настоящий заколдованный замок: две отвесные скалы, соединенные перемычкой,
этаким мостиком - на большой высоте. Высокая и узкая буква Н. По одной
палочке этой буквы можно было подняться к мостику, а с другой - спрыгнуть
в море, там был такой выступ футах в сорока над водой. Но чтобы попасть на
этот выступ, следовало пройти по мостику. Он был достаточно широкий, вот
такой, - Олив показала руками. - Но в средней его части было место шириной
в ладонь и длиной шага четыре. На высоте примерно ста футов. И вот мы
проходили по этому мостику, чтобы спрыгнуть ласточкой на глазах у сотен
восхищенных. Я не помню, от чего больше замирало сердце. Может, от того,
что я была единственная девочка среди мальчишек - причем все они были
старше меня. Вот. А потом один мальчик упал с этого моста, и солдаты его
взорвали... в смысле - взорвали мост. Но это было уже после меня, когда
меня забрали другие тетушки...
- Сколько же у вас было тетушек?
- Почему было? Они все в добром здравии. Одиннадцать. Родные и
двоюродные сестры отца. Он был единственным мальчиком среди такого
вертограда...
- А у меня самое яркое из детства - другое. Отец мой служил в
управлении железных дорог, и ему следовало посетить несколько лагерей
строителей: тянули дорогу от Новограда до Корабельного. У меня были
каникулы - и я упросил его взять меня с собой. Мы ехали в военном фургоне,
старом, деревянном, скрипящем, - и все везли с собой, даже овес и сено для
лошадей, потому что была зима, трава посохла, легла, а одним чертополохом
даже степные лошадки не наедаются вволю. В фургоне была печка, ее топили
сухим навозом - его было вдоволь по дороге - и хворостом, ракитой да
черемухой, только черемуха там и росла, вдоль лощин и просто так, над
подземными ручьями и речками. Длинные-длинные ленты черного кружева... И
однажды утром мы проснулись и увидели, что вокруг лежит снег. Он выпал
ночью, тихо, и покрыл все на свете, и казалось, что Бог сотворил мир
минуту назад. Солнце просвечивало сквозь легкие облака - и было
поразительно тихо. Звуков Бог еще не создал. Что уж говорить обо мне,
когда отец, человек технический, жесткий, практичный, и его спутники:
геодезист, ворчливый, старухообразный, вечно всем недовольный брюзга, и
возница, старый казак, повидавший столько, что нам и не приснится, - даже
они были поражены зрелищем... Да, мы стояли как бы у начала времен,
посреди чистого листа, и только нам суждено было написать на нем первые
строки. У меня больше никогда не было таких важных моментов в жизни.
- Это я могу представить, - тихо сказала Олив.
- А ведь что интересно: палладийцы в массе своей народ островной,
морской, на материке нас живет мало, едва ли пятая часть; но русские, наши
предки, - нация континентальная, степная, лесная. И мое самое сильное
впечатление связано со степью, со снегом. А меррилендцы - жители
континента, и даже Новая Ирландия ваша - тоже континент: две с лишком
тысячи верст, разные зоны климата, свои высокие горы, свои внутренние
моря; но англосаксы - народ островной, морской - и вам помнится море. Это
заставляет задуматься, правда?
- Хм... - Олив потрогала подбородок. - Все же и мы не вполне
континентальные жители: селимся по побережью. Какие наши города не на
море? Меркьюри, Эффульгент... все, кажется. Нет, море у нас - не только в
памяти предков. Но в чем-то вы правы. Вывод этот ваш не на беседе со мной
одной построен?
- Разумеется, нет. Я уже много лет опрашиваю людей - и примерно с
таким же результатом. Если не вспоминают какие-либо катастрофы и первую
любовь - то потомки англосаксов говорят о море, а потомки русских - о
степях, лесах, реках...
- Возможно, в том, о чем вы говорите, и кроется большая схожесть
палладийцев и меррилендцев, чем русских и англичан. Я читала их книги...
