Она указала на маленький овальный предмет, висевший у входа. Вероятно,
в нем был смонтирован крошечный переносный фон для связи с ближайшими
пунктами и сервис-станциями.
Я повертел "микки" в руках. Что я должен? Ах, да, она сказала -- еще
немного поработать.
-- Я тоже поработаю часика два.
Я забрался в какой-то угол и, вооружившись отверткой, разобрал до
последнего винтика несчастного "микки". Ничего особенного, просто элегантно
оформленная игрушка. И до моего отлета таких было много.
Я провозился часа полтора, а потом откинулся на спинку кресла и стал
смотреть вверх, на крупные звезды, четко вбитые в темно-синюю гуашь неба.
Внезапно потолок начал заволакиваться сероватой дымкой, потом он сделался
ослепительно белым и спустя некоторое время принял мягкий молочный оттенок.
Я вспомнил, что за обедом жаловался Сане на слишком яркий свет луны. Значит,
пора спать. Я встал и прошелся по комнате. Сейчас она меня позовет. Да,
отворилась дверь, явился Педель.
-- Ее величество Сана Логе приглашает вас к себе.
-- Ладно. Только не надо больше этого... величества.
-- Слушаюсь. Запомнил.
Сана уже лежала.
-- Тебе нездоровится?
-- Нет. Я привыкла ложиться рано. Уже половина седьмого. Вы свободны,
Педель. Спокойной ночи.
Педель исчез. Я стоял посреди большой комнаты; белые стены, пол и
потолок пересекали редкие золотые полосы. Комната казалась прозрачной, как
кусок белоснежного кварца с золотыми жилами, Легкие контуры стенных шкафов,
золотые замки на них, шуршащие покрывала на постелях, тоже цвета старинного
золота. И белая женщина с волосами цвета... Я не мог вспомнить, что же это
за тяжелый, отливающий бронзой цвет. Но я его где-то видел.
-- Ночной свет. -- сказал я, и потолок стал меркнуть и скоро излучал
лишь едва уловимое пепельное мерцание. Все стало кругом мягким и теплым.
Исчезли пронзительные золотые полосы. Мне вдруг показалось, что я все еще
там, в кибернетической моего буя. Тысячи тонн сверхтяжелого, непонятным
образом сжатого металла лежат у меня над головой. Мне нужно пробиться сквозь
них, выйти на поверхность и лететь на Землю, к людям. Только достигнуть
Земли -- а там все будет хорошо...
-- Почему ты не хочешь спать?
Я хочу. Я иду и ложусь. Вот и прошел этот первый из последних наших
дней. День, обязанный быть прекрасным и мудрым. День, который без остатка,
до последней секунды я должен был отдать ей. И я отдавал. Да, до последней
секунды мое время принадлежало ей, ее заботливости, ее нежности, глубоко
запрятанной под материнской строгостью. Я честно делал все, что мог. Но
этого было так мало.
Сана уже спала. Наверное, она принимала какое-нибудь снотворное, потому
что стоило ей опустить голову на подушку, как я уже слышал ее ровное
дыхание. Я опустил руку вниз и отыскал у изголовья кнопку. Я слегка нажал
ее, и тут же в глубине комнаты засветился желтоватый прямоугольник с четкой
черной надписью:
"Восемь часов пятнадцать минут по линии Терновича".
Я пожал плечами. С тех пор, как были освоены Марс и Венера, на Земле,
как и на тех планетах, было установлено единое в Солнечной время. Было
непонятно, как это раньше люди могли в одной и той же стране жить в разных
часовых поясах. Это было так же неудобно, как говорить на разных языках. Но,
как ни странно, к единому языку люди пришли раньше, чем к единому времени. И
до сих пор еще указывают, по какой линии определено время. Неистребимая
инерция!
Квадрат потух. Вероятно, прошла минута. Я оглянулся на Сану -- она
спала на редкость крепко. Я тихонько, чтобы не разбудить ее, поднялся и
вышел в соседнюю комнату. Вытащил плед потеплее и отправился в
энергетическую, где подзаряжался Педель.
