осталась в прошлом, ту ли, что растекалась по острову, по его фермам,
полям, мастерским... Эти, - он обвел рукой вокруг, не живут, а только
ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши...
Что же вы сами делаете здесь, хозяин? - хотела спросить Олив, но не
спросила.
Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от
ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.
21
Не дом это был для нее, а пристанище, почти вокзал: недаром ей
снились паровозные свистки и мучил по ночам запах угольной гари. Она
просыпалась в панике и страхе опоздать куда-то, но никогда не помнила
снов. И, открыв в темноту глаза, лежала и ждала утренних сумерек.
Начиналось движение за окнами, за забором, кричали петухи, вдали плыло
мычание стада. Тогда она засыпала вновь.
Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что будет именно так, но
очень хотела ошибиться и почти уверила себя в том, что ошибается,
ошибается... Но ей просто позволили здесь жить, и все.
Будто ничего не случилось. Она знала, что будет именно так.
Это бесило ее. Бешенство мешало плакать.
А может, не бешенство, а что-то другое, чему она не знала названия.
Но глаза всегда оставались сухими, и по утрам, глядя на свое отражение,
она говорила себе: стерва. Костлявая стервозная сука. Убила бы...
Она отнюдь не была костлявой, лицо и плечи округлились, грудь
поднялась. Живот все еще оставался плоским, но она понимала: это
ненадолго. Она не хотела признаваться себе самой в своем обессиливающем
страхе перед собственным телом, перед его изменениями, перед тем, что ему
предстоит. Это была тайна, равная тайне смерти.
Почему я не умерла тогда? и тогда?.. и тогда? Как было бы легко...
Наверное, именно этот страх и загнал ее сюда, в нору. Только страх,
не что иное...
Поэтому и дни были одним днем, повторенным многократно. Течение
исчезло. Медленно кружилась в заводи успокоенная вода, неся на себе жухлые
листья. Евангелина, вечно пахнущая золой и мокрой шерстью дочка местного
нотариуса, взятая Светланой в услужение, будила ее; потом длился завтрак
вдвоем с Сайрусом; потом следовало ехать в школу, где Светлана пыталась
учить пению и танцам девочек йоменов и шахтеров. По дороге туда она
встречала почтальона и улыбалась ему; по дороге обратно встречала
констебля и тоже улыбалась. В детстве у кого-то из офицеров она видела
музыкальную табакерку: дамы в кринолинах и гвардейцы совершали движения
паваны. Потом она почему-то стала бояться той шкатулки...
День мерк лишь для того, чтобы возникнуть снова.
Лишь в школе происходило что-то настоящее, но оно забывалось сразу за
порогом.
Страшное сгущение атмосферы, уже однажды выбросившее ее за порог и
далее по свету, продолжалось. Нечем становилось дышать в доме, полном
взаимной вежливости и предупредительности.
Незачем было говорить. Хватало полужестов.
Но как-то однажды ход вещей нарушился. Почтальон не просто поднял
шляпу, а издалека замахал рукой:
- Леди Кэмпбелл! Леди Кэмпбелл! Вам телеграмма!
И она услышала, как заскрежетали, напоровшись на маленький камушек,
шестерни кружащегося времени. Со звуком рвущихся цепей рвалась полоска
бандероли.
Олив!
Светлана лихорадочно читала слова, не попадая взглядом по нужным
буквам. Потом - заставила себя перечитать все еще раз, и медленно. Потом -
еще медленнее.
Она видела его. Видела, но не смогла поговорить. Не успела. Может
быть, он даже не заметил ее. Но он жив, хотя и выглядит усталым. Она,
Олив, теперь постарается не упустить его из виду и опекать по мере
возможности. Она же, Светлана, должна опекать Сайруса. Ему сейчас тяжелее
всех. Ты помнишь нашу глупую клятву, Светти?
Помню...
- Вы плачете, милочка? - удивленно спросила ее мисс Картер, старая
дева, преподающая историю мира.
- Ветер, - сказала Светлана, трогая пальцами щеки. Под пальцами
скользнула едва заметная влажность.
