поглощение ужинов?
Сана смутилась. Видно было, что она не может так просто говорить о
Педеле в его присутствии.
-- Отдохнул бы ты, милый, -- сказал я ему и отключил тумблер звуковых и
зрительных центров. Педель, словно огромный краб, застыл в кормовой части
мобиля, только руки его слегка вздрагивали, легко касаясь стен. Вид у него
был недовольный и обиженный.
-- Ну, так что же? -- спросил я.
-- Я думала, что тебе будет приятно, если он будет нас сопровождать.
-- К чертям сопровождающих, -- сказал я. -- Хочу быть с тобой. Только с
тобой одной. К чертям всех третьих. Она улыбнулась -- благодарно и
застенчиво:
-- Мне просто показалось, что ты любишь его.
Я вытаращил глаза. Этого недоставало! Добро бы меня заподозрили в
симпатии в породистой собаке -- но к роботу... Впрочем, я всегда
недолюбливал людей, которые к своим животным относились как к равным; от
них, как правило, за версту несло мещанством. Но относиться к Педелю, как к
человеку, это было уже не просто мещанство, а ограниченность, недопустимая
даже в шутку. Я еще раз пожал плечами и вернул Педелю утраченную было
полноту восприятия.
Ужинали мы уже при люминаторах, и в маленькой гостиной Элефантуса было
теплей и уютней, чем в нашем еще не обжитом и слишком светлом доме.
Я отведал вина, которое пил Элефантус, -- оно оказалось чересчур
сладким. Патери Пат не пил -- да я и не видел никогда, чтобы он это делал.
Сначала поговорили о погоде -- в горах ожидалась основательная буря.
Элефантуса и Патери Пата это беспокоило так, словно их домики не были
прикрыты одеялом из теплого воздуха десятиметровой толщины. Потом как-то
нехотя разговор перешел на работу. Сана оживилась. Говорить было о чем,
потому что пока у нас еще ничего не получалось. Патери Пат только что
проанатомировал одну из обезьян, прибывших со мной. Он подозревал у нее
возбужденное состояние биоквантовых сердечно-мозговых связей, и теперь не
мог себе простить, что не исследовал ее в состоянии квазианабиоза, а сразу
поторопился вскрыть -- это была первая обезьяна, погибшая после нашего
прилета. Она уцепилась за грузовой мобиль и упала с высоты примерно трехсот
метров. Я выразил свои соболезнования Патери Пату и уловил на себе его
задумчивый взгляд -- вероятно, он обдумывал, какие манипуляции проделать с
моим телом, когда оно попадет к нему в руки. Я злорадно усмехнулся, потому
что не сомневался в том, что намного переживу его -- он был настолько
осторожен, что рано или поздно это должно было плохо кончиться.
Потом мы поднялись и пошли в сад; Сана вышла с Патери Патом, с которым
у нее был какой-то давнишний, сугубо принципиальный и, в силу своей
принципиальности, бесконечный спор.
Я подождал, пока они отойдут подальше, и быстро направился к
Элефантусу. Он смотрел, как я подхожу, и длинные ресницы его вздрагивали при
каждом моем шаге.
-- Вам очень тяжело? -- спросил он меня, словно в его силах было
сделать так, чтобы мне стало легче.
-- Нет. Не то. Я просто не могу понять: зачем это сделали?
Элефантус был уже в рабочем халате. Он засунул, руки в карманы и
мелкими шажками двинулся по дорожке, глядя себе под ноги. Уже стемнело, и
мне казалось, что он старательно перешагивает через тени.
-- Видите ли, Рамон, мы получили информацию. Информацию настолько
важную, что отказаться от нее, априорно заявить о ее ненужности мы не имели
права. Разумеется, были ученые, которые предлагали законсервировать данные,
принесенные "Овератором". Но человечество рано или поздно повторило бы этот
эксперимент, поставив перед собой все тот же вопрос: нужно ли людям такое
знание?
-- Может быть, вы и правы, -- сказал я, хотя он меня далеко еще не
убедил, -- Только люди, сами люди могут решить этот вопрос. Никакая машина
сделать этого не смогла бы. И все-таки я думаю, что сама постановка этого
вопроса была негуманна.
