забыл.
Егерхауэна отсюда не было видно. Он лежал в долине между двух гор, одна
из которых поднималась так высоко, что, наверное, видна и за сто километров
отсюда, а слева от горы возвышался каменный гребень. Теперь, когда я смотрел
на Егерхауэнскую гору, а гряда камней была у меня за спиной, справа синело
ущелье, поросшее пихтами и елями в своей темной глубине, слева же, как
огромный окаменелый пень, высилась скала с гладкими отвесными стенами и
плоским верхом; она была невысока -- не выше двухсот метров. Вокруг нее,
слегка подымаясь, шел карниз шириной всего в два-три шага. Ниже карниза была
осыпь, какие-то острые глыбы и еще черт знает какие неприятности, засыпанные
сухим неглубоким снегом. Если по этому карнизу обогнуть каменный пень и
пройти между ним и Егерхауэнской горой, то можно было бы попасть прямо к
дому.
Я понимал, что этого делать не следует, что спуститься по ровному месту
на лыжах -- одно, а карабкаться по камням, ни разу до этого не побывав в
горах, -- совсем другое, но я уже лез по этому карнизу, да еще тащил на
горбу свои лыжи. И хотя карниз поднимался все выше и выше, мне было ни
чуточки не страшно. И с чего я взял, что мне обязательно должно быть
страшно? Я считал бы себя совсем счастливым, если бы не проклятые лыжи. Я
все время перекладывал их с одного плеча на другое и чертыхался, потому что
надо было оставить их с самого начала. Немножко беспокоило меня то, что
стена начала загибаться не туда, куда нужно. Появились какие-то глубокие
трещины, наконец, тропа стала такой неровной, что я бросил лыжи и пополз
наверх, цепляясь за выступы и редкий кустарник, к счастью, не колючий.
Быстро темнело. Я дополз до верха, улегся животом на край и, занося
ноги на ровную площадку, невольно оказался носом вниз. Бр-р-р... Почему,
собственно говоря, я не должен бояться? Я первый раз лазаю по горам и имею
полное право струхнуть немного, и не буду спускаться вниз, если не найду
более комфортабельного спуска. Я еще раз посмотрел вниз и впервые пожалел,
что не знаю того, что знают все егерхауэнцы.
До сих пор я как-то не задумывался над тем, какие преимущества может
дать знание своего года, А ведь знай я его -- мне сейчас было бы просто
смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно подбирающийся к самому
краю того камня, на котором я лежал, Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост
и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко.
А ведь речь идет только об увеселительной прогулке в горах. Что же говорить
о межпланетных экспедициях? Само собой разумеется, что люди, которым
осталось уже немного, просто откажутся от полета. Да что там говорить о
космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто задумывал начать очень
большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его завершения, с теми
годами, которые оставались ему самому. Не оставалось бы неоконченных
произведений искусства, брошенных на середине научных работ.
А тяжелые болезни? Насколько быстрее идет, наверное, выздоровление,
если человек знает, что он поборет эту болезнь. Сколько сил он сохраняет,
избавившись от мыслей о вполне вероятном трагическом исходе. Нет,
положительно, если бы я был сейчас свободен -- я бы ринулся на Кипр. И гулял
бы после этого по всем горам и планетам Солнечной. Но я не мог позволить
себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего -- все-таки мысль о
том, что десять, двадцать, сто, двести лет, которые тебе остались, -- это
все равно ничтожно мало по сравнению с тем, что еще хотелось бы прожить. А
это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком -- хотя бы
на несколько дней. А я этого не мог. Каждый день этого года принадлежал не
мне.
И сейчас я нахожусь здесь только потому, что так хочет она. Но мне
пора. Я поднялся -- разумеется, далеко не в полный рост -- и начал
пробираться туда, где, по моим представлениям, находился Егерхауэн.