-- Доброе утро, -- сказал я ему. -- Принимай гостя.
Педель поднялся с горизонтального щита, на котором он сидел, как курица
на насесте.
-- Доброй ночи, -- без тени юмора отвечал он. -- Что я должен делать?
-- Ох, бедняга, и тебя мучает тот же вопрос -- что ты должен. Ты ничего
не должен. Какой дурак тебя программировал? Кто не может желать, не должен
чувствовать себя обязанным.
-- Программировали Сана Логе, Патери Пат. Чувствовать не умею. Термин
"должен" в программу заложен не был. Слышал его в процессе работы с людьми.
Значение усвоил по словарю.
-- Ты знаешь, я тоже слишком часто слышу его в процессе работы с этими
людьми. А теперь включи-ка мне фон и дай "последние известия".
Я уселся в кресло с ногами и укрылся потеплее. Здесь я что-то мерз --
на буе температура была градусов тридцать пять -- сорок. С середины фразы
возник тонкий голос:
"...урожая белковых. Ошибки, допущенные при составлении программы
агронавтов, указывают на необходимость расширения стационарных контрольных
ретрансляторов, передающих данные о ходе посевной в Агроцентр. В связи с
этим группа механиков и энергосимиляторов выразила желание вылететь на
Венеру. Транспорты с киберами специального назначения уже прибыли на Венеру
с Марса.
Вчера закончился промежуточный этап розыгрыша командного первенства по
статисболу между "Мобилем" (Марс) и "Сенсерионом"
(координационно-вычислительный центр Месопотамии). По предварительной
обработке результатов победила первая группа киберов со счетом: тридцать
пять синих -- тридцать семь с половиной оранжевых. Обработка результатов
продолжается".
Было слышно, как зашуршала бумага, потом что-то щелкнуло, и вот вместо
человеческого голоса зазвучал автомат:
"Прослушайте прогноз погоды: в связи с интенсификацией магнитной
бури..."
Я не хотел его слушать. Наслушался я их там, в преисподней космоса.
-- Настрой-ка мне хороший женский голос. Что -- не важно. Хоть таблицу
умножения.
Педель поколдовал возле фона. Послышался чирикающий девичий голосок.
Сначала я не понял, в чем дело, но скоро сообразил, что это -- урок
какого-то древнего языка. Я давно уже заметил, что под звуки незнакомой речи
очень хорошо думается.
Значит, все на Земле оставалось по-прежнему: экспедиционная группа на
Марсе потирает лапы -- обыграла по статисболу месопотамцев. Возникла
необходимость, и вот человек двести счастливчиков получают вожделенную
командировку на Венеру. А чего, собственно говоря, я боялся? Увидеть Землю,
залитую кровью безнадежных войн, и ползающих по ней ублюдков, глушащих
наркотиками свой непробудный страх и рвущих у слабых кусок пожирнее: отдай,
все равно сдохнешь раньше меня... Смешно. Земля жила, жила жизнью,
естественной для Людей и достойной Людей. Жила быстрее, полнее,
самоотверженнее, чем прежде; но эта новая жизнь была как-то горше прежней.
Стоило ли одно другого -- вот в чем вопрос.
Я так и уснул, забравшись с ногами в кресло, при полном освещении.
Второй день я встретил уже без патетических планов относительно
мудрости и высшей красоты его программы. Поэтому и прошел он проще и
быстрее. Начала поступать литература, и я, по совету Саны, не ограничивался
простым чтением, а тут же делал "наброски", то есть диктовал Педелю те или
другие свои мысли, а он с молниеносной быстротой собирал или компоновал из
отдельных блоков те схемы, которые могли быть использованы нами в аппарате
кибердиагностики по аккумуляции сигма-излучения.