- В этом рассуждении есть резон. Особенно если учесть, как
формировались первоначально иммиграционные потоки: у вас через всю
Америку, иногда путь занимал не одно поколение; а у нас через Сибирь, и
это тоже требовало определенных черт характера... Разумеется,
осуществлялся своеобразный отбор: больше шансов прийти сюда было у людей
легких, беспокойных - или гонимых... Поэтому и обычаи родины сюда
попадали... как бы сказать... в походном облегченном варианте.
- Мы пытались ставить Шекспира, "Зимнюю сказку", - задумчиво сказала
Олив, - и у нас самым скандальным образом ничего не получилось. И наш
постановщик, его звали Самсон, Леонид Самсон, представляете? - он говорил,
что его имя символизирует его смертельную борьбу с самим собой, - он был
очень умным человеком, и он собрал наконец нас, актеров, и сказал: у нас
никогда и ничего не получится, потому что мы живем на плоской земле, а
Шекспир писал для тех, кто живет на круглой. И мне кажется, что я иногда
понимаю, что он хотел сказать. Мы и вправду как-то странно неглубоки. На
Хармони я разговаривала с бывшим художником. Он попал сюда, где ему
предоставлялась полная свобода для творчества - и принялся разводить овец.
Пьесы наших драматургов просты и понятны и даже милы иногда, но Бога в них
нет. Я ведь почему бросила театр?..
Олив замолчала, а Роман Бенедиктович не сказал ничего в ответ; и
возможно, повисшее их молчание затронуло что-то в природе, потому что
листья на дорожках вдруг проснулись и неуверенно, на ощупь побрели
куда-то, спотыкаясь - возможно, в поисках последнего пристанища. Им вослед
зашептались висящие пока на ветвях. Темные быстрые стрелы вдруг исчертили
зеркало гавани...
- Пойдемте скорее, - сказал Роман Бенедиктович. - Это к шквалу.
Продолжим беседу под крышей моего дома?
- Продолжим, - согласилась Олив.
С Аликом они расстались на какой-то чудовищной, черной, грязной,
вонючей окраине: за спиной были пустые огороды, полосы серо-желтой жухлой
травы и облетевший кустарник, - а впереди громоздились голые многоэтажные
домищи с разом засветившимися окнами. Здесь же, справа и слева, за
неровными черными заборчиками по пояс, по плечо - стояли неряшливые
закопченные дома под дощатыми крышами, и из небеленых кирпичных труб валил
угольный чад. Посыпанная гравием дорога была узка и неимоверно грязна.
Черные покосившиеся столбы с проволокой наверху стояли вдоль нее. По обе
стороны дороги прорыты были канавы, поросшие живой еще крапивой и полынью,
частично скрывающей горы мусора и хлама. Глеб на все это взирал уже без
прежней дрожи - да и не уборная это на вокзале в Хабаровске, - но
недоумение оставалось: почему они живут в такой грязи? Почему не уберут?
Ведь сделать это ничего не стоит...
Даже зная ответ, он не переставал удивляться.
- Вот мы и одни, - сказал Алик серьезно. - Держи вот это. Спрячь и
никому не показывай. - Он протянул Глебу сложенный вчетверо листок бумаги.
- Прочтешь только, когда будешь в Абакане. И делай все строго так, как там
написано. Девочка тебе поможет. По-моему, она вполне с головой. А?
- Вполне. И вообще - приятная особа.
- Если вернемся, я за ней приударю. Не возражаешь?
- Нет, конечно.
- Тогда я пошел. Не смотри мне в спину, хорошо?
- Дурная примета?
- Да.
- Не буду. Там новый план, да? - Глеб похлопал себя по карману, в
который сунул записку.
- Много будешь знать - на пенсию не выйдешь. Такая вот поговорка у
майора была.
- Ладно, не буду - ни смотреть, ни спрашивать.
- Только не обижайся.
- Вот еще...
Он вернулся, а через восемнадцать часов плавания - мощное, бурное
попутное течение и порывистый встречный ветер в проливе Шершова сильно
потрепал корвет, от натуги вырвало клапанную головку на одном из
цилиндров; подводящий паропровод заглушили, но обороты упали, упала
скорость, да и курс стало держать трудновато, - вместе с Варварой ушел в
пыльный мир. Корабль был пуст и неподвижен, обрывки парусов обвисли на
реях, море жирно лоснилось; проход в Старый мир обнаружился быстро - через
трюмный люк. Глеб спустился: оказалось, что он спускается с чердака в
какую-то крошечную комнатку с одним оконцем и узкой, как у шкафа, дверью;
Варвара упала ему на руки и вдруг замерла.
