Так как у меня не было под рукой каталога, мне пришлось задавать круг
интересующих меня вопросов. Я старался как можно четче ограничить каждую
тему, чтобы список требуемых пособий не получился непомерно велик. Не дай
бог, попадется чересчур усердный "гном", который будет выполнять мой заказ,
и решит осветить каждый вопрос чуть не от Адама. Тогда весь мой год -- наш
год -- уйдет на одно ознакомление с литературой. Я порядком устал и начал
отвлекаться. Мне то и дело приходилось отключать мой биодиктофон, чтобы он
не зафиксировал не относящихся к делу мыслей. Нет, так я далеко не. уеду.
Может быть, обратиться в коллегию Сна и Отдыха и попросить разрешения на год
без сна? Но такое разрешение давалось лишь в крайних случаях -- все-таки
слишком вредны были еще препараты, поддерживающие человека в состоянии
постоянного бодрствования. Потом все это сказывалось. Мне-то на это было
наплевать, но я не знал, как посмотрит коллегия на мое желание провести этот
год с человеком, который имел право на всего меня, всего, целиком, до
последней моей минуты. Ведь, наверно, таких частных случаев было немало. Я
не мог ни о чем судить, потому что на Земле за время моего отсутствия
произошла слишком резкая переоценка всех вещей и понятий. Если перед моим
отъездом все измерялось энергией, то теперь мерой всему были годы и минуты.
Так, наверное, было с теми космонавтами, которые в далекие времена покинули
на Земле царство денег, а вернулись в мир, где стоимость каждой вещи уже
определялась одной только затраченной энергией. С течением времени энергия
начала обесцениваться, и к моему отлету лишь в таких случаях, как запуск
"Овератора", поднимались разговоры о дороговизне того или иного
эксперимента. С освобождением внутриэлектронной энергии, да еще и при умении
ее конденсировать, эта мера стоимости изжила себя. И вот в мое отсутствие на
Земле появилось повое мерило, самое постоянное и нерушимое -- время. Если
когда-то на золото покупались вещи, труд, энергия, то теперь время могло
оценить решительно все. Даже чувства. И это была самая надежная монета, но
на нее ничего нельзя было купить -- ведь я готов был платить всем своим
временем за мою Сану, и -- не мог. Это осталось единственной сказкой, не
воплощенной человеком в действительность. Так на кой черт мне были все эти
ковры-самолеты и скатерти-самобранки?
-- Сана! -- крикнул я -- - В котором часу мы обедаем?
Сана появилась на пороге. На лбу ее синела миалевая лента биодиктофона.
-- Да?
-- Не пора ли обедать?
-- Еще двадцать минут. Не стоит делать исключения для первого дня.
Пусть все будет так, как здесь заведено.
-- Кем? Элефантусом?
-- Да.
Значит, Патери Патом.
Между тем за дверью послышался звон посуды -- наверное, Педель уже
накрывал на стол. Я вдруг представил себе, как мы будем сидеть друг против
друга за белоснежным столом в этой огромной, залитой ледяным светом,
комнате...
-- Могу я видеть доктора Элиа?
-- Разумеется. Тебе что-нибудь неясно?
-- Да нет, но разве мы не могли бы обедать вместе, как и прежде?
-- Я думала, у тебя сохранилась антипатия к Патери Пату.
-- Ерунда. Он мне аппетита не портит. А разве Элефантус не прогнал его?
-- Патери Пат -- светлая голова. Доктор Элиа очень дорожит им.
Я пожал плечами.
-- Ужинать мы будем вместе. -- Сана исчезла. Ох, уж эти мне отношения,
когда тебе десять раз на дню подчеркивают, что исполняют малейшее твое
желание, а на самом деле навязывают все, до последней паршивой книжонки, до
мельчайшего сервис-аппарата для подбирания окурков. Даже моего Педеля
изуродовали якобы мне в угоду. Я оглядел комнату. Белое с золотом. Да еще
какая стилизация! -- под благородный древний ампир. Который раз уже к этому
возвращаются? Шестой или седьмой. Бездарь какая! Своих мыслей не хватает. И
мою железную скотинку отделали под старинную бронзу, как... Как что? Я
где-то совсем недавно видел этот темный тяжелый цвет. И не мог припомнить,
где именно.