Вечером она не находила себе места. Ей нужно быть теплее с Сайрусом,
нужно ударить по той льдине, которая намерзла между ними и не пускала их
друг к другу... Он вышел из кабинета, совсем непохожий на себя.
- Сладкая... - выдохнул он. - Почему же ты мне ничего не
рассказала?..
Это пришли письма. Письмо от Олив, отправленное почему-то из Хармони
(как ее туда занесло?), письмо полковника Вильямса - и огромный, на
двадцать пять страниц, отчет Сола. Там было все.
- Я не рассказала? Я не...
- Сядь, ты бледная...
- Просто это было так неважно - то, что было...
- Трудно тебе, да? Я знаю, ты гордая птица. Я ведь тоже птица,
немного другая. Нам суждено быть вместе, вот и все...
- Сай...
- Да?
- Я такая дура. Я до сих пор дура. Что мне с собой делать?
- Не знаю. Ничего.
- Так дурой и оставаться? Ты любишь меня, скажи? Ты меня приютил не
из жалости? Не из порядочности? Ты все потерял, ты пошел на такие
жертвы...
- Люблю. О жертвах не надо. Хорошо? Люблю. Я им сказал, что они мне
надоели - они ведь мне и вправду надоели. Я не мог их больше видеть и
слышать. Люблю. Мне здесь легко, и тебе тоже будет легко. Потому что я
тебя люблю. Ты оттаиваешь понемногу... или это другое? Но я тебя люблю. Я
знал, что ты вернешься. Что мы будем вместе. О, как я знал! Никто не знал
этого с такой силой! И ты да - вернулась, и пропади все пропадом!
- Но столько дней... почему?!
- Прости меня...
- Я - тебя?! Я должна стоять на коленях перед тобой, вымаливая
снисхождение... преступница...
- Нет, не должна. Я многое понял, но просто не мог начать первым...
глупо. Как много глупости в этой жизни, ты не представляешь.
- Я представляю. И даже не смею просить у тебя прощения, потому
что... потому что для этого нужно простить сначала самое себя, а это...
- Не надо, милая. Помолчим, а?
- Помолчим...
Они сидели и молчали, было светло за высокими окнами и почти светло в
доме, но казалось, что они сидят в темноте.
Это произошло уже в последний час их пребывания в Хармони. Паровой
корвет прибыл из Авроры, доставив нового капитана и нескольких офицеров на
пакетбот - взамен убитых. Пассажиры рванулись на барк с опостылевшего
берега. Кто-то прислал Олив огромный букет и великолепной, потрясающей
работы серебряную брошь с цирконом.
Запах увядающих роз тревожил и наводил тоску.
Новые, почти у всех пассажиров одинаковые чемоданы и корзины
громоздились у причала, и сами пассажиры, хоть и менее одинаковые, а все
же, все же, - с зонтиками и без зонтиков (поскольку непонятно бывало,
идет, дождь или только собирается пойти) - шли вереницей по трапу и
растекались по палубе. А Олив, подчиняясь внезапному импульсу, повернулась
и пошла обратно, к отельчику, к саду, где так наводил тоску аромат
увядающих роз, и от отельчика направо, в узкую улочку с глупыми цветными
фонарями посередине, состоящую сплошь из магазинчиков, погребков и
кондитерских. Вот здесь, у Стеллы, она сшила себе два платья. Спасибо,
Стелла. Мастерская была закрыта - швеи, должно быть, прощались с
матросами. Торговая улочка кончилась, далее шли набережная с высоким
парапетом, и Олив хотела подойти к парапету и взглянуть на гавань - зачем?
Она уже видеть не могла эти берега... Строгий темномачтый корвет выглядел
подростком рядом с солидным барком. У моря был цвет железа.
Цокот копыт заставил ее оглянуться. Снизу, со стороны комендатуры,
выехали две дорожные кареты, крашенные серым. В таких каретах увозили в
глубь острова иммигрантов. Она задержалась, пропуская их, рассеянно
скользнула взглядом по окнам...
