задыхался от восторга и ужаса. И вдруг, скачком - пришло спокойствие.
Теперь можно было слушать рассказ профессора, уже как бы и не стараясь
получить нечто новое из потока слов - он знал заранее, что сейчас будет
произнесено, и лишь чужая интерпретация событий слегка интересовала его...
Инсайт - так называлось это состояние. И название то я тоже не
вычитал и не услышал от кого-то - оно хранилось в нем, как хранится другое
знание, готовое вырваться...
А профессор рассказывал: ровно, почти монотонно, будто читал
неинтересную лекцию ленивым студентом. Не удивлюсь, если он уложится в
сорок пять минут, подумал Глеб. Сорок пять минут, повторил он снова.
Смешно: пустая кожура слов. Время исчезло.
Каким-то чудом (инсайт!) этот кабинет и это мгновение соединились
плотно, вошли гребенкой в гребенку - в такое же бесконечное мгновение в
агатово-черной воронке... нет, не воронке: полой опрокинутой пирамиде,
форме для отливки пирамид - и тут, на дне ее, в вершине, завершился, будто
размотался до конца клубок, долгий путь на кораблях, лодках, верхом,
пешком, ползком по скале, в тесный лаз...
Черное небо над головой - и голубовато-белое, со странными пятнами,
складывающимися вдруг в черты удивленного лица, солнышко... нет. Господи,
какое же солнце, когда это луна, луна, луна! Настоящая луна Старого мира,
вот что это... и тут же понимание, что нет, не Старого мира эта луна: чуть
дымчатые края диска и белые полосы и спирали облаков... Никогда Глеб не
видел луну: просто не пришло в голову ни в Хабаровске, ни потом - выйти
среди ночи из дому и посмотреть в небо... Чужими глазами видел он ее
сейчас, глазами отца... а в это время маленький Глеб ждал внизу, в
палаточном лагере экспедиции, и слушал далекий рокот порогов: могучий
Эридан, вырываясь из теснины, ронял унесенные камни и сам перекатывался
через них. Там, выше, под меловой стеной, выводящей на плато Ратмирцева,
река неслась почти беззвучно, и лишь скалы вздрагивали и гудели от ее
бега. На севере вздымались зарева ночью и висела черная туча днем: дышала
Трубинская сопка. Может быть, это от нее так дрожали скалы... А над
лагерем возвышался, заслоняя полнеба, Черный Великан - будто бы и вправду
человеческая фигура в плаще, но оплавленная до стеклянной корки, до
потеков. На нее, на самый верх, ушел утром отец, ушел один, не взяв с
собой никого. И вот теперь - смотрел на луну, такую похожую на прежнюю,
оставленную в Старом мире - и совершенно другую. Заметно отвернулось ее
лицо... И еще Глеб мог сам отвернуться, повернувшись как бы внутри себя -
и увидеть себя на диване профессора Иконникова, и увидеть самого
профессора, маленького человечка с худым, но сильным лицом, с прищуром
глаз, выдающим решимость и волю, услышать его ровный голос. Борис шесть
раз поднимался на скалу, говорил он, делал там запасы воды и пищи, чтобы
побыть подольше. В седьмой раз он поднялся утром, спустился вечером,
волоча набитый чем-то мешок... это нам показалось, что он пробыл там день,
а для него получилось - около двух недель... судя по щетине. В мешке много
чего было...
Не это главное, не это, не это... Глеб вновь смотрел глазами отца -
на бесконечные, уходящие в никуда стеллажи с... чем? Книгами? Да, скорее
всего... Раскрываешь такую - и перед глазами возникает зеленоватое
светящееся пятно с сиреневыми и черными звездочками, бегущими из центра,
потом в головокружительном темпе начинают сменять друг друга какие-то
символы, потом их становится безумно много, еще больше, еще... потом все
меркнет. Тяжесть в глазах, в затылке, боль в окаменевших плечах. И вдруг
оказывается, что тебе известно нечто новое, о чем еще миг назад ты и не
подозревал...
...Впервые заняться пластикой пространства атлантов заставила угроза
космической катастрофы. Тысячекилометровый шар рыхлого льда шел на Землю
лоб в лоб. Попытки космического флота уничтожить его или сбить с орбиты
успехом не увенчались. Вот тогда впервые и состоялся глобальный
эксперимент: неподготовленный, опасный. А что было делать? До столкновения
с кометным монстром оставались дни. И - получилось! Земля перед летящей
кометой будто бы расступилась, превратилась в кольцо, в бублик - и в
отверстие комета проскользнула. С точки зрения людей на Земле комета стала
утончаться, превращаясь в вытянутое яйцо, в клин, в стержень, в иглу...
Она коснулась поверхности Земли, имея диаметр, сравнимый с диаметром атома
- и пронзила планету навылет, не причинив ни малейших повреждений.
Успех окрылил. Много раз инженеры пространства производили различные
действия с Землей и другими планетами. Но вот двенадцать тысяч шестьсот
пятьдесят лет назад произошло нечто, Глебу пока непонятное - катастрофа?
запланированное перемещение? - в результате чего участок пространства, где
находилась сама Атлантида и масса прилегающих островов, обособился и как
бы вывернулся наизнанку, оказавшись в иной Вселенной. Но между ним и
старой Землей осталась своеобразная пуповина...
