дешево стоит механическая быстрота. Но на смену быстроте действий пришла
торопливость чувств, словно за эти несколько оставшихся нам месяцев она
хотела передать мне всю свою нежность, ласку и еще что-то, горькое и
щемящее, чему нет названия на человеческом языке. У вянущей травы это --
запах. У человека -- не знаю. Наверное, просто боль. И все это вместе было
так жгуче и нестерпимо, что иногда мне приходило в голову: а осталось ли у
меня к ней что-нибудь, кроме безграничной и бессильной жалости?
Но я твердо знал, что разлюбить можно только тогда, когда на смену
одному чувству придет другое. Сейчас ни о чем другом не могло быть и речи.
Существовала, правда, Хижина, но я прекрасно отдавал себе отчет, что никогда
не полетел бы туда, если бы там меня привлекала женщина, а не замечательная
четверка славных парней.
А отдав себе в этом полный отчет, я со спокойной совестью снова
направился в Хижину.
На сей раз я застал только Джабжу и Лакоста. Последний был снова в
форме и что-то набрасывал на небольшой темной досочке. Джабжа сидел
по-турецки, на коленях его лежала толстенная "Методика протезирования
кишечного тракта". Эту книгу я как-то видел у Педеля и запомнил по
бесконечным таблицам аппетитных розовых внутренностей. Я всегда был высокого
мнения о собственных нервах, но после получасового просматривания всех этих
гирлянд меня замутило. Я убрал книгу подальше, чтобы она не попалась на
глаза Сане -- странно, но я подчас забывал, что она -- врач.
А сейчас я смотрел на блаженную физиономию Джабжы и думал: вот в силу
привычки и профессионального интереса то, что мы наполнены какими-то
нелепыми шлангами из естественного пластика, его не только не угнетает, а,
судя по выражению лица, приводит в состояние тихого восторга. Так, может
быть, и к тому, что принес "Овератор", тоже можно привыкнуть? Философски
рассмотреть со всех сторон, выявить положительные факторы этого явления, и
асе станет на свои места, появится даже интерес... А может быть, отупение?
Тем временем меня, наконец, заметили.
-- Ну, что? -- спросил Джабжа вместо приветствия.
-- На сей раз без всякого предлога, -- смело заявил я.
-- Отрадно.
-- Наша Хижина начинает приобретать славу высокогорного курорта, --
заметил Лакост, не поднимая головы от своего рисунка.
Значит, не один я здесь надоедаю. Странно еще, что я никого до сих пор
не встречал.
-- А вы можете задирать нос, Рамон, -- сказал Джабжа, словно угадывая
мои мысли. -- Мы ведь далеко не каждого сюда пускаем, да еще и без предлога.
-- От меня ждут реверанса?
-- Да нет, оставь это Илль. У нее выйдет грациознее, хотя и у тебя
что-то есть в движениях, -- с этими словами Лакост протянул мне свой
рисунок.
Это был набросок чаши или пепельницы, или еще какой-нибудь лоханки
вполне античной формы. На краю чаши, свесив одну ногу, сидел обнаженный
сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись, ящерица,
и сатир, полу обернувшись, смотрел на нее.
-- При всех своих рожках и копытцах он чересчур строен для сатира, --
сказал я. -- Да и композиция того, подстать жанровой картинке. В общем, не
строго.
-- Ишь ты, -- сказал Джабжа. -- Разбирается.
Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся, наверное, до тех пор Лакост
ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.
Я посмотрел и понял, что сатир -- это я.
Вот чудеса! Можно было подумать, что кто-то видел, как я тогда, еще
летом, разговаривал с ящерицей на побережье. Но набережная вроде была
пустынна. К тому же нужна была феноменальная память, чтобы запомнить
случайного прохожего, да еще и умудриться его раздеть. И еще эти рога и
копыта...
-- Это еще откуда? -- позволил я себе удивиться.
-- А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с
лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а остальное
закончу сам.
-- И зачем?
-- Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом -- у нее каждый
гребешок должен быть ручной работы.
-- Забаловали ребенка.
-- Все он попустительствует, -- Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот
только ухмылялся.
-- А кстати, где она?
-- На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди
перетрусили, в первый раз -- им человек нужен.
Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы и понял, что в
моем случае тем более не требовался человек -- достаточно было послать
робота.
-- Они сами вызвали помощь?
-- Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее
засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.
-- Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?
-- Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе
-- он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.
-- А сигнальщики не опаздывают?
-- Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл
людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и
толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во-вторых, за каждым
километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников,
массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям --
как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется
сигнальщик. Это -- его ангел-хранитель.
-- Посмотреть бы...
-- А что ж. Товар лицом.
Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и
поднялись в зал наблюдения,
Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок
его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то
распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму.
Какие-то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических
лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и
тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.
-- А вот и Илль, -- сказал Джабжа, подводя меня к мутно-голубому
экрану. Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз
не просматривался.
-- Она идет первой?
-- Нет, она сзади. Плохая видимость -- граница квадратов.
-- А далеко это отсюда?
Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.
