посмотрел на часы. Было ровно девять.
(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро
крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно
распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда
присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый
час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными
командирами, - все они, казалось, являют собой грозную силу... Но
ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом,
и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру
полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и
небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по
правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и
деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников
рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а
верхний - захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались
организовать штурм верхнего моста - ясно, что там засела лишь жалкая кучка
стрелков, - но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как
мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы
мятежников - группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с
текстильных мануфактур "Фицрой и Смитсон". При них же была команда
канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия
- правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в
какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались
морской пехоте с подошедшего "Стерлинга". Мастеровые же приняли бой,
полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались,
а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это
будет еще только вечером...)
На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба,
продолжалась минуту - и угасла. И тогда "южные" дружно вскочили и
побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними,
выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь - так, для
обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали - двое
потащили третьего.
- Эй, хватит пулять! - грохнул Эразмус. - Не слышно из-за вас!
- Не стрелять! - сорванным голосом подтвердил Дабби.
- Повторите, кто вы! - уже в другую сторону прокричал Эразмус.
- ...он городского ополчения! Полковник Вильяме!
- Вильямс? - шевельнулся Глеб.
- Чем докажете? - Эразмус.
- ...ого дьявола? Не видно?..
Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он
пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул
как раз в ногах у Дабби.
- Господин лейтенант, позвольте... Я знаком с полковником Вильямсом.
Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул.
Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не
мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.
Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым
он разговаривал вчера утром в комендатуре...
- Это полковник, - сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.
- Слава Всевышнему, - тихо сказал Дабби.
- Ура... - прошептал кто-то сзади.
И вдруг - прорвало.
- Уррррааааа!!!
Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на
повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу... Дабби, держа на
отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:
- Ну, парень...
Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только
Глеб понял, что плачет сам.
4
- Вот тут мы их и оставили, - сам себе сказал Глеб, непроизвольно
выделяя последнее слово, и Дабби принял это на свой счет, но промолчал. -
Да, тут... - он поднял руку и качнул размочаленный конец веревки.
- Осмотрите все, - велел Дабби. Голоса у него уже не было, и команды
он отдавал шепотом. - Стреляные гильзы, следы...
Волонтеры, семь человек, отпущенные полковником на поиски пропавших,
разбрелись устало по сторонам, вглядываясь в траву под ногами и вряд ли
различая там что-нибудь. Глеб уже давил пальцами на глаза - до синих
пятен, до чужого света - почти без пользы. Помогало на несколько минут. И
вновь начинались рябь и обманы. Вот спина Элмера. Вот ее нету...
- Ох, черт! - глухо, как из-под земли.
- Ты где? Элмер, ты куда?..
- Тут яма, я ногу... Эй, помогите кто-нибудь!
- Ты где? Я тебя не вижу!
- Идите на голос, на голос! Эге-гей!
- Тише, что вы...
- Элмер провалился.
- Эл-ме-ер!
- Э-ге-гей! Я здесь, здесь, здесь!.. - это уже не Элмер, но кто?
Олив!
- Оооолииив!!!
- Мы здесь, мы здесь!
И над зарослями шиповника, подпрыгивая, возникает по плечи фигурка
Олив, взмахивает руками - и исчезает, взмахивает - и исчезает...
Через минуту в сборе все. Сыпятся насмешки над Элмером и над тем
волонтером с библейским именем Джошуа, который был послан на поиски - оба
упали в одну яму. Элмер отделался легче, у Джошуа явно перелом в голени,
ему больно и дурно, но он тоже смеется вместе со всеми. Почему-то это
очень смешно: оба упали в одну яму. Смеется даже женщина, укутанная в
пальто Олив. Ее имя Мередит Маршаль, она владелица знаменитого салона мод
"Маршаль". На лице ее еще слишком видны следы непереносимого ужаса этой
ночи... но все равно она смеется. Ну и яма, надо же: оба упали именно в
нее! Потом смех понемногу стихает.
- Олив?..
- Да?
- Здесь было очень страшно?
- Здесь не было страшно. И потом - с нами же был Роберт!
Роберт, ему лет шестнадцать, краснеет и только крепче обнимает свою
двустволку. Может быть, теперь ему не будет так досадно, что весь бой он
просидел здесь, охраняя двух женщин.
- Так что страшно здесь не было. Я боялась за вас.
- Извини, что я не остался, ты ведь понимаешь...
