Его сделали хорошие люди, Рамон.
-- Я знаю, Джошуа.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я вдруг понял, что сделал для меня
этот человек.
-- Все-таки остается загадкой, каким образом металл приобрел
квазиалмазное кристаллическое строение, до сих пор не известное... --
говорил Туан.
-- В вашем "гноме" есть что-то от Леопарда... -- говорил Лакост.
Илль молчала, сложив ладони лодочкой и уткнувшись в них носом. Но я
видел, что она не просто слушает меня, а старается, как и все, найти тот
несуществующий путь спасения тех, четверых, который стал бы моим обвинением,
если бы нашелся. Я был уверен, что искали они честно и ни один не промолчал
бы, если бы нашел этот путь.
-- Одиннадцать лет иметь над головой эту жуткую толщу, -- задумчиво
сказал Джабжа, -- и тех, четверых... Как вы справились с этим, Рамон?
-- Заставил себя не думать. Я знал, что вырвусь. Работал. Монтировал
роботов. Если бы за мной не прилетели, я все равно вышел бы на поверхность и
послал весточку на Землю.
-- Вам можно позавидовать.
-- Не совсем, -- сказал я. -- Как только я вернулся сюда, все началось
еще хуже.
-- Сознание вины?
-- Да.
-- На вашем месте я ничего не мог бы сделать, -- твердо сказал Джабжа.
-- Я -- тоже, -- сказал Лакост.
Туан закусил губу и наклонил голову. Он был слишком молод, чтобы так
быстро сдаться. Я знал, что он еще будет приставать к Лакосту и Джабже. Он
был слишком хороший парень, чтобы этого не сделать.
Теперь молчали все, и это молчание было как отдача последних почестей
тем, кто сегодня умер, чтобы больше не воскресать в моей совести. Память --
дело другое. Чем светлее память, тем дольше для нее то, что для памяти
называем мы вечностью.
Вечная память.
-- А знаете, -- сказал вдруг Туан, -- лет четыреста тому назад вам
поставили бы памятник. Раньше такой человек считался героем.
Мы дружно рассмеялись и поднялись из-за стола.
-- Тогда они и были героями, -- сказал Джабжа, положив руку на плечо
Туана. -- А теперь все такие. Разве ты на месте Рамона сошел бы с ума? Или
повесился бы? Ты продолжал бы оставаться Человеком. Это давным-давно
перестало быть героизмом, а превратилось в долг.
-- Тоска, -- сказал Туан.
Мы снова рассмеялись.
-- Дурак, -- мрачно резюмировала Илль.
Внезапно раздался протяжный, мелодичный звон. Одновременно все стены
вспыхнули голубоватым огнем.
-- Не волнуйтесь, -- сказал мне Джабжа. -- Это не аварийный. Это
обыкновенный вызов. Кто-нибудь сломал лыжи или уронил альпеншток.
Он вместе с Туаном исчез в левой двери. Через несколько минут вернулся
позеленевший Туан.
-- Семьдесят четвертый квадрат? -- осведомился Лакост таким безмятежным
тоном, что я понял, что тут кроется какое-то издевательство.
Туан молча пошел к выходу, надевая шапочку с очками.
-- Мой глубочайший поклон прекрасным дамам! -- крикнул ему вдогонку
Лакост.
Туан хлопнул дверью.
Вошел Джабжа.
-- Нехорошо, мальчики, -- сказал он, обращаясь главным образом к Илль.
-- Неужели его нельзя было заменить? Ведь там самой молодой -- восемьдесят
лет. И они вызывают его каждый раз, когда он неосторожно подходит к фону.
Ну, ладно, искупи свою черствость заботой о госте. Спокойной ночи.
Джабжа и Лакост удалились.
-- В чем дело? -- спросил я.
-- Туан мечтает встретить в горах прекрасную незнакомку. А по нему
вздыхают все престарелые красотки, посещающие заповедник. Эта группа
вызывает его четвертый раз. Да, красота -- тяжелое бремя.
-- И все-таки он у вас хороший...
Илль посмотрела на меня удивленно. Потом медленно ответила:
-- Да, он у меня хороший.
С ударением на "у меня".
-- А теперь пойдемте, я ведь здесь еще и что-то вроде горничной и
должна с приветливой улыбкой указать вам ваши аппартаменты.
-- Жаль, что сейчас не дают на чай. Ваш талант в роли горничной
пропадает даром в буквальном смысле слова.
-- А что бы вы мне дали?
-- Две серебряные монетки. Каждая по часу.
-- Как мало!
-- Тогда одну золотую. Золотая -- это один день.
-- Это значит, двадцать четыре серебряных... Все равно мало.
-- Вы маленькая вымогательница. Из вас не вышло бы хорошей горничной.
-- А вы предлагаете мне пышный хвост от неубитого медведя. Ведь вы же
не знаете, сколько еще золотых монет бренчит в вашей сумке.
-- А вы знаете? Она кивнула.
-- И что же, вам принесло это радость?