Между тем то, что снизу виделось мне плоским срезом каменного пня, на
деле оказалось ребристой поверхностью, где остроконечные каменные пласты
громоздились один на другой, словно их кто-то поставил рядышком, а потом они
постояли-постояли, да и повалились на бок. Гора, которую я ожидал увидеть
прямо перед собой, переместилась вправо, а за ней выросла другая, почти
такая же. Путь мне преграждала расщелина, не шире, правда, двух метров, но
для меня и этого было достаточно, чтобы отказаться от мысли ее перепрыгнуть.
Я решил пойти вдоль нее с тем, чтобы переправиться, как только она станет
поуже. Но проклятые трещины плодились, разделяясь то надвое, а то и больше,
и вместо того, чтобы перебираться через них и круто сворачивать вправо, я
мирно уклонялся в совершенно противоположную сторону. Солнце село. Но я
знал, что до дома не больше пяти километров по прямой, и не очень
беспокоился. Плохо только, если Сана уже прилетела и ждет меня. Мне ведь
надо будет еще спуститься отсюда. И как это я не захватил с собой "микки"!
Уж я бы что-нибудь ей наврал. Успокоил бы.
В темноте мне показалось, что расщелина стала неглубокой, и я ногами
вниз сполз в нее. Дно было где-то совсем близко. Пришлось отпустить руки, и
я очутился в каменной канаве не глубже трех метров. Дно как будто
подымалось, я двинулся вперед.
Резко потемнело. Я понял, что это угасли снеговые вершины. Я
заторопился. Вправо. Еще вправо. Руки уже достают до края расщелины. Теперь
найти только небольшую трещину в стене, чтобы опереться ногой...
Наверное, я пришел в себя сразу же, потому что небо, которое я увидел
над головой, еще сохраняло пепельно-синеватый оттенок. Звезды были крупны и
неподвижны. Голова основательно побаливала. Я начал двигать руками и ногами,
чтобы проверить, не случилось ли чего-нибудь похуже, и тут же почувствовал,
что начинаю скользить еще ниже. Я вцепился руками в землю, но она оказалась
покрыта предательским тонким ледком. Тогда я уперся ногами и головой в стены
расщелины и принял некоторое статическое положение.
Лед под моей рукой начал таять. На мое счастье, он оказался весьма
тонок, и я решил оттаять себе площадку, чтобы подняться на ноги и дотянуться
до края расщелины. Приложил ладони ко льду. Стало еще холоднее. Наконец, под
руками проступил шероховатый камень. Я осторожно стал на колени. Да, дела
были плохи, хотя я это и отметил совершенно спокойно. Стена, которая
казалась мне прямой, на деле шла под углом, наклоняясь надо мной. Ну, что
же, посмотрим дальше. Я слегка приподнялся и замер на полусогнутых ногах.
В трех метрах над моей головой извивалось что-то черное и бесшумное.
Я вжался в угол. Я был безоружен. Я находился в заповеднике, где в
обилии водились и рыси, и снежные алтайские барсы, и прочая нечисть из
семейства леопардов, разведенная тут для экзотики всякими досужими
зоологами.
В конце концов мне надоело ждать, пока на меня набросится этот из
хищного семейства. Я приподнялся и начал его рассматривать.
Он продолжал двигаться, не спускаясь ниже, словно это была голова
огромной змеи, которая заглядывает ко мне и мерно раскачивается, стараясь
прикинуть, с какой стороны меня приятнее кушать. Но тут я заметил, что на
краю, выше этого, качающегося, что-то темнеет на фоне звезд. Скорее всего
-- качается хвост большого зверя, наклонившегося над расщелиной. Ну да,
ведь кошки всегда бьют хвостом, когда сердятся. Даже если это и очень
большие и очень дикие кошки.
Кошка, а скорее всего барс сидел, слегка наклонив ко мне морду, которая
была много светлее, чем вся остальная его шерсть, и молотил толстым своим
хвостом по стене.
Почему он не нападал? Сыт, что ли? Или лень прыгать?
У меня появилось желание подпрыгнуть и уцепиться за этот хвост.
И тут я понял, что это вовсе не барс, а просто человек, который сидит,
положив подбородок на колено, и болтает другой ногой.
Я вдруг разозлился.
