ресницами и монотонно жужжали:
-- Ты должен... Долж-ж-жен... Долж-ж-жен...
А потом делали со мной что-то легкое и непонятное -- то ли гладили, то
ли качали, и противными тонкими голосками припевали:
-- Вот так тебе будет лучше... лучше... лучше...
Но лучше мне не становилось уже хотя бы потому, что мне было ужасно
неловко оттого, что столько людей возятся со мной и думают за меня, что я
должен делать, и как лежать, и как дышать и все другое. Все они были
одинаковые, одинаково незнакомые люди, как были бы неразличимы для меня
сотни тюленей в одном стаде. И отвернуться от них я не мог, потому что все
тело мое было настолько легкое, что не слушалось меня. Вероятно, я находился
под каким-то излучением, всецело подчинившим мою нервную систему. Изредка я
приходил в себя на несколько минут, искал глазами Элефантуса -- и не
находил, и снова погружался в тот сон, который видел каждую ночь с самого
начала. Момент перехода в состояние сна я воспринимал как беспамятство, а
потом во сне приходил в себя и чувствовал, что меня волокут куда-то вниз
цепкими металлическими лапами, и каждый раз, как меня перетаскивали через
порог очередного горизонтального уровня, мой спаситель спускал меня на пол и
проделывал какие-то манипуляции, после чего раздавался тяжелый стук и
низкое, натужное гуденье. Когда я понял, что это смыкаются аварийные
перекрытия и включаются поля сверхмощной защиты, я заорал диким голосом и
рванулся из железных объятий "гнома". Он продолжал тащить меня, не обращая
внимания на мои отчаянные попытки вырваться.
-- Сейчас же сними поле! -- кричал я ему. -- Раздвинь защитные плиты,
они же не открываются снаружи!
-- Невозможно, -- отвечал он мне с невероятным бесстрастьем.
-- Там же люди, ты слышишь, там еще четыре человека!
-- Нет, -- невозмутимо отвечал он.
Я понял, что он вышел из строя и сейчас может натворить что угодно --
ведь все "гномы" на буе были включены на особую программу, при малейшей
опасности они работали исключительно на спасение людей. Они делали чудеса и
спасали людей. А этот -- губит.
-- -- Брось меня и спасай тех, четверых, они же на поверхности!
-- Там нет людей. Спасать нужно тебя одного.
-- Да нет же, они там!
-- Там нет людей. Там трупы.
Странно, как я ему поверил. Не потому, что привык, что эти существа не
умеют ошибаться, -- просто кругом творилось такое, что можно было верить
только худшему. А остаться в этом аду в одиночестве -- это и было самое
худшее.
Позже я подумал, что то, что я кричал ему. он не мог выполнить, так как
знал: после нескольких минут работы защитного поля, да еще включенного на
максимальную мощность, на поверхности буя не могло остаться ни одной живой
клетки. Я-то все равно снял бы поле и полез обратно, но он -- он все взвесил
и знал, что поступает наилучшим образом.
Тем временем мой "гном" опустил меня и начал давать сигналы вызова.
Через несколько секунд другой точно такой же аппарат появился откуда-то
снизу и подхватил меня. Первый "гном" отдал второму какие-то приказания и
исчез наверху. Второй, точно так же, как и первый, закрыл за ним защитные
плиты. Первый остался там, где медленно и неуклонно пробивалось сквозь
металл смертоносное излучение. Почему он ушел? Позже "гномы" объяснили мне,
что он уловил в себе наведенное поле непонятной природы и, не умея постичь
смысла происходящего, счел за благо оставить меня на попечение других
аппаратов, а сам вернулся в зону разрушающих лучей, лишь бы не создать для
меня опасности своим дополнительным излучением. Он был хороший парень, этот
первый "гном", он мудро и самоотверженно тащил меня за ворот обратно к жизни
-- недаром его программу составляли люди. не раз попадавшие в
межзвездные переделки. И он поступил, как человек, сделав все для спасения
другого и сам уйдя на верную гибель. Одно меня угнетало: вся эта мудрость,
вся эта энергия тратились для спасения меня одного. Бесконечно косные в
своем всемогуществе, эти роботы и пальцем не шевельнули для спасения тех,
остальных, как только вычислили, что плотность и жесткость излучения
многократно превышает смертельные дозы.
