свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол - и
предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер
успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной
черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака
сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул:
пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у
счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся...
Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными
разрывами, - и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и
развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное,
потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что
произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.
Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся.
Корабли, как люди - всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего
лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая
коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила
небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое
деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора - и, изменив слегка
траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и
завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и
ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман
Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.
Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной
мукой, канифолью и железными опилками - воспламенившись, разорвал корпус
бомбы, разметал сруб - бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта,
пробивая ее и дробя, - и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых
кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, - все было
кончено в полсекунды. Но это был новейший "кирпичиковый" порох для
бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы... да
и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше
требуемой - крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву...
- Он ведь попал! - воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. -
Он попал, попал!..
Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен.
Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала,
выписывая алым вымпелом неровные зигзаги... и тут же из портов каземата
повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя
пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг
корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там,
внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня.
Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры - и гасли, или падали
в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе,
и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие
щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в
полном безмолвии творится эта феерия разрушения...
Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным
дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись
вдвое, стал почти не страшен. Пароходик "Блокхед" - все уже знали его имя
- сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было
"ура", которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные
зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в
неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и
требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые
обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и
зверь лишь ранен...
И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и
вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть
в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье
Блессед-бей, или в горах... там, где не найдут...
Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали
немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться...
...зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном,
утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на
дрова шхуны "Сый", "Гром" и "Убей", на которых последние республиканцы,
борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды
и надрывая спины на веслах в дни штиля - была весенняя смена ветров, -
сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три
сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети - пустились тогда в
плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто
не ждал и рад им не был...
Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон
слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат.
Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон - два батальона
разомлевших от безделья "эй-ти", забывших, откуда из винтовки вылетает
пуля.
С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она
родилась и выросла...
Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.
А тут еще...
- Сай, - сказала вдруг стоящая у окна Констанс. - Не лучше ли вам
перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может
взбунтоваться.
- И чем же лучше ваш дом? - с интересом осведомился Сайрус.
- Он... неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение.
Доктор Эйпоун будет рядом.
- Хорошо, - сказал Сайрус спокойно. - Давай поедем к вам. Должен же я
слушаться старшую сестру.
Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И
она никогда не отвечала на подобные выпады.
- Но у меня, как видишь, гость, - продолжал Сайрус. - Человек,
спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на
него тоже?
- О, конечно, - как-то слишком сразу отозвалась Констанс. - Мистер
Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько
дней?
И все посмотрели на Глеба. Он встал.
- Извините, мне крайне неловко отказываться, но... Полковник Вильямс
обещал мне винтовку.
- Если дело только в этом, - сказал Сайрус, - то драгунская магазинка
вас устроит?
Глеб растерянно моргнул.
- Соглашайтесь, Глеб, - сказала Светлана.
Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.
- Спасибо... - пробормотал он. - И все равно... почему-то мне
неловко...
Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто
большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках... зато
оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и
мальчик готов.
- Итак, все вместе, - и Констанс беззвучно свела ладони. - Я люблю,
когда все вместе...
2
После полудня настало безветрие, а потом будто бы потянуло с моря, но
так слабо и неуверенно, что даже листва отзывалась на этот ветерок не
всегда. Пожары в городе потушили, в порту все еще что-то дымилось. Кислый
селитряной запах падал на город. Говорили, что в пакгаузах сгорело
четыреста длинных тонн разных селитр, предназначенных для мясников и
овощеводов всего Острова. Врач, посетивший лорда на новом месте, сказал,
что счет убитым идет на четвертую дюжину, и это при том, что далеко не все
развалины обследованы. Раненых же и обожженных более двухсот человек,
забиты все больницы, гарнизонный госпиталь, и во многие частные дома
определяют тех, кому не досталось казенной койки... Доктор не остался на
обед, и с ним уехали горничная леди и пожилой камердинер. От усталости, а
может, и от лекарства, но силы покинули лорда, и он впал в полузабытье и
теперь сидел в кресле, прикрытый по шею теплым пледом и безучастный ко
всему.
Глеб побыл в отведенной ему комнате: угловой, в два окошка, с
балкончиком для цветов (пустым) под одним и широким карнизом под другим, с
шахматным зачем-то столиком, двумя креслами под выцветшими плюшевыми
чехлами, пустым, лишь с повешенными головами вниз мумифицированными
букетиками лаванды, платяным шкафом, излишне мягким диванчиком и, наконец,
новенькой кушеткой, покрытой голубовато-серым гобеленом. Все еще не в
силах внутренне остановиться, он заглянул в библиотеку, бедную по
сравнению с отцовской, прошелся пальцем по корешкам книг. Это была
преимущественно современная транквилианская беллетристика и два издания
Энциклопедии: начала века и современное. На одной полке уместился набор
переизданий старой классики: Чосер, Шекспир, Монтень, Сервантес... Того,
что Глеб искал всегда и везде: в чужих библиотеках, на чердаках, у
букинистов, у старьевщиков, - подлинных книг из Старого мира, - здесь не
оказалось. Шесть таких книг лежали сейчас в его ранце: "Хаджи-Мурат" графа
Толстого, "Грядущее" мистера Уэллса, "Алые паруса" некоего Грина.
Последнюю книгу Глеб очень хотел бы показать отцу: мир, изображенный в
ней, чем-то напоминал Транквилиум, и Глеб подозревал, что попала она сюда
не из Старого мира, и из-за Кольцевых гор, а следовательно - где-то мог
быть проход и туда, за Горы... Кроме того, было три тоненьких сборника
стихов: Цветаева, Браунинг в переводе на русский, какой-то Шишляев,
непонятно для кого пишущий и для чего изданный. В библиотеке отца подобных
книг было около тысячи. И вот - где они теперь, где искать? Проданы с
торгов, покупатель неизвестен...
Кому, скажите, на Острове нужны книги на русском?
Нет ответа...
В библиотеку вошел мистер Лоуэлл, хозяин дома. Постоял несколько
секунд, будто хотел что-то сказать, но не сказал - повернулся и ушел.
Хозяин был странный. Его нельзя было даже рассмотреть - он выскальзывал
из-под взгляда. Через минуту его лицо забывалось, и Глеб был уверен, что
завтра не узнает его в толпе.
Сам воздух в доме был темен...
Вернувшись в свою комнату, он лег на кушетку, думая о чем-то, и вдруг
уснул. Лихорадочным, похожим на бег вверх по лестнице сном - сном, в
котором тебе снится, что ты не спишь, не можешь уснуть... мучительно.
Просыпаешься в поту, с биением сердца, усталый, вялый, недовольный всем на
свете. Всем и всеми. И на этот раз он проснулся именно таким, но и
охваченным вдобавок нечетким, размытым, тенью на всем лежащим
беспокойством.
Холодное умывание помогло, но не до конца.
Владело чувство пустой траты времени, стремление делать хоть что-то,
идти, плыть - все равно куда...
Он просто спустился вниз.
В пустом холле со странным звуком: в маленьких сильных челюстях
лопаются маленькие орешки - помахивали маятником высокие часы, неприятно
похожие на часового. По ту сторону золотисто-зеленых штор все еще был
день. По эту - не было ничего. Внезапно - он не ожидал - занемели губы, и
от затылка в шею, в плечи, в руки, в кончики пальцев проросли ледяные
гибкие иглы. Это было не больно и давно уже не страшно.
Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему
можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то
встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый
страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг,
что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой
пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в