- Ты чего? - шепотом спросил Глеб.
- Так... - она освободилась, встряхнулась. - И вот здесь мы одни?
Совсем одни?
- Одни.
- Не верю... - Она закрыла глаза. - Слушай, давай посидим. Ты не
поверишь, я так устала от людей...
И она села на пол, спиной к стене.
- Час - ничего не решит, правда?.. Садись тоже...
- Я посмотрю, где мы, - Глеб вышел на порог.
Она устала, с нахлынувшим внезапно раздражением подумал Глеб. А я?
Господи, как я-то устал...
Это, видимо, и называлось здесь дачами; летние маленькие домики за
городом. Они стояли неровными рядами, неказистые, но более аккуратные, чем
те, в пригороде. Тонкие обугленные стволики плодовых деревьев торчали в
беспорядке. Слева, за разбитой дорогой с глубокими колеями, начинался
черный кружевной лес.
Глубокой грустью веяло от всего этого.
Глеб постоял еще немного и вернулся в дом.
Варвара лежала на боку, вытянувшись вдоль стены и подложив обе ладони
под щеку. Глаза ее были закрыты, волосы разметались по пыльному полу.
- Что с тобой? - Глеб присел на корточки.
- Не знаю... - прошептала она и качнула головой, не открывая глаз. -
Глеб, дорогой, я... боюсь. Я страшно боюсь, давай не пойдем туда, а? Давай
вернемся... Ты ведь тоже не хочешь идти, я же чувствую, это все твой Алик
тебя тащит. Вернемся, скажем: не могли пройти, не нашли дороги... так ведь
бывает, правда? Я боюсь, я не хочу, я вовсе не думала, что так будет, но я
не хочу обратно в Союз... уж лучше в тюрьму...
- Лучше, - согласился Глеб и погладил ее по голове: легонько,
кончиками пальцев, и Варвара тут же накрыла его ладонь своей и с
неожиданной силой прижала. - Только мы все равно сначала сделаем то, ради
чего идем, а потом уж все равно: в тюрьму, на волю...
- Я не думала, что так будет, - повторила она. Голос ее звучал глухо.
- Давай пока побудем здесь. Хотя бы до завтра. Мне надо решиться...
Глеб молча высвободил руку, подошел к окну и достал письмо Алика.
"Глеб! Делаешь так: забываешь все предыдущие инструкции. На попутных
машинах вы добираетесь до Ачинска. Встречаемся шестнадцатого октября в два
часа дня на вокзале у пригородных касс. Оденьтесь потеплее и запаситесь
едой и питьем на четыре дня".
- Ладно, - сказал Глеб. - Переночуем здесь. Только удобнее, наверное,
будет... Подожди, я посмотрю...
Он переместился из пыльного мира в реальный. В помещении было
полутемно: окно закрывал щелястый ставень. Тонкие пластины голубоватого
света проходили сквозь него... Глеб тронул дверь: заперта. Глаза привыкли
к полутьме. В углу стоял маленький столик, почти тумбочка - живо
вспомнились школьные спальни - два стула, под окном кровать, застеленная
темным покрывалом. Справа от двери была круглая чугунная печка, а рядом в
ящике лежали короткие поленья и чурочки. Глеб улыбнулся и скользнул в
пыльный мир. И тут на него налетела Варвара.
Она схватила его за отвороты куртки и встряхнула раз и еще раз,
больно ударив затылком о стену.
- Никогда, слышишь! Никогда больше не оставляй меня одну! Никогда не
оставляй!.. - Крик вдруг перешел в рыдание, и она слабо ударила его
кулачком и плечо, а потом замерла, прижалась, и Глеб обнял ее, чтобы
поддержать, и обнимать ее было упоительно. Он не заметил сам, как они
покинули пыльный мир, и лишь почувствовал соль на губах, когда поцеловал