Так было тогда, и так же отчетливо я видел все это во сне теперь.
Железные неласковые лапы перетаскивали меня через пороги, опускали в
холодные колодцы люков, и все ниже и ниже -- туда, где еще оставалась
надежда на спасение. Но я рвался из этих лап и знал, что не вырвусь, и снова
рвался, и так сон за сном, до бесконечности. Так искупал я минуту отчаяния,
когда разум мой, одичавший от ужаса и опустившийся до уровня этих машин,
поверил в гибель тех, остальных. Я поверил, и должен был поверить, и всякий
другой поверил бы на моем месте, но именно этого я и не мог себе простить.
Я чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы не эти воспоминания. И еще
я жалел, что обошелся так резко с Педелем. Если оставить в стороне, что
именно ему я обязан своим состоянием, то он был неплохой парень. Почему он
больше не показывается? Обиделся? С него станется. Обидчивость с
незапамятных времен отличала людей с низким интеллектом. Наверное, это
правило сейчас распространилось и на роботов. А может, я его здорово
покалечил? Силы у меня на это, пожалуй, хватило бы. Приоткрыв один глаз, я
смотрел, как бесшумно снуют вокруг меня белые люди. Честное слово, я с
радостью отдал бы их всех за одного Педеля. К нему я привык, и когда он
исчез, то среди всех этих чужих торопливых людей он вспоминался мне, как
кто-то родной. Я слишком много мечтал о том, чтобы вернуться к людям, а
когда мне это удалось, то вдруг оказалось, что мне совсем не надо этой массы
людей, мне надо их немного, но чтоб это были мои. близкие, теплокровные,
черт побери, люди, а таких на Земле пока не находилось. Меня окружало по
меньшей мере полсотни человек, и все это, по-видимому, были крупные
специалисты, они нянчились со мной, они старались как можно скорее поставить
меня на ноги, но в своей стремительности они не оставляла места для так
необходимого мне человеческого тепла.
Не засыпал я уже подолгу. Однажды я проснулся и почувствовал, что могу
говорить. Но тут же подумал, что раз уж мне милостиво вернули речь, то,
вероятно, первое .время за мною будут наблюдать.
-- Дважды два, -- сказал я, -- будет Педель с хвостиком.
И пусть думают обо мне, что хотят.
Я не знаю, что они обо мне подумали, но вскоре раздвинулась дверь и,
чуть ссутулившись, вошел Элефантус. Он сел возле меня и наклонил ко мне свои
худые плечи. "Ну, вот, -- подумал я, -- вот теперь я живу по-настоящему. Я
теперь одновременно вспоминаю тех, четверых, тоскую по Сане, маюсь от
собственной неприспособленности к этой жизни, мчащейся со скоростью
курьерских мобилей, скучаю по Педелю, и вот теперь снова буду беспокоиться
об Элефантусе, который по моей милости, кажется, может ослепнуть. Если бы
меня мучило что-нибудь одно -- это было бы, как в плохом романе: "одна мысль
не давала ему покоя..." Так бывает и во сне -- одна мысль. А когда
начинается настоящая жизнь -- наваливаются сразу тридцать три повода для
переживаний.
-- Как вы себя чувствуете? -- спросил я Элефантуса. Всегда такой
сдержанный, Элефантус позволил себе удивиться.
-- Благодарю вас, но мне кажется, это меня должно волновать ваше
самочувствие.
-- Вы обращаетесь со мной, как с больным ребенком, доктор Элиа. А я
хочу знать: могу ли я быть с людьми? Представляю ли я опасность для
окружающих? Мне это нужно, необходимо знать, поймите меня...
Элефантус зашевелил ресницами:
-- Мы предполагали, что так может быть. Но я уверяю вас, что все наши
предосторожности были напрасны -- вы не несете в себе никакого излучения, ни
первичного, ни наведенного.
