повторить? Элефантус улыбнулся мне, как ребенку.
-- Именно так и стоит вопрос: повторять ли? И, уверяю вас, за те
одиннадцать лет, которые прошли с момента этого запуска, человечество так и
не смогло разрешить эту проблему. К тому же есть основания полагать, что
неизвестное излучение, под которое попал ваш буй, было следствием
возвращения "Овератора" в наше... пространство. -- Патери Пат снова вскинул
на него глаза, и я понял. что Элефантус все время чего-то не договаривает.
-- Я в этой области не силен, но если вас этот вопрос заинтересует, я
запрошу у специалистов все гипотезы относительно нового излучения.
-- Пока только гипотезы?
-- Боюсь, что не пока, а навсегда. Итенсивность неизвестного излучения
стремительно падала. Сейчас мы уже судим о нем лишь по вторичным эффектам. А
они весьма любопытны -- для нас, медиков, во всяком случае. Вот, в сущности,
и все, что я могу сообщить вам для начала. Но позже мы к этому еще вернемся.
Обдумайте все на досуге, но не советую вам терять на это много времени.
Примите мое старческое ворчанье, как дружеский совет. И не расспрашивайте
вашего робота об "Овераторе" -- он ничего о нем не знает. Используйте его по
назначению.
-- Кстати, когда я смогу хотя бы слушать музыку?
Элефантус растерянно взглянул на Патери Пата.
-- Завтра фон будет исправлен.
Педель меня изводил. С назойливой преданностью таксы он ходил за мной и
бормотал, бормотал, бормотал... Я научился отключаться и не обращать
внимания на его лекции, но он быстро перестроился и начал проецировать
чертежи и схемы установок на стены моей комнаты. Мне не оставалось ничего,
как только покориться. Сначала у меня возникала озорная мысль: доказать ему,
что кое в чем я сильнее его -- как-никак одиннадцать лет я только и
занимался тем, что монтировал и ремонтировал установки, высасывая для них из
собственного пальца энергию, из двух "гномов" делал одного, и наоборот. Но
он спокойно выслушивал меня или смотрел, что я делаю, а потом бесстрастно
констатировал:
-- Это вы знаете. Перейдем к следующей схеме.
К концу второго месяца я не выдержал. Я наорал на него, но это не
возымело никаких последствий. Он очень спокойно проинформировал меня, что
курс обучения рассчитан на четыре года. Я остолбенел. Четыре года? Еще
четыре года здесь?.. К чертовой бабушке! Я решительно направился к двери.
Тем же бесстрастным тоном мой Педель посоветовал мне не обращаться к
указанной бабушке, а продолжать занятия с ним, ибо, несмотря на мои скудные
теоретические познания, он, учитывая богатый мой практический опыт, надеется
закончить программу к новому году.
Это несколько примирило меня с ним. Но я буквально взял его за шиворот
и велел ему исправить мой фон, который, хоть и был подключен, но ничего,
кроме музыки, не передавал. Педель послушно захлопотал около аппарата и
через некоторое время доложил мне, что фон абсолютно исправен. Я подсел к
верньерам, включил алфограф настройки. Треск, шорохи, матовое мерцание
экрана. И четкая музыка в очень узком диапазоне.
-- Педель! -- позвал я.
Он появился, такой голубенький и невинный, что у меня сразу же пропали
все подозрения в том, что это он испортил аппарат. Шутки шутками, и дело не
в его голубой шкуре -- я почувствовал волю человека, по непонятным причинам
стремящегося оградить меня от всего мира. Какая-то дичь. Средневековье. Еще
посадили бы меня в комнату с решетчатыми окнами!
-- Педель, -- сказал я спокойно, -- дана задача: во-первых, выяснить,
почему при абсолютной исправности фона нет связи с остальными станциями,
кроме одной; во-вторых, определить, где находится станция, передающая
музыку.
-- Все понял. Прошу подождать.
Педель захлопотал. Он покрутился около аппарата. обнюхал стены,
проворно выскользнул в соседнюю лабораторию, где у нас с ним проходили
занятия по энергоснабжающей аппаратуре, и вскоре появился, нагруженный
какими-то приборами. Захватив переносный фон, он молча укатил в сад. Не
успел я улечься с книгой, как Педель уже вернулся.