Вся трудность заключалась в том, что мы не могли слепо скопировать
аппараты аналогичного типа с имитирующей схемой. Суть этих аппаратов
заключалась в том, что они создавали внутри себя макет подопытного организма
и непрерывно следили за ходом болезни и выздоровления. Но каждый такой
аппарат создавался на опыте тысяч аналогичных болезней. Мы же располагали
лишь воспоминаниями отдельных лиц, моими в том числе, хотя сам я не был
подвержен загадочному излучению. Поэтому мы могли предложить аппарату лишь
некоторые предположения о методах лечения. Хотя до кодирования было далеко,
как до Эстри, я уже обдумывал все особенности этого кибера, который должен
иметь еще большую самостоятельность, чем аппараты с имитирующими схемами.
Чертовски это трудно было даже в воображении. Меня все это чрезвычайно
занимало, я делал свои бесчисленные "наброски" и поминутно обращался к Сане;
но странно -- ее ответы постоянно наводили меня на мысль, что она уже
сталкивалась с людьми, попавшими под сигма-излучение.
Поначалу я не придавал значения своим догадкам, но потом меня стало
одолевать какое-то смутное беспокойство. Ведь в самом деле: она говорила --
и не просто говорила, подчеркивала -- что наш корабль был единственным,
пострадавшим при возвращении "Овератора". Эксперимент больше не повторялся
-- уж это-то я знал твердо. И потом эта фраза, как-то проскользнувшая у
Патери Пата о каких-то обезьянах, нечаянно попавших под сигма-лучи... Он
тогда врал, я это сразу понял, но не был ли его вымысел связан с
каким-нибудь реальным фактом, о котором я не знаю?
Я не выдержал и задал Сане вопрос в лоб. Она с поразительным
спокойствием -- неестественным спокойствием -- ответила мне, что никаких
дополнительных данных о воздействии сигма-лучей на живой организм она
сообщить мне не может.
И все.
Разумеется, подозрение осталось, но я не стал настаивать, потому что
понял: то, чего они решили мне не говорить, -- все равно останется для меня
тайной, пока я не вырвусь из этого райского уголка. Я махнул рукой на все
эти недомолвки, решив, что главное сейчас -- это делать свое дело, а
удовлетворить свое любопытство я смогу и после... после.
Раздражало меня еще и то, что все основные материалы для
программирования должны были предоставить мне Элефантус и Патери Пат, хотя
мне и хотелось делать все самому. Но я вовремя спохватился, что для этого
мне пришлось бы усваивать курс высшего медицинского колледжа. Я должен
создать плоть. А дух -- это их забота.
Работы становилось все больше. Иногда мне приходилось посылать свои
извинения и не являться к обеду. Зато Сана все чаще пропадала у Элефантуса.
Я не имел бы ничего против, если бы не знал, что она работает там с Патери
Патом. Разумеется, это была не ревность -- ни в коей мере. Этот бурдюк с
фиолетовыми чернилами в моих глазах не был мужчиной и я не мог себе
представить, что женщина заинтересует его настолько, чтобы он потерял ради
нее хоть минуту своего драгоценного времени. Нет. Просто противно было
видеть их вместе.
С тревогой стал я замечать, что работа не отвлекает Сану от каких-то
своих, глубоко запрятанных от меня мыслей. Когда она возвращалась от
Элефантуса, я замечал, что на первый мой вопрос, относящийся к нашей работе,
она всегда отвечала не сразу, а чуть-чуть помедлив и не совсем уверенно, как
человек, занятый совсем другим и с трудом возвращающийся к забытому кругу
вопросов. Я делал, что мог. Пытался затянуть ее на лыжные прогулки,
разыскивал для нее в нашей фонотеке прекрасные записи старинной музыки,
рисовал с нее, немножко лепил -- она спокойно отклоняла все мои попытки
развлечь ее, но делала это удивительно мягко, без тени досады на мою
неуклюжесть. Жуткое дело -- жалеешь человека, а шито это белыми нитками, и
сам это понимаешь, а ничего другого не придумаешь, и приходится продолжать,
лишь бы делать хоть что-нибудь. Но в отношении Саны ко мне было не меньше
жалости, потому что она знала -- я останусь один, совсем один, и бог весть,
что я сделаю от смертной этой тоски. Она боялась, что я снова кинусь в
космос. С меня сталось бы.
Потом вдруг оказалось, что наступила весна. Я это понял потому, что на