Между тем дверь распахнулась, и Педель, как обычно, легкий на помине,
вкатил овальный обеденный столик, уставленный прозрачными коробками с едой.
Он ловко вскрывал их и выкладывал содержимое на тарелки.
-- Консервы? -- спросил я.
Я так привык к консервам, что трудно было бы сказать, что они мне
надоели. Сана вышла в белом обеденном платье.
-- Нет, -- сказала она, усаживаясь. -- Все свежее. Готовится в
центральном поселке каждую неделю. Кстати, составь себе меню на ближайшие
десять дней.
-- Возьми это на себя, если тебе не трудно.
Она наклонила голову. Кажется, я доставил ей удовольствие.
-- И потом, знаешь, лунный свет мне положительно мешает спать. Сотвори
какое-нибудь чудо, чтобы луна исчезла.
Она посмотрела на меня почти с благодарностью.
-- Я распоряжусь, чтобы на ночь потолок затемнялся. Тебя это устроит?
-- Я не требую аннигиляции всей лунной массы. Для меня достаточно и
локального чуда. Ага, вот и "сезам, откройся". Теперь все будет просто.
Вторую половину дня я занимался с Педелем. Изредка мной овладевало
беспокойство, я подходил к двери и поглядывал, что делает Сана. До самой
темноты она просидела в глубоком кресле, не снимая со лба миалевой полоски и
не отнимая руки от контактной клавиши биодиктофона. Но панелька прибора была
мне не видна, и я не знал, диктует она или просто так сидит, предаваясь
своим мыслям. Почему-то я был склонен предположить второе.
В конце концов я тоже уселся в кресло, попросил Педеля оставить меня в
покое и надвинул на лоб миалевый контур. Вид у меня был достаточно
глубокомысленный -- на тот случай, если бы Сана неожиданно появилась в
комнате -- так что я мог спокойно отдаться безделью. В углу бесшумно возился
Педель -- у него, видимо, появились какие-то соображения по поводу
имитирующей схемы нашей будущей машины, и он придавал ей наиболее компактный
вид. Я все смотрел на него и вспоминал, в честь чего же он окрашен в этот
темный, до коричневого оттенка, бронзовый цвет. И еще мне хотелось есть.
-- Педель, -- сказал я, -- принеси мне что-нибудь пожевать, если
осталось от обеда.
-- Слушаюсь. Пожевать. Сейчас принесу.
Кто знает, в котором часу мы будем теперь ужинать, а я как-то привык
все время что-нибудь жевать. Собственно говоря, это было единственным
разнообразием, доступным мне там, на буе. Если не считать книг, разумеется.
Но книги -- это что-то вроде платонической любви; как ни пытайся
разнообразить их список, все равно при длительном чтении остается
впечатление, что занимаешься чем-то одним и тем же, приятным, но нереальным.
Другое дело -- еда. Это -- удовлетворяемая страсть. Я намеренно держал себя
дня три-четыре на молочной или фруктовой диете, а потом устраивал пиршество
с полусырым мясом, вымоченным в уксусе и вине. Ликарбовые орехи в сочетании
с консервированными раками тоже оставили у меня неизгладимое впечатление.
Почему, собственно говоря, я торчу здесь? Мне надо было отправиться прямо на
Венеру и стать директором-контролером на какой-нибудь
фрукто-перерабатывающей станции или, если так уж необходимо было сохранить
свою профессию, ремонтировал бы роботы для сбора орехов или ловли летучих
тунчиков. А говорят, что есть еще на Венере кретины, которые пасут гусей.
Это те, которые абсолютно неизлечимы от рождения. Вот благодать! Голубоватые
луга; тонкие-тонкие, словно ледяные чешуйки, маленькие пруды под
раскидистыми талами, и можно взять гибкую хворостинку и вообразить себя
кудрявым голопузым мальчиком, пасущим античных гусей, трясущих жирными
гузками в честь прекрасной богини. И даже если без антики и без прекрасных
богинь, то самый захудалый гусенок мне сейчас был бы во сто крат милее всех
многоруких и великомудрых киберов, исключая Педеля, пожалуй.
