Ну же:
Все произошло как-то сразу - и вне его, и внутри. Только что он лежал -
или висел - в каких-то мягких тенетах, и вдруг понял, что все не так, что он просто
стоит перед закрытой дверью, держится за ручку этой двери, под мышкой у него
книга, и все, что нужно, так это ручку повернуть и потом потянуть на себя дверь,
он раньше делал это много раз: но вот не решается почему-то: с ним было что-
то вроде обморока, недолгой потери ориентации: ну же! Пора!
Он повернул ручку и потянул на себя дверь. Дверь пошла туго. Из щели
потоком хлынул розовый свет.
Глава одиннадцатая.
Когда Лев потянулся и задрожал под ее ладонью, Отрада испытала
странное, будто бы знакомое, но давно забытое ощущение: или это просто шло
из недостижимых в обыденности животных глубин? Так загнанная в угол собачка
вдруг ощущает себя страшным зверем, так настигнутый погоней безоружный
вдруг натыкается взглядом на оставленный кем-то заряженный револьвер:
может быть, силы по-прежнему неравны - но что-то меняется, меняется
принципиально:
Аски повизгивала от нетерпения.
Наконец Лев поднялся на все лапы. Только теперь Отрада поняла,
насколько он огромен. Он был больше слона! От него ударила волна странного
электрического запаха. Он был несчастен и счастлив одновременно. Он подавлял
- и вызывал совершенно младенческое доверие:
Отрада сразу и с огромной, пугающей силой поняла его. Поняла и
почувствовала.
А потом она поняла многое другое.
Весь ее предыдущий путь, начиная с момента зачатия, был путем через
огромный, сложный, опасный лабиринт - сюда. То, что происходит сейчас - это
главный момент ее жизни. Или нет - это прелюдия к главному моменту. Который
наступит скоро:
Не зная, как - она оказалась на спине Льва. Аски повизгивала где-то
далеко внизу.
Восторг слепил глаза.
Тьма - и из-под тьмы, но не достать, не дотянуться, свет багровеет, мир
черный, тьма. Но что-то успел поймать глазом, рука нашла, подтянулся:
Тело - мешок. Ног просто нет.
Юно знал, что умирает, что все напрасно, что все добытые им знания
умрут вместе с ним, и это было досадно. Лишь это и было досадно.
Он наконец-то сложил головоломку. Только вот - никто не узнает:
Еще вдох. Еще рывок. Дорога должна быть где-то рядом: слышны же
были скрип колес и крики погонщиков:
Обращение к умершей августе Юно и монах Фанвасий производили в
лесном убежище, у древнего алтаря многомудрого Велеса. С трех шагов
непосвященному не найти было бы это место. Алтарный камень порос мохом и
утонул в земле так, что выступал лишь на палец. Фанвасий бережно расчистил
его, обнажив вырезанный крест и тайную надпись. Расставил амулеты.
Шел дождь.
Монах сказал лишь несколько слов, и - Юно поразился, такое он видел
впервые - сам собою, начавшись с центра алтаря, начал расширяться сухой круг.
Дождь не просто перестал падать на эту землю - вся лишняя вода ушла из нее.
Монах сел и пригласил Юно сесть рядом.
Им пришлось просидеть неподвижно часов шесть. Монах негромко
говорил с кем-то невидимым и неслышимым на непонятном языке.
Потом произошло что-то, и Юно понял, что они уже не в лесу, а в каком-то
закрытом помещении. Перед глазами не изменилось ничего, но сверху -
невидимый - стал давить каменный свод. А потом, неслышно ступая, пришла
августа:
Им не повезло, когда уже все кончилось. А может быть, это была расплата
за нарушение запрета. Они брели, измотанные, не замечая ничего под ногами, и
монах пропал вдруг, оставив после себя лишь сноп взлетевших искр - так бывает
на торфяных пожарах, но здесь не было торфяников и уж подавно не было суши,
вода пропитала все в этом лесу: а через несколько секунд огонь охватил самого
Юно, не целиком, он успел прыгнуть куда-то назад и вбок: Несколько верст он
все же прошел, опираясь на палку, но потом ноги отказали совсем. На них было
страшно смотреть: черная, клочьями, плоть:
Он полз. Он пытался отдыхать и ползти еще. Жизнь уходила.