- Я все понимаю. Давай отойдем в сторону?.. - Она берет его под
локоть и ведет куда-то, и вдруг оказывается, что вокруг никого нет. - Я
очень хочу быть честной с тобой, я не хочу быть дрянью. Не влюбляйся в
меня, пожалуйста. Будет только плохо нам обоим. Потому что я могу быть
другом, подругой, любовницей, блядью - но я не могу быть возлюбленной. Это
невозможно объяснить, поэтому просто поверь. Помнишь, что я говорила
вечером? Я ведь все понимаю, ну почти все, только сделать ничего не
могу... Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
Сон Светлане снился долгий и сумрачный. Она опять была в женской
школе Уошбрук: безобразно узкие коридоры с полами, крытыми пыльным
войлоком, безликие классы с рядами темно-коричневых столов и скамеек,
холодные дортуары, столовая с неистребимым запахом кухонных тряпок и
плесени... и при этом невозможно выйти из здания, дверей просто-напросто
нет и не было никогда, и лишь раз в год из гимнастического зала можно
попасть неизвестно куда, в какие-то джунгли, и там надо будет жить своим
трудом, охотой, как-то еще, это называется "выпускной бал", его ждут и
боятся, боятся страшно, панически, и кто-то всеми силами стремится
остаться в школе, даже совершая немыслимые подлости ради этого, а другие,
наоборот, стремятся вырваться и уйти, но все ушедшие так или иначе
возвращаются хоть раз, чтобы родить ребенка - всегда девочку, только
девочку... говорят, мужчины живут там, в джунглях, они дики и ненасытны, и
матери, оставив дочерей расти и учиться, исчезают, уходят в тот мир, он
притягивает их, всасывает в себя, и они все реже и реже появляются в
школе, эти взрослые женщины, и перестают, наконец, появляться совсем; и
вот приходит время Светланиного выпуска, они сбиваются кучкой,
перепуганные девочки, а младшие классы окружают их, и рукоплещут, и
смотрят с завистью, и что-то говорит мадам попечительница, герцогиня Гил,
и пол вдруг исчезает из-под ног, все кричат, кричат - и оказываются на
пустынном берегу, Светлана озирается: взрытая ядрами и бомбами земля,
осыпающиеся ложементы, расщепленные бревна - как пальцы мертвеца... и
хлопанье парусов позади... она оглядывается: три шхуны, три шхуны уходят,
уходят... и нет сил кричать и взмахивать руками, свинцовая тяжесть на
всем, во всем: свинцовое тело, свинцовая душа, свинцовые веки, свинцовая
гиря на шее гнет и пригибает к земле, и остается лишь смотреть на землю и
видеть ее: мелкие камушки, гладкие и в крапинку, темные и белые щепки,
травинки, чешуйки, крошечные, будто муравьиные, скелетики и черепа... а
ветер нагоняет мрак и смрад, и низко летят, кружась, жуткие лиловые тучи,
и с горами на горизонте начинает твориться странное: они превращаются в
шкуру чудовища, черную, бородавчатую, сально блестящую, голую, под ней
перекатываются мускулы, и волна превращения набегает с чавкающим
завыванием...
- Мэм! Проснитесь, мэм! - голос Люси. - Приехали.
- Что?
- Мы дома, мэм.
- Ах, да...
- Что с вами? Вы плачете?
- Разве? Нет, не плачу. Дурной сон, и все.
В доме стоял запах беды: запах чужих людей, которым плохо, запах
проутюженных дожелта простыней, запах дегтя и карболки, мочи, пота, йода -
и обнажившегося морского дна... Флигель и первый этаж дома заняты были под
обожженных; лорда Сайруса уложили в его собственной спальне. Доктор
Мак-Каран, хирург, осмотрел его, полупришедшего в себя, одобрил действия
предшественника, проинструктировал сиделку и спустился вниз,
распорядившись пока прокипятить инструменты для кровопускания. Появилась и
захлопотала Мэй, в переднике и чепце сестры милосердия: доктор отпустил ее
на час. Наперебой с Люси они рассказали, как было страшно этой ночью,
когда заявилась толпа мятежников и потребовала от слуг вооружаться чем
попало и идти с ними, но никто не пошел, только конюх Альберт, да и тот
прибежал обратно почти сразу же и прятался до утра на чердаке, - и как
хорошо, что в доме были раненые горожане, из-за этого почти никакого
грабежа и не было, забрали бочонок виски и несколько окороков, а вот дом
вдовы Бартлоу разграбили начисто и подожгли вдобавок, благо дождь хлестал
как из ведра и слуги не сидели сложа руки... А правда, что лорд хозяин
вручную от них отбивался? Правда. Если бы помощь опоздала на несколько
минут... все. А тот молоденький джентльмен? Он ушел ночью в ополчение, и
пока ничего не известно. А правда, что мистера Бернсайда?.. Правда. Ох,
бедненький, его-то за что так вот, он всегда был такой тихий, вежливый...
Мэм, миледи, да на вас лица нет, вы и на ногах-то не держитесь, сейчас
постель, сейчас ванну, сейчас, сейчас...
Ванна добила ее. И, проваливаясь в белую бездну, Светлана успела
подумать только: как он там? Жив ли?
Господи, только бы жив! Только бы - жив!
Горячим окатило сердце...
- Мистер Марин! Мистер Марин!
Глеб обернулся. Его нагнал Эразмус. Широко шагая, он размахивал
зеленым мешком... да, тем самым мешком, трофеем, который так и провалялся
полдня за баррикадой. Совсем забыл про него... Глеб повернулся и пошел
Эразмусу навстречу.
- Меня Дабби послал. Это, говорит, ваш...
- Спасибо, Эразмус. Забыл я его.
- Тяжелый. Золото, что ли, там?
- Нет, бомбы. Не пригодились, слава Богу.
- И то правда. Я вам так скажу, мистер Марин: спасибо вам от нас ото
всех. Ребята так и велели передать: спасибо, мол. Ни хрена бы без вас не
получилось, так что вот. А так и сами почти все живые и незадетые, и
бунтовщикам жопу надрали и перцем засыпали. Только непонятно все с этим