Во второй карете, выставив локоть в окно, ехал Глеб.
Олив видела его секунду и лишь еще через секунду узнала. И не
закричала, не замахала руками, чтобы остановились... Она не знала сама,
что ее удержало от этого. Может быть, выражение его лица.
Глеб смотрел прямо перед собой и вряд ли видел что-нибудь кроме того,
что стояло перед его внутренним взором. Вокруг глаз чернели круги, губы
втянулись. Это было лицо сорокалетнего.
Олив долго глядела ему вслед, потом повернулась и заторопилась к
причалу.
Операция продолжалась. Снова ветер, все чаще с дождем, и удары колес
сменяются ударами волн. Больше всего на свете хотелось остановиться.
Перестать лететь - и перестать изменяться. Каждый день Глеб отмечал в себе
появление чего-то нового. Все это когда-нибудь сложится в цельное знание,
говорил Альдо, а пока - терпи. Держись. Никто тебе не поможет...
Двухдневное путешествие по Хармони Глеб проспал. В самом начале пути
он заметил из окна кареты женщину, обжигающе похожую на Олив, и стал
думать о ней и о Светлане - и это ввергло его в такую глубину отчаяния,
что сознание просто померкло.
Ты дал слово, что доведешь дело до конца, напомнил ему кто-то, когда
он уже почти спрыгнул с поезда. И поэтому он позволил превратить себя в
ходячий багаж, в нужный нежный инструмент без свободы и воли. Его несли и
переставляли с места на место, а внутри его открывались и разворачивались
все новые и новые картины, исполненные непостижимого смысла. А потом,
когда они пропадали, оказывалось, что память его распахнула еще один
ящичек, доселе закрытый.
Алик пытался как-то расшевелить, развеселить его, и Глеб не отвергал
эти попытки - но сам не мог сделать ничего.
Своеобразная экстерриториальность Хармони подразумевала недействие
разведок и контрразведок обеих стран на этой земле. Понятно, что в полной
мере это правило никем не соблюдалось. Однако все службы здесь жестко
контролировались форбидерами. Глеб уже имел в голове полную схему их сети
и знал, к кому и с чем обратиться по тому или иному поводу. Он
догадывался, что на любой вопрос, который он окажется в состоянии себе
задать, вскоре придет ответ - и старался этого не делать, поскольку
скрывать свои способности станет много труднее.
Вечером второго дня остановились в доме горного мастера Истомина,
живущего на Хармони уже сорок лет - и форбидера с почти таким же стажем.
Звали его Ермолай Платонович, и ростом он был невысок, Глебу едва выше
плеча, но широк, крепок и тяжел неимоверно. Лишь под ним одним поскрипывал
безукоризненно сколоченный пол. Медвежачьи глазки смотрели коротко и
цепко. Говорил он, напротив, растягивая слова, откладывая на потом смысл
сказанного. Впрочем, разговаривал с ним Байбулатов, Алику ведено было
только слушать и в нужных местах кивать; Глеб же вообще при беседе как бы
и не присутствовал. Он вновь исчез - позволил себе исчезнуть.
В пыльном мире дом Истомина был разбит, разорен: перегородки и
потолки, смятые и проломленные, щетинились черной щепой и выкрученными,
размочаленными обломками досок. За окнами висел белый туман, контуры
пейзажа угадывались смутно. А из-под двери тянуло острым холодом, неплотно
пригнанный косяк оброс инеевой бородой. В Старом мире с Хармони сопрягался
остров Врангеля - там уже была зима. Какие-то знания об острове Врангеля
готовы были впрыгнуть в сознание - Глеб сумел удержать их там, где они
были. У него это уже получалось время от времени. Он постоял, поглядел по
сторонам, потом вернулся. Там все было, как было.
Ничего нельзя с этим сделать, ничего...
Почему-то пересохло во рту.
А утром, выпив чаю с пышками - встали и куда-то пошли. Городок был
мал и почти нелеп, но какой-то стержень в нем ощущался. Перед домами