-- Над территорией Егерхауэна создан временный наведенный экран. Поле
экрана непробиваемо. Радиус экрана -- шестнадцать километров. Музыка
транслируется станцией, находящейся в двухстах тридцати метрах на юг отсюда.
В последнем я не сомневался.
-- Ознакомься с картой окрестности и найди наиболее удобное место для
выноса фона за пределы действия экрана.
Ответ последовал мгновенно:
-- С картой местности знаком. В радиусе шестнадцати километров -- горы,
вынос фона невозможен.
Придется еще раз стать неблагодарной скотиной и покинуть сей
гостеприимный дом,
-- Поднимись на крышу и вызови мне мобиль.
-- Шифр вызова?
-- Какой еще шифр?
-- С двадцать седьмого августа мобили на территорию Егерхауэна
вызываются только по шифру.
Я повернулся и вышел.
В кабинете Элефантуса сидел Патери Пат. Мне не очень-то хотелось
разговаривать с ним, но пришлось.
-- Где доктор Элиа?
-- Улетел.
-- Надолго?
-- На четыре дня.
-- Вызови мне мобиль.
-- Тебе улетать нельзя.
Я стиснул кулаки и медленно пошел к нему.
Он поднял голову и посмотрел на меня с каким-то любопытством и очень
спокойно.
-- Ты никуда не полетишь, -- повторил он. -- Хватит и нас с
Элефантусом.
Я разжал кулаки.
-- Ты... -- я не знал, как спросить, и рука моя виновато дотрагивалась
до глаз. -- Ты... уже чувствуешь?
-- Пока -- нет. Но ты не имеешь ни малейшего права подвергать риску
кого-либо, кроме нас. Мы ведь пошли на это добровольно.
Патери Пат молча наблюдал за мной. Спокойствие его переходило в
насмешку. Я решил откланяться, и, по возможности, наиболее корректно.
-- Ты мне хочешь еще что-нибудь сказать? -- спросил я его.
-- Да нет, иди, работай.
-- Послушай, ты, -- не выдержал я. -- Если ты думаешь, что твоя
архиуникальная профессия дает тебе право обращаться со мной, как с
подопытным шимпанзе, то мне хочется весьма примитивным образом доказать тебе
обратное.
Патери Пат досадливо посмотрел на меня.
-- Я теряю время, -- кротко проговорил он. -- Извини.
-- Теряй, -- сказал я, -- мне не жалко. Но потрудись ответить, кто дал
тебе право быть тюремщиком при таком же человеке, как ты сам? Я согласен
отсидеть в карантине черт знает сколько, если я опасен для людей. Но зачем
над Егерхауэном наведен этот экран?
На лице Патери Пата промелькнуло удивление. Он молчал.
-- Вы отгородили меня от всего мира. Во имя чего? И кто подтвердит ваше
право решать за меня, что для меня -- лучше, а что -- хуже?
Он встал. Подошел к столу Элефантуса, порылся в нем и достал совсем
свежую пластинку радиограммы. Ага, пока я сплю, экран все-таки снимается.
Помедлив какую-то долю секунды, он протянул пластинку мне.
"Милый доктор Элиа. -- прочел я, -- я рада, что все остается
по-прежнему, как я вас просила. Не бойтесь за него -- после того, что он
пережил, еще два месяца пройдут незаметно. Мне труднее. Но не говорите ему
обо мне. Благодарю вас за все -- вы ведь знаете, что расплатиться с вами я
не сумею".
Два месяца пройдут незаметно... Два месяца пройдут... Все остальное
уплыло, растворилось в этом неотвратимом, реальном счастье. Патери Пат
потянул пластинку из моих пальцев.
И -- На! -- сказал я, отдавая пластинку. -- выключи свою шарманку, мне
будет не до музыки. Работать надо. Два месяца.
Впервые я отчетливо увидел, как в черных до лилового блеска глазах
Патери Пата промелькнула обыкновенная зависть.
-- Привет, старик! -- крикнул я. -- Два месяца!