Старец Филадельф, подумал он с какой-то смертной игривостью. Ну ты же
и ходок!.. Ну ты и учудил!..
О да, все встало на места и даже короткое время держалось на этих
местах, Юно видел, видел! - эту картину, эту мозаику, во всяком случае, он знал
теперь, как задумывалась и как начинала осуществляться эта дурацкая
комбинация, и зачем, и:
Мрак. Что-то лопнуло внутри, и он ткнулся лицом в землю. Но оставались
там и другие пузыри, еще не лопнувшие... Он глупо захихикал, воспользовался
коротким просветлением в глазах и прополз еще чуть-чуть. И снова мрак.
Кружащийся засасывающий мрак. Багровый свет внизу...
Юно, голос над ним, Юно, ты, зачем, поднимайте и несите, осторожно,
осторо:
Конрад?
Юно все слышал, но ничего не чувствовал и не мог ничем помочь тем, кто
нес его на руках.
Как-то так вышло (само собой, наверное): полковник Эсакия оказался
полностью уверен в том, что получил приказ перебросить свои танки в другой
пункт дислокации, а в командном пункте ГО, где разместился штаб по ликвидации
стихийного бедствия, тоже долго пытались разобраться, кто же отдал
злополучный приказ, но не испытывали ни малейших сомнений в том, что да, кто-
то действительно отдал, не зафиксировав этого письменно, а устно, по рации или
по телефону. В той неразберихе могло случиться и не такое, и слава Богу, что
обошлось без новых жертв, а только - потерей техники:
Эта маленькая хитрость стоила Алексею такой потери сил, что казалось:
просто не сможет устоять на ногах. И жабий мед почти кончился. Он налил в
баклажку воды, тщательно и многократно встряхнул, потом выпил ополоски.
Разведенный, жабий мед оказался еще более гнусен на вкус.
Он ехал в командирском "уазике" рядом с маленьким лысым усатым
полковником-танкистом. Впереди пылила машина Стеблова, сзади - грохотали
танки. Дорога была гравийная, малоезжая, по обочинам косо чернела грязная
сухая полынь с лебедой: и дома были подстать полыни: грязные и
покосившиеся.
- А правда, что вы колдун?! - наклонившись к Алексею, крикнул
полковник.
Алексей закричал в ответ:
- Можно сказать и так! Примерно! Вокруг этого столько небылиц
наворочено!..
- Как водится! Моя бабка, которая мордовка, тоже колдунья была! Такое
рассказывала!.. Целые деревни колдунов были! А уж когда вражда начиналась
меж ними, то всё!..
Алексей кивнул, виновато улыбнулся, показал на горло. Развел руками.
- Тяжелое дело танки! - гордо прокричал полковник.
Ветер дул в спину, набрасывая на голову колонны ее же дымный шлейф.
С Алексея словно что-то спадало слоями, в панцире его образовывались
трещины, в них проникало сострадание. Он не мог обманывать этого
симпатичного полковника, хотя - уже обманул: Тем более он не мог тянуть его за
собой на верную смерть, хотя при другом - как бы естественном - ходе событий
жить полковнику (да и всем остальным обитателям Кузни) оставалось месяца два-
три. Но что-то внутри не позволяло принять безоговорочно этот довод. Хотя -
ничто не помешало бы Алексею как командиру некоего отряда бросить в огонь
сотню или тысячу, заткнуть брешь живой пробкой, - чтобы вывести остальных.
Он знал, что это будет мучить его, но не думал, что так сильно.
Проклятая "зона": мало того, что она отнимает, высасывает его
чародейские умения (почти все силы теперь уходят только на то, чтобы
сопротивляться ее воздействию, не начать подчиняться ей, не - превратиться
ненароком во что-то: Бог помогает, но и на него все это влияет:) - она и
моральных лишает сил, заливает душной кислятиной, колет, давит, скребет:
Студенистая вонь мясокомбината просачивалась сквозь перегар соляра и
взбитую дорожную пыль.
Двое ребятишек, мальчик и девочка, одетые тускло, готовились махать с
забора проходящим танкам.