- Борис, конечно, очень сильный человек, - продолжал профессор, когда
Глеб вновь повернулся к нему. - Вряд ли кто другой вынес бы такой
информационный удар. Он вынес. И смог воспользоваться тем, что узнал -
пусть и не сразу. Тебя он многому сумел научить, не так ли? А ты об этом
не подозревал, думаю... Так вот: у тебя здесь, - он дотронулся до лба, -
спрятано все, что Борис знал сам. И я должен помочь тебе справиться с этой
лавиной...
- Хорошо, - сказал Глеб. - Только, пожалуйста, не тяните.
Обед растянулся часа на три. Дела, ради которых затевалась вся
поездка, уладили помощники, хозяева лишь выслушали их, посмотрели друг на
друга, кивнули - и все. Больше к делам не возвращались. Ели и пили
обильно, делая передышки. Хозяин дома, Петр Сергеевич, включил увеселения
ради какой-то музыкальный автомат, и комната наполнилась низким
хрипловатым женским голосом, очень сильным и выразительным. Правда, певшим
на неизвестном языке. Ваша тезка, Эдит, - Петр Сергеевич поклонился. Олив
благосклонно кивнула. От автомата тянулся электрический провод к батарее
наподобие телеграфной.
В предыдущей жизни - Петр Сергеевич употреблял именно это выражение -
он был художником. И даже неплохим художником. Известным в узком кругу. В
холле висят его работы - из тех, что привез с собой. Когда перекрыли
кислород (Что? - не поняла Олив, и Петр Сергеевич сделал характерный жест:
двумя пальцами пережал себе горло), когда очень немногих выперли за
границу, а с остальными поступили вообще по-свински, он и еще одна
дама-скульпторша отправились колесить по стране: оформлять помещения... и
прочее. И в Сибири им попался старичок-скаут (они тогда, конечно, не
знали, что такое скаут) - он их и раскачал понемногу на эмиграцию, а потом
провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли - и тогда готовы были
проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет
ни худсоветов, ни парткомов, ни кураторов, где только размерами суши
ограничена свобода... Но в чем-то они просчитались - вот только до сих пор
непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а потом
уплыла в море - не на лодке, нет... оставила письмо. А он сам... вот не
уплыл почему-то. Пас овец, постепенно обзаводился землей, стадами...
оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не пишется. Редко кто
делает здесь что-то настоящее... да и деньги? На продажу картин, например,
не прожить - спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания
- украшения делают...
После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая, и в конце ее,
запирая путь, стоял трактир. Просто "Трактиръ", без названия. Деревянный
медведь хлебал из деревянной кружки. Встречные здоровались с Петром
Сергеевичем подобострастно, с Джерардом - сдержанно, с четой Черри -
вежливо и подозрительно. А за что им нас любить, подумала Олив. Из
трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на
тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками? - изогнулся официант.
Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич, волоки-ка ты, братец, шампузо.
Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место для
жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин,
лагерь... лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни... чудаков. Я вот,
Васька-трактирщик, еще кое-кто... Остальные - год, полтора, осмотрятся - и
дальше, дальше. А тут они приходят в себя, начинают понимать, чего
хотят... впрочем, не все. Ведь ломается человек начисто, до последней
косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад - легко и приятно. Пока
сам не хлебнешь... Двадцать лет я здесь, двадцать - а все кажется, что
игра. Тебе чего, котенок? - и тут все заметили чумазую девочку лет девяти,
голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных фруктов. Ну-ка, брысь!
Она что, голодная? - изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та кивнула.
Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то их
сейчас стая набежит. Да как же так может быть - чтобы ребенок был
голодным?! У нас все может, вздохнул Петр Сергеевич, родители пьют,
работать не хотят - но и детей при себе держат, не отпускают... и новых
строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня? Девочка кивнула. На
вот... - он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь, завтра
получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула, сунула монетку за щеку и
убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр Сергеевич -
значит, за бананами. Из недавних девочка, у них, у бедолаг, банановая
лихорадка еще не прошла. Что-что? - не поняла Олив. Банановая лихорадка.
От бананов их трясет, от одного вида, вот что. Создали рай для народа,
догнать-перегнать... - непонятно выразился Петр Сергеевич. Девочка
повернула налево. Вот, я же говорил... - он усмехнулся. Да как вы можете
смеяться, вспылила Олив, у вас дети голодные по улицам бегают, денег
просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках... да и то не
верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с этими
людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите:
здесь ведь отстойник. Те, кто поэнергичнее, уходят дальше, не
задерживаются здесь... А эти - целыми днями готовы на крылечках сидеть,
болтать... картошка дешевая, хлеб еще дешевле... чем не рай? О том ведь и
мечтали, чтобы вот так сидеть и не работать, за тем сюда и бежали...
бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет... кормим-то их мы,
чего греха таить, а они волками смотрят...
Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.
Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по
тряской мостовой возвращались к мосту и через мост - к шоссе, - Олив
видела этих людей, великое множество их: как они сидят поодиночке, или
вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках, на вынесенных из
домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую местную
разновидность домино, как визгливо и грубо препираются где-то за
занавесками женщины, как дети играют в войну и погоню. Слишком много
неслось отовсюду звуков, слишком густы и пронзительны они были... и
слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые и красные
простыни висели, угнетенные безветрием, поперек переулков, почему-то
только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.
Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он
кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли жизнь, что