-- Но Патери Пат специалист в этой области. И он опасается...
-- В какой-то мере я тоже... специалист.
Мне стало неудобно.
-- Простите меня, -- продолжал Элефантус. -- Теперь я могу вам
признаться, что мы намеренно старались оградить вас от внешнего мира. Патери
Пат считал это обязательным для вашего скорейшего приобщения к ритму жизни
всего человечества. Здесь, в укромном уголке Швейцарского заповедника, вы
должны были без всяких помех овладеть своей специальностью в той степени,
чтобы не чувствовать себя на Земле чужим и неумелым. Мы взяли на себя право
решать за другого человека, как ему жить. Мы не имели этого права. Мы
ошиблись, и в первую очередь виноват перед вами я, потому что согласился с
Патери Патом и... еще одним человеком.
-- Не нужно, доктор Элиа, -- я положил руку на его сухую ладонь. -- Все
будет хорошо. Он грустно взглянул на меня:
-- Может быть... Может быть, у вас и будет все хорошо. -- Он поднялся.
-- Вы здоровы, Рамон. И еще: послезавтра -- Новый год. Вы помните?
-- Да, да, конечно. -- Не имел представления...
Он быстро, чуть наклонившись вперед, пошел к выходу. Он тоже все время
куда-то торопился. Это не бросалось в глаза, потому что сам он был сухонький
и легкий, как летучая мышь. Другое дело -- Патери Пат. Его быстрота всегда
удивляла, даже неприятно поражала, и даже смешила меня, как смешила бы
человека легкость движений гиппопотама, попавшего на планетку с силой
тяжести в десять раз меньше.
Проснувшись на следующий день, я совершенно неожиданно обнаружил, что
за окном повсюду лежит снег, хотя я знал, что в Егерхауэне потолок
субтропического климата устанавливался на высоту до десяти метров. Но
очертания гор, которые здесь были гораздо ближе, показались мне знакомыми.
До них было километра полтора-два; узкая тропинка выскальзывала из-за моего
дома и, уходя в темно-голубые ели, терялась там. Я закинул руки за голову и
потянулся. Ну, черта с два меня теперь здесь удержат. Я возьму лыжи и уйду
туда, в сизые елки, а не будет лыж -- пойду так, и буду барахтаться в
сугробах, ломая ветви, хватая губами снег, пока не заломит в висках от сухой
и колкой его морозности. От таких мыслей в комнате запахло хвоей и еще
чем-то горьковатым. Даже слишком сильно запахло. Я наклонился -- у самой
постели, на полу, лежала охапка жесткой, похожей на полосатую осоку, травы,
и огромные цветы селиора, нарванные наспех, почти без листвы, стрельчатые
жесткие звезды, не ярко-розовые, как в саду у Элефантуса, а нежно-сиреневые,
дикие. И еще несколько густых еловых лап с толстыми иголочками-растопырками,
со смоляной паутинкой на размочаленных, неумело обломанных концах. И капли
теплой воды на матово-белом, словно утоптанный снег, полу.
А у двери, прислонившись к ней плечами и опустив руки, стояла Сана.
Глава II
Я очень удивился, хотя ждал ее каждый день с того самого мгновенья, как
ступил на Землю. Я смотрел и смотрел на нее, и вдруг поймал себя на мысли,
что мы молчим чересчур долго, чтобы после этого сказать именно то, что
нужно. Конечно, мы должны были некоторое время просто смотреть друг на
друга, но это продолжалось уже намного дольше, чем требовалось нам, чтобы
увидеть друг в друге то главное, что важнее всего после долгой разлуки --
то, что позволяет мысленно или тихо-тихо произнести: "Это ты!" И вот время
полетело все быстрее и быстрее, и не было предела этому бешеному ускорению,
когда за минутами летят не минуты, а часы, дни, века, и всей толщей своей
они отделяли меня от того мига, когда я мог просто сказать: "Сана..." И я
стал думать, что могу, что должен сказать ей я -- уже не юноша, как в дни
наших встреч, а пожилой, умудренный опытом и одиночеством, проживший столько