Она пожала плечами так беззаботно, что сердце мое сжалось. Я болтал
здесь с этой девчонкой, а там, в Егерхауэне, спала та, которая носила белое
с золотом, но все золото, что было на ней, не могло прибавить ей и одной
монетки стоимостью в один день.
-- Сколько вам лет? -- спросил я Илль.
Она с упреком поглядела на меня:
-- Настоящая женщина скрывает не только то, сколько лет ей исполнилось,
но даже и сколько ей остается.
-- А все-таки?
Она тихонечко вздохнула, как там, на скале.
-- Восемнадцать.
-- А сколько еще осталось?
-- Мне восемнадцать лет. А вы меня спрашиваете о том, что будет, у-у! И
если я отвечу, то кто будет более бестактен -- вы, когда спрашиваете, или я,
когда отвечаю?
У нее было какое-то чутье. Она правильно сделала, что не ответила. Мне
было бы слишком больно за Сану.
-- Извините меня. Я и так задержал вас.
-- А я не очень дорожу своими монетками. К тому же вы обокрали меня не
больше чем на десять медяшек. Идите-ка спать.
-- А вы?
-- Я останусь здесь. Я должна быть наготове, пока Туан в отлете.
-- Ну и я останусь здесь. Все равно до утра не больше трех часов. Вы не
возражаете?
-- В нашей Хижине закон -- не мешать друг другу делать глупости.
-- Благодарю.
Я растянулся перед потухающим огнем, взбил медвежью голову, как пуховую
подушку, и тотчас же начал засыпать.
"Камин"... -- приплыло откуда-то издалека, -- это называется "камин"...
Потом надо мною наклонилась Сана и быстро-быстро зашептала: "Не надо...
Не вспоминай об этом..."
Я повернулся несколько раз, и когда это лицо исчезло, я сразу же заснул
-- легко и спокойно,
И так же легко проснулся, когда меня разбудил Джабжа.
Глава VI
-- Илль улетела? -- спросил я.
-- Зачем? Прилетел Туан, они отправились спать. Если будет вызов,
полечу я или Лакост.
-- А форма?
-- Трик? Хорош бы я был в нем. Обойдусь так. Кстати, Илль говорила, что
тебе надо быть дома к завтраку.
-- Действительно. А здесь мне больше не дадут?
-- Знаешь что? Пошли на кухню.
Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из
соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.
-- Холодного мяса, кофе и земляники, -- крикнул Джабжа туда.
Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое.
Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.
-- А ты? -- спросил я.
-- Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне
тебе не дадут медвежатины.
-- А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.
-- Поохотились, -- Джабжа блаженно расплылся. -- Мы ведь имеем на это
право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то
и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?
-- А вы все вчетвером?
-- Нет, Илль этого не любит.
-- Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?
-- Какой брат?
-- Туан, -- сказал я не очень уверенно.
-- Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи.
А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?
Я кивнул.
-- И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один
кибер-механик. А? Я покачал головой.
-- Нравится в Егерхауэне?
-- Да, -- сказал я твердо. -- Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на
меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.
Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед
носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер
вот музейный... Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не
коснулось. А может быть, они и не знают?..
-- Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете это?
-- А как же, -- он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.
-- И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому
Эрберу?
Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.
-- Интересно, а как ты представляешь себе это самое: "обнародовать"?
Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали:
"Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой
собственной кончины..." Нет, милый. Что тогда творилось -- описанию не
поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум
археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные
фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как
лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против
консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных
началах -- только тогда Комитет "Овератора" принял "Постановление о доступе
к сведениям..." -- вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, --
сплошные предостережения типа: направо пойдешь -- сон потеряешь, налево
пойдешь -- аппетит потеряешь, прямо пойдешь -- девочки любить не будут...
-- И все-таки ты пошел?
-- Дочитал -- и пошел.
-- Ох, и легко же у тебя все выходит... Но кто-то не пошел?
-- Естественно.
-- И много таких?
Джабжа слегка пожал плечами:
-- Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И
тоже все знают. Ведь все-таки "Овератор" нес колоссальное Знание. Его надо
было взять и покрутить так и эдак -- посмотреть, какой из него может
получиться прок.
-- Эксперимент на человеке.
-- Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?
-- Я поставил бы его на себе. Только на себе.
-- Ага! Вот мы и дошли до истины -- на себе. На деле так и оказалось --
каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе
всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит
командир перед строем и говорит: это нужно, но это -- верная смерть. Кто? И
вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и
вот все остальные делают шаг вперед -- и снова перед комиссаром одна
шеренга. У вас в такой шеренге -- трое. У нас -- четверо. Где-то, может, и
никого. А где-то -- тысячи, миллионы.
-- Тогда надо было выбрать из них некоторых.
-- Некоторых? Любопытно. Каких же это -- некоторых? Кто взял бы на себя
-- выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или
наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было.
В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже
что-то умели. Вот они все -- абсолютно все -- стали ходить на двух ногах. А
вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по
ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали
членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации --
изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали.
Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все.