-- Двести шестьдесят четыре километра, -- голос, подававший тревогу,
раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжы. Ну,
правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика,
это было бы слишком сложно.
-- Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, -- сказал
я полувопросительно.
-- Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали -- станция ведь
создавалась лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и
тесновато.
-- Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам,
-- заметил я как-то вскользь.
Джабжа замахал руками.
-- Тоже мне горы! Говорят, на Эверест от подножья до верхушки сделаны
ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать, ей-ей.
Санатории и дома радости на каждом шагу. Высокогорные театры и цирки. Не
заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда люди потянулись
из Европы и Северной Америки на необжитые пастбища. Все три столетия, пока
осваивался Марс, а Европа чистилась от активных осадков и шел демонтаж всех
промышленных предприятий, пока города освобождались от гари и транспорта,
пока фанатики древности, вроде Лакоста, носились с реконструкцией каждого
города в его собственном архитектурном стиле -- Швейцарский заповедник стоял
пустыня пустыней. Хорошо еще, какая-то добрая душа догадалась напустить сюда
всякого зверья, по паре всех чистых и нечистых. Говорят, за это время здесь
даже саблезубые тигры появились. Я их не встречал, но почти верю. А когда
Европу снова "открыли", пришлось создать здесь станцию по примеру Гималаев,
Килиманджаро, южноамериканского "Плата" и антарктического "Мирного". Но уже
здесь -- никаких излишеств и курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным
каменного века. Если уж ты мамин сынок -- так и катись в Гималаи. Там одних
подвесных дорог, как от Земли до Луны.
Он говорил, а я все смотрел и смотрел на шесть темных черточек,
движущихся вдоль светло-серой стены. Как Джабжа узнал, которая из них Илль?
Я смотрел и смотрел и все не мог угадать. Для меня они были одинаковы.
-- Ну, пошли вниз, -- сказал Джабжа, и мы очутились в плавно
закругляющемся коридоре.
-- Наша кухня, впрочем, здесь ты уже был. Святая святых. У меня
шеф-повар -- удивительно тонкой настройки тип. Я его три года тренировал,
помимо того, что в него было заложено по программе. И Лакост с Туаном
повозились с ним немало.
-- Понимаю, -- сказал я. -- Я ведь тоже через это прошел. Вероятно,
самыми тонкими гурманами были настоятели монастырей.
-- Дураки, если они ими не были.
-- Были, иначе делать нечего.
-- А у тебя был хороший повар там, на буе?
-- Никакого. Мне это в голову не приходило. Да и консервы все были
свежие -- мы сами же их привезли,
-- Консервы! Ну, тут-то я определенно повесился бы. Ну, потопали
дальше. Наша гостиная на современный лад. Ничего интересного.
Действительно, ничего интересного. И вид совсем нежилой, вероятно, это
у них что-то вроде конференц-зала для официальных приемов. В следующую дверь
мы не заглянули.
-- Здесь мое царство -- можешь не портить себе настроения. Ведь не
всегда можно везти пострадавшего в Женеву -- там ближайшая больница.
Прекрасная, конечно, но до нее полчаса полета с самых отдаленных точек. Не
всегда же можно быстро маневрировать. Но на свое оборудование я не жалуюсь.
Что надо. Ну, а теперь -- смотри. Только, чур, не распространяйся: веду
контрабандой.
Это была мастерская скульптора. Мне не надо было говорить, что здесь
все принадлежит Лакосту.
-- Смотри, -- сказал Джабжа почти благоговейно, -- это и есть Леопард.
По наклонной скале полз вверх черный леопард. Он был мертв, он
костенел, но все-таки он еще полз. Он знал, что если он доберется до вершины
-- он обретет жизнь. И он полз, чтобы жить, а не затем, чтобы умереть.
Столько воли, отчаяния и напряжения последних сил было в этом могучем,
поджаром теле, что невозможно было подумать, что он стремится к тому, чтобы
умереть. Глядя на него, я понял, о чем говорила Илль.
-- Камень для него тащили чуть ли не с Альдебарана. Чудовищной величины
обломок -- это ведь уменьшенная копия.
-- А где же подлинник? -- догадался спросить я.
-- На вершине, -- сказал Джабжа. -- На вершине Килиманджаро. Я его там
видел. Кстати, там я и познакомился с Лакостом и утащил его сюда. Ну, пошли,
а то еще хозяин пожалует.
Дальше комнаты следовали одна за другой, образуя чуть закругленную
анфиладу -- вероятно, они шли вдоль наружных стен.
Огромные машины. В центре каждой из них поднималась женская фигура,
выполненная из какого-то прозрачного пластика. Легкие щупальца оплетали
фигуру, словно лаская ее.
-- Ну, это тоже неинтересно -- пошивочные машины. Здесь колдует Илль.
Я подошел поближе и понял, что машин не так уж много, а просто все
стены уставлены зеркалами. Со всех сторон на меня смотрели мои отражения.
Стенд с чертежной доской, перед ним -- вычислительный аппарат. По всей
вероятности, достаточно было набросать эскиз, а машины уже разрабатывали