Черт побери, как я спал в эту ночь! Голубые ящерицы мчались по моим
сновидениям, они заваливались на спину и в неистовом восторге, задирая
кверху лапы, кричали: два месяца!
Глухо прогудел звуковой сигнал будящего комплекса, перед закрытыми
глазами взбух и лопнул световой шар -- и я увидел перед собой Педеля. Он
протягивал мне на ложке комочек какого-то желе;
-- Сонтораин.
Лекарство было прохладное и очень кислое. Мной овладела апатия,
аналогичная той, какую я испытывал в ракете. Еще минута -- и я уснул, на сей
раз уже без голубых ящерок.
Между тем мое отношение к Педелю вышло из всяких границ почтительности.
Я хлопал его по гулкому заду цвета голубиного крыла и, заливаясь
неестественным смехом, кричал:
-- Ну, что, старый хрыч, поперли к сияющим вершинам?
Он послушно возобновлял свои объяснения, но я уже ничего, решительно
ничего не мог понять или запомнить, и это нисколько не пугало меня, а
наоборот, развлекало, и я решил развлекаться вовсю, и когда на другой день
он попросил меня подрегулировать блок термозарядки, я умудрился миалевой
полоской заземлить питание, так что бедняге приходилось каждые пять минут
кататься на подзарядку. Мои потрясающе остроумные шуточки относительно
расстройства его желудка не попадали в цель -- он не был запрограммирован
для разговоров на медицинские темы.
Иногда, словно приходя в себя, я чувствовал, что дошел уже до состояния
идиотского ребячества и уже ничего не могу с собой поделать, и все смеялся
над Педелем и все ждал, когда же он сделает что-то такое, что переполнит
чашу моего терпения, и я окончательно потеряю контроль над собой.
Но последней каплей оказался Патери Пат.
За ужином он довольно сухо заметил мне, что я перегружаю моего робота
не входящими в его программу заданиями. Я взорвался и попросил его
предоставить мне развлекаться по своему усмотрению. Выражения, употребляемые
мною по адресу Патери Пата, едва ли были мягче тех, которые приходилось
выслушивать Педелю.
Я видел округлившиеся глаза Элефантуса и знал, как я сейчас жалок и
страшен, и опять ничего не мог с собой поделать, и шел на Патери Пата,
шатаясь и захлебываясь потоками отборнейших перлов древнего красноречия,
почерпнутого мною на буе из старинных бумажных фолиантов.
Элефантус перепугался.
Он кинулся ко мне, схватил за руку и потащил к выходу. Он вел меня по
саду, бормоча себе под нос: "Это надо было предвидеть... никогда себе не
прощу..." Я отчетливо помню, как я упрямо сворачивал с дорожки на клумбы и
дальше, к зарослям цветущего селиора. и рвал ветки, и перед самым домом упал
и стал рвать траву, но потом поднялся и с огромной охапкой этого сена
дотащился до своей постели и рухнул на нее, зарываясь лицом в шершавые
листья. Это была Земля, это была моя Земля -- вся в терпкой горечи
пойманного губами стебля, в теплоте измятой, стремительно умирающей травы. Я
хотел моей Земли, я хотел ее одиннадцать лет царства металла, металла и
металла -- и я взял ее столько, сколько смог унести,
Это была моя Земля. И где-то на ней -- совсем рядом со мной -- была
Сана, и она думала обо мне, помнила; может быть, еще любила. Главное --
была, она была на Земле.
Но почему же я, счастливый такой человек, чувствовал, что схожу с
ума?..
Вероятно, мне и в самом деле было очень худо. Приходили какие-то люди,
шурша, наклонялись надо мной. Однажды прикатился Педель. Я рванулся и изо
всей силы ударил его.
-- Не понимаю, -- тихо сказал он и исчез.
Я засмеялся -- вот ведь какие странные вещи иногда чудятся... и только
уж если еще раз причудится -- хорошо бы. чтобы вместо Педеля был Патери Пат.
А в комнату набегали люди, все больше и больше, и все они наклонялись
надо мной, и лица их, ряд за рядом, высились до самого потолка, словно
огромные соты, и все эти бесконечные лица мерно хлопали длинными жесткими