Элефантус сделал какое-то неуверенное движение головой -- не то кивнул,
не то покачал.
-- Но если не сейчас, то через несколько десятилетий проблема была бы
поставлена снова. Есть такие вопросы, которые, если они однажды были заданы,
должны быть решены. Рано или поздно, но кто-то другой взялся бы за решение,
и мы оказались бы перед этими другими просто трусами.
Я слушал его и думал, что на самом деле это было совсем не так, и
скупые, официальные фразы: "мы получили информацию", "мы взялись за решение
этой проблемы" -- все это лишь воспоминания, а вспоминаешь всегда немножечко
не так, как было на самом деле, а так, как хотелось бы сейчас; а на самом
деле был неуемный, животный страх перед собственным исчезновением, и не было
никаких "мы", а только бесконечное множество отдельных "я", и каждый в
одиночку побеждал этот страх; и мне все-таки хотелось знать, как же это было
на самом-самом деле, и я спросил его:
-- Но ведь это все-таки ужасно -- узнать свой год...
Элефантус вдруг остановился, глянул на меня чуть-чуть снизу своими
усталыми глазами старой мудрой птицы:
-- Нет, -- сказал он тихо, -- это не страшно -- узнать свой год. Это
совсем не страшно.
Он опустил голову, слегка пожал плечами, словно не должен был мне это
говорить, и теперь просил у меня прощенья.
И я тоже наклонил голову, и это было не простое согласие с его мыслями,
а дань уважения тому большому и светлому страху -- страху за другого,
который он нес в себе и, может быть, впервые приоткрыл совсем чужому
человеку.
Он пошел прочь, и вечерние тени смыкались за ним, и гравий скрипел у
него под ногами: "свой-свой,свой-свой...", а потом шагов не стало слышно, и
дальше он уходил уже бесшумно, словно медленно исчезал, растворялся в
неестественной тишине вечно цветущих садов Егерхауэна.
Глава IV
Сану я нашел возле площадки для мобилей. Патери Пат, приняв
монументальную позу, вещал ей что-то глубоко научное.
Я быстро подошел и взял ее за руку:
-- Идем.
Мне хотелось поскорее утащить ее отсюда, потому что в воздухе уже повис
повод для воспоминания об этом.
-- Прощайте, желаю вам удачи, -- Сана протянула Патери руку. -- Я
прослушаю ваше выступление по фону. Ты знаешь, Рамон, завтра Патери вылетает
в Мамбгр, он закончил целый этап...
-- Идем, идем.
Сана встревоженно подняла на меня лицо.
-- Не волнуйтесь, Сана, -- Патери Пат оглядел меня так, как смотрят на
малыша, вмешавшегося в разговор взрослых. -- Это бывает с теми, кто
обращается в Комитет сведений "Овератора", -- а вы ведь уже обращались туда,
Рамон?
Я с ненавистью оглянулся на него. Кто просил его проявлять при Сане
свое любопытство? И какое ему дело до того, знаю ли я то, что знает он, или
нет? И потом, мне показалось, что он не просто спрашивает меня, а зная, что
я еще никуда не обращался, попросту подталкивает меня в сторону этого
комитета.
Я пристально посмотрел на этого фиолетового. Ну да, он боялся. Он
постоянно боялся. Хотя бояться ему было не за кого, я в этом абсолютно
уверен. Он боялся за себя. И толкал меня на то же самое. Ну, ладно,
встречусь я с тобой как-нибудь без лишних свидетелей. Тогда и поговорим, А
сейчас я ограничился лишь высокомерно брошенной репликой:
-- Я не обращался ни в какие комитеты. У меня нет времени на такие
пустяки.
Хотя это тоже было порядочное детство.
Мобиль взмыл вверх и скользнул в поросшее селиграбами ущелье. Я
посмотрел на Сану -- она сидела, наклонив голову, и, казалось, с интересом
глядела вниз, где четко обозначалась граница вечного искусственного лета и
подходящей к концу неподдельной зимы. Но я знал, что она все еще думает о
словах Патери Пата.
-- Ну, что ты? -- я постарался, чтобы мой голос звучал с предельной
беззаботностью.