-- Послушай, -- спросил я, -- что ты мне подсунул?
-- Колбаса органическая, естественная, подвергнута прессовке под
давлением в шесть атмосфер при температуре минус восемьдесят градусов по
Цельсию.
-- Зачем?
-- По предварительным подсчетам, можете жевать от полутора до трех
часов.
-- Ах, ты, золотко мое! -- я с восхищением уставился на него. Как мне
не хватало его там, на буе! Не только его рук и головы, а вот этой
заботливости, неуклюжей, по теплой -- сердца, что ли? Почему ни один из тех
"гномов", которых я создал и запрограммировал сам, не был похож на Педеля?
Впрочем, ответ напрашивался сам собой: именно потому, что я делал их сам и
для себя. А Педеля программировали для меня другие люди. Сана. Это ее
теплота, ее заботливость жила в металлической коробке многорукой машины. Вот
так. О чем ни подумаю -- круг замыкался и все возвращался к тому же -- к
Моей Сане.
Я встряхнулся, как утенок, и виновато огляделся. Нет. Даже если бы Сана
и следила за мной, она была бы в уверенности, что я решаю одну из проблем
кибердиагностики. А между тем я напоминаю школьника, прячущего под учебником
веселую приключенческую книжонку. А сама Сана? Она ведь тоже не работает.
Мне вдруг захотелось поймать ее врасплох. На цыпочках я прошел в ее кабинет
и наклонился над ней. Ну да, прибор был отключен, и она не сделала никакого
движения, чтобы привести его в рабочее состояние.
-- Ага, -- сказал я, садясь на ручку ее кресла. -- Возрождение
эксплуатации. Один работает, а другой погоняет.
Она посмотрела на меня с тем невозмутимым видом, которым так хорошо
прикрывать свою беспомощность.
-- Я редко пользуюсь биодиктофоном. То есть, я хочу сказать, что не
включаю его, пока не добиваюсь четкой формулировки целого законченного
отрывка. Только тогда диктую. Я знаю, ты полагаешься на стилистику
автоматов, но у тебя еще много времени впереди, и те из своих заметок, что
ты собираешься сохранить на будущее, ты всегда успеешь откорректировать.
Вот, получил. Не подглядывай, не лови. Уж если она делает вид, что
работает, то, стало быть, так и надо принимать. Ведь только утром решил
отказаться от всех этих мальчишеских штучек!
-- Я не против того, чтобы ты сидела у этого ящика, -- я спасал
положение. -- Тем более, что эта голубая полоска тебе очень к лицу. Что-то
похожее, кажется, носили весталки. Только не из такого современного
материала, а из белого льна.
Сана слегка подняла брови - значит, снова я говорил не то, ох, до какой
же степени совсем не то!
-- Должна тебе заметить, что обратную связь на нашей машине ты
проектируешь напрасно. Она утяжелит конструкцию, но не принесет видимой
пользы. Конечно, это лишь мое мнение, и ты можешь не соглашаться с ним.
Я пристально посмотрел на нее. Мне отчетливо послышалось за этой
фразой, "ведь скоро ты не будешь связан моими вкусами и капризами"...
И я не мог понять, от кого исходил этот подтекст -- от ее грустных
вечерних глаз или от меня самого? Черт побери, должен же я забыть, заставить
себя забыть об этом; если мне это не удастся -- она рано или поздно прочтет
мои мысли. А это очень невеселые мысли -- когда постоянно думаешь о том, что
вот теряешь бесконечно дорогого, единственно дорогого человека -- и ничего
не можешь сделать. И снова думаешь и думаешь все об одном, и думаешь так
много, что уже появляется ощущение, что ты что-то делаешь.
Сана положила два пальца на широкую клавишу ультракороткого фона.
Несколько секунд просидела так, потом выключила прибор и сняла фоноклипсы.
-- Нас ждут.
К моему удивлению, в мобиле оказался Педель.
-- Это что -- выездной лакей, или в его программу входит теперь