Авенезер еще раз попытался поднять веки. Вся его жизнь стекла теперь на
верхнюю часть лица: лоб, глаза, скулы. Он ощущал их огромными, как дома, как
горы. В своем необыкновенно долгом существовании он проходил примерно
такие же этапы замедленной смерти - затем, чтобы измениться и продолжать
быть: в том же теле, обладая тем же духом. Теперь ему предстояло нечто высшее,
доселе никем не изведанное: прыжок сразу в сотни живых тел и через них - во
многое неживое; и наконец - создание себя заново из живого и неживого:
Но пока - лишь долгий мрак был перед глазами и огненные странные
письмена.
Иногда Венедиму казалось, что серьезную рану переносить было бы
легче. Боль та же, но больше бережения, а главное - нет того унизительного
чувства, что вот: сам виноват, сам себя изувечил. Молодой целитель Вир рану
перевязал с мазями, уложил руку в лубок и давал Венедиму пить какие-то отвары,
но ничего не пообещал: нужен умелый шовный мастер, скрепить сухожилия, - сам
же Вир может лишь рану заживить поскорее да не допустить гноя.
Шовные мастера остались далеко позади, так что Венедиму светило
впереди остаться о полутора руках:
Проскочило однажды за спиной: вот, с Одноглазкой повязались, уже
второй воин без руки остается, а дальше что пойдет?.. Кто ухо, кто ногу, кто яйцо -
так, что ли? Повернулся в бешенстве, отыскал глазами болтунов и глазами же все
сказал.
Даже шутки такие - не готов был принять:
Огонек летящий вывел на путь, да вывел так, что охнули все. Когда
закончился спуск с горы, когда началась та мощеная дорога, по которой
отправились прошлый раз (каждый камень дороги был испещрен древними
буквами, это Венедим уже на обратном пути увидел, увидел и испытал ужас от
совершенного святотатства: топтать своими ногами да копытами коней Слова:) -
огонек увел их в сторону, к исполинскому валуну, серому, ноздреватому,
охваченному колючими высохшими вьюнами. Высотой валун был ростов в
девять-десять, и форму имел усеченной (и закругленной, понятно, на углах)
пирамиды со стороной шагов в шестьдесят.
С противоположной от дороги стороны исполинский этот валун будто бы
расселся от неточного, не по середине, удара такого же исполинского топора.
Щель на всю высоту, но узкая настолько, что оба плеча касаются стен:
Огонек скользнул туда и легко закачался в ожидании.
Кесарь сделал несколько шагов вниз и остановился. Если бы все не
походило так на сон: на счастливый сон:
Это была его детская. Три окна с цветными стеклами, снег прилип к
переплетам, трещит печь, ковер, в котором нога тонет по колено, сундуки с
игрушками. И запах: запах: горькие травы: лакрица: мед: молоко с пенкой:
Сдавило горло.
Горячим молоком его поили только больного. И - он вдруг остро
вспомнил этот день, когда вышел из лихорадочного бреда, когда кончилась
череда каких-то жутких подземелий и людовидных чудовищ, он открыл глаза - и
оказалось, что день, трещит печка, все вышли куда-то на короткое, наверное,
время - а потом появился плачущий старик с тяжелой книгой в руке, у него были
жуткие глаза: Кесарь торопливо пересек детскую, толкнул дверь спальни.
Мальчик с голубым от бескровья лицом утонул в суровой подушке.
Черные волосы сосульками прилипли ко лбу.
Старик провел тогда над ним рукой, и прошла боль в груди. Больше он не
болел никогда.
Кесарь перехватил тяжелую книгу поудобнее, чтобы не уронить. Протянул
руку. Ничего не пришлось говорить. Ударило в кончики пальцев, в ладонь. То ли
коснулся раскаленного, то ли стылого железа. Сжал пальцы. Забрал болезнь,
унес:
Мальчик резко выдохнул. К щекам прилила кровь. Глаза тут же
подернулись сонной пленочкой.
Он уснул тогда, а проснувшись, решил, что плачущий старик был
завершением страшных снов:
Кесарь повернулся и вышел. Брат Светозар стоял у окна и смотрел на
снег сквозь зеленое стекло.
- Если смотреть так, то получается лето, - сказал он. - А если так, - он
переместился к темно-красному, - то пожар.
Светозару было двенадцать лет.
- Я думаю, - продолжал он, - что если Бог был изгоем, то люди его народа
должны быть благородны и блистательны настолько, что мы в сравнении с ними
- запечные тараканы. Мне хочется плакать, когда я думаю об этих высших