-- Может быть, он и прав, -- ответила Сана. -- Тебе нужно слетать на
Кипр и узнать...
-- Нужно? А ты уверена, что это мне нужно?
-- Разумеется, нет. Это единственное, в чем я тебе не могу даже дать
совета. Каждый решает это за себя. Но мне кажется...
-- Что именно? Она помолчала.
-- Нет, ничего, -- сказала она наконец. -- Ничего.
Я смотрел на нее и никак не мог понять: действительно ли она хочет,
чтобы я стал таким же, как они. или, наоборот, неловко пытается уберечь меня
от этого.
-- Черт с ним, с "Овератором", -- сказал я, -- мне сейчас не до того.
Она быстро глянула на меня, и я снова не понял ее взгляда.
-- Правда, не до того. Ты же понимаешь, что я не боюсь. Просто я сейчас
не могу думать о себе. Сейчас -- только ты.
Сана опускает голову. Мы уже прилетели. Я выхожу и подаю ей руку. За
нами легко выпрыгивает Педель. Надо научить его подавать руку даме, даже
если с точки зрения машины это не является необходимым и целесообразным...
А, впрочем, не стоит. Не так уж много придется это делать, чтобы препоручать
это другому, хотя для меня и забавно было поддерживать в Сане отношение к
нему. как к человеку.
Для того хотя бы, чтобы у нее постоянно был повод отвлечься от этого.
-- Педель! -- остановил я его, дав Сане пройти вперед.
Огненно-рыжее чудовище на алом снегу: солнце садилось.
-- Что я должен?
Велеть: "Стой и не шевелись!" -- и он будет стоять здесь и день, и год,
и когда все уже будет кончено и Сана навсегда исчезнет из этого снежного
мира, он будет стоять здесь и ждать следующего приказа, и выполнит его так
же точно, как и все в своем существовании, и будет продолжаться это
бесконечное единство жизни и существования, но для меня останется только
одно -- перебирать в памяти все минуты этого последнего года.
Ну, что же, заложить в этого краба условия еще одной игры, которая
начнется сегодня и кончится раньше чем через год? Кому потом он будет
подавать свое гибкое бронзовое щупальце?
Он поблескивал выпуклыми гранями стрекозиных фасеточных глаз.
-- Педель, -- тихо спросил я его, -- ты хотел бы стать человеком?
-- Должен, -- сказал он, но я понял, что это не ответ на мой вопрос, а
какой-то заскок в его электронном мышлении.
-- Могу, -- сказал он после небольшой паузы и снова замолчал.
-- Хотеть не умею, -- это был ответ.
Я пошел прочь.
Сана вернулась.
-- Что с тобой? Почему ты задержался?
-- Не хочется входить в дом. Надо было пройти километра два пешком. Да
и ты почти не бываешь на воздухе.
-- Ты прав. Хотя воздух в нашем доме не отличается от этого.
"Теперь она будет гонять меня на прогулки", -- мелькнуло у меня в
голове. Я вдруг вспомнил, что хотел уйти на лыжах в горы. Хотел. А теперь я,
вероятно, буду должен это делать. Ерунда какая-то. За три секунды мой Педель
прекрасно разобрался в таких вещах, как долг, желание и возможность. А я вот
не могу этого. Я вдруг понял, что бесчисленное количество раз путался в этих
"должен", "хочу" и "могу". Примитивные понятия. Но именно сейчас я, как
никогда, не способен точно определить, что же меня заставляет совершить тот
или иной поступок. Я показался себе слепым щенком, плутающим в дебрях этих
трех гладкоствольных, звенящих, уходящих в полуденное небо ясных слов.
-- Тебе нездоровится?
-- Послушай, Сана, ты можешь сказать, почему ты здесь?
-- Потому что я должна быть с тобой.
Я искренне позавидовал ей.
Мы подошли к нашему коттеджу. Я наклонил голову, входя, хотя дверь была
высока. Мне нужно было спросить Сану, что еще мы будем сегодня делать, но
она опередила меня:
-- Мне хотелось бы еще немного поработать. Если хочешь, пройдись перед
сном. Не забудь только "микки", чтобы вызвать мобиль.