-- Эй! -- закричал я и сам вздрогнул от непривычно громкого звука. --
Что вы там делаете?
Тот, наверху, вздохнул, подобрал ногу и ответил серьезным детским
голосом:
-- Я вас спасаю.
Я уставился вверх. Голос принадлежал девчонке лет
двенадцати-четырнадцати.
Я ничего не имел против того, чтобы меня спасали, и притом попроворнее.
-- Тогда почему бы тебе не кинуть мне веревку?
Сверху опять послышался легкий вздох. Было похоже, что меня учили
вежливости.
-- Вы меня об этом еще не попросили.
-- Ну, так я прошу.
-- А что мне за это будет?
Я оценил создавшееся положение.
-- Я древний могучий джинн, -- сказал я загробным голосом. -- Я сижу
здесь три тысячи лет. В первую тысячу я надумал сделать самым красивым
человеком на земле того, кто меня освободит. Но никто не пришел. Во вторую
тысячу лет я мечтал подарить моему освободителю самую долгую жизнь, какую он
пожелает. И опять никто не пришел. На исходе третьей тысячи лет я решил, что
тот, кто спасет меня, займет мое место на веки веков. Кидай веревку, и в
знак благодарности я спихну тебя в эту канаву.
-- Идет, -- сказал голос довольно равнодушно, и мне на голову шлепнулся
конец толстой веревки.
Я подергал ее -- довольно крепко. Вылез.
Она стояла на камне, и мы очутились нос к носу. Единственное, что я
смог разглядеть в темноте, были глаза, и без того огромные, да еще
обведенные черной краской, так что казалось, что на лице, кроме глаз, вообще
ничего нет. Я не ошибся в возрасте -- ей было лет четырнадцать, не больше.
-- Ну? -- сказала она.
Я пожал плечами, без особого энтузиазма сгреб ее в охапку и потащил к
расщелине.
Вероятно, я сделал ей больно, когда стиснул ее в своих лапах, потому
что страшно замерз и движения мои были резки и неловки. Но она ничего не
сказала мне, а только замерла и закрыла глаза. То, что сначала показалось
мне краской, было неправдоподобными, как у Элефантуса, ресницами.
Я почувствовал, что делаю что-то не то, и опустил ее на камень. Сам
присел на корточки перед ней:
-- Испугалась?
Она резко вскинула подбородок:
-- На языках древнего востока "джинн" означает на только "волшебник",
но и...
-- Дурак, -- закончил я.
-- Холодно? -- спросила она.
-- Холодно, -- я не видел смысла притворяться.
-- Летим в Хижину. У меня с собой ничего нет.
-- Спасатель! -- сказал я.
Она не потрудилась ответить.
-- А что такое Хижина?
-- Наша база. -- Она пошла к мобилю, висящему в полуметре над камнями.
"Любопытно, что это еще за детский сад в горах?", -- подумал я. И тут
вспомнил, что меня ждут, что ни в какую Хижину я лететь не могу и
приключения этой ночи должны окончиться.
-- Послушай, -- сказал я, подходя и облокачиваясь о крутой бок мобиля.
-- А ведь мне нужно домой.
-- Мама волнуется?
-- Нет, -- сказал я, -- не мама. Жена. -- И сам удивился своим словам.
Я назвал Сану женой. Впервые назвал женой. Раньше я называл ее -- Моя
Сана. Но почему-то перед этой девчонкой я назвал ее -- жена. Лучше бы я
ничего не говорил.
Я посмотрел на свою спасительницу. Глаза стали еще больше и уголки их
испуганно приподнялись. Она быстро проскользнула внутрь мобиля.
-- Вот, -- она протянула мне синеватую коробочку фона. -- Свяжитесь с
Егерхауэном.
Я машинально взял коробку. Егерхауэн... Сейчас я прилечу туда и обо мне
начнут заботиться. Сана встанет, если только она вообще ложилась в эту ночь,
подымет Элефантуса и всю компанию его роботов, включая Патери Пата, и они
начнут измываться надо мной, оберегая меня от всех болезней, которые я мог
