сухие сливки. Запивать это следовало ландышем, чтобы не стучало потом
сердце. Но ландыш кончился... Пока он ополаскивал лицо, вода вскипела.
Размешивая светло-коричневую жижу, свободной рукой он набрал нужный номер.
Лишь на восьмом гудке сняли трубку.
- Степа?
- Н-ну... О Господи! И что там опять снова?
- Все нормально пока. Давай: вдох-выдох. Так вот: ты, безусловно,
прав. Что дальше?
- Дальше надо поспать.
- Лучший выход. Ты вот что: поднимайся ко мне, я тебя своим кофейком
угощу. А дальше у нас вот что: нужно усилить охрану Ю-Вэ и поставить
засаду возле Вась-Вася. Врубаешься? В промежуточной зоне, разумеется.
Врубаешься?
- Врубаюсь... Ладно, жди. Сейчас буду.
Туров стукнул в дверь через три минуты. Он был весь помятый после
сна.
- Ты что, не раздевался?
- Да я в кресле уснул. Сел телевизор посмотреть, у них тут джепы
ловятся свободно...
- Это я знаю. Так ты понял, о чем я? Забирай Клюкву из госпиталя,
хватит ему блеск наводить, и открывайте в Москве какой-нибудь из старых
проходов понадежнее. Разместишь охрану: возле Ю-Вэ плотно, а возле
Вась-Вася на дистанции. Чует мое сердце, что наши орелики там вот-вот
объявятся. Ну, и - постараться взять живым хотя бы Марина. А если повезет,
то и обоих.
- Я думаю, - Туров отхлебнул из своего стакана, обжегся и поморщился,
- если бы они собирались шлепнуть Ю-Вэ, они бы не стали тянуть, а шлепнули
бы его сразу.
- Не факт, - сказал Чемдалов. - Во-первых, у них это желание могло
выработаться не сразу. Во-вторых, могли рассуждать так: в первый момент
охрана будет усилена...
- Понимаю, - сказал Туров. - Как все заранее объявленные нежданчики,
этот не вычисляется тоже. Хорошо. Значит, я лечу в Москву и делаю дело
там.
- Угу. А я побежал в Шарп - понюхаю, чем там пахнет. Хоук решил идти
на второй срок, вот идиот...
Туров пожал плечами.
Ровно в шесть Чемдалов вышел из гостиницы, побритый, гладко
причесанный. Дождался автобуса, проехал пять остановок, не озираясь по
сторонам. Автобус был пролетарский, угрюмый. Вышел, где нужно, пошел
пешком. Вдоль железнодорожной полосы отчуждения стояли ряды бетонных
гаражей. Он нашел номер сорок девятый, поковырялся ключом в замке, отпер
маленькую дверцу. Вошел. Гараж был пуст. Чемдалов включил свет, дверцу за
собой запер. В полу была смотровая яма, уходящая туннелем под стену. Он
легко спрыгнул вниз, пошел, наклонясь, по узкому сырому лазу. Сначала было
темно, потом как бы посерело. Шагов через сорок сверху дохнуло теплом. Это
была внутренность короткой и толстой кирпичной трубы. По скобам Чемдалов
поднялся наверх, перелез на решетчатый кольцевой балкончик. Вокруг
грудились пустые, без стекол, местами обрушившиеся кирпичные дома. То
место, где должны были быть гаражи и железная дорога, было как будто вбито
в землю, и черная маслянистая вода мертво стояла во вмятине. Чемдалов
спустился по спиральной, с низкими ржавыми перильцами лесенке. Теперь надо
пройти с полкилометра по завалам битого кирпича. Тропку уже протоптали, но
все равно идти было нелегко. Наконец справа открылся нужный дом:
двухэтажный, с высокой коньковой крышей, с лепным фальшивым портиком над
входом. Дом окружали черные скрюченные скелеты деревьев. Чемдалов вошел в
дом, под портик, тут же повернул направо, в зияющий черный провал двери,
ведущий под лестницу. И - оказался в высоком сводчатом зале с рядами
скамеек. Скамейки покрыты толстым слоем пыли, местами - опрокинуты,
разбиты. Под ногами - хрустящее стекло... Он вышел из церкви, пересек
улицу. За углом - вошел в парадное когда-то шикарного, а теперь
обгоревшего особняка. На пыльных коврах ясно видна была тропа. Дошел до
деревянной лестницы, ведущей в полуподвал, вышел на кухню, разгромленную
донельзя: угол печи обвалился, чугунная плита стояла косо, - прошел в
кладовую. Здесь на плечиках, прикрытые полиэтиленовыми чехлами, висели
костюмы. Чемдалов бездумно переоделся, взял зонтик, брызнул на манишку
одеколоном "Фортуна". Дальше путь его лежал по помосту, ведущему к двери,
через которую в обычном мире наполняют кладовую продуктами. Он прошел в
нее и оказался в довольно узком - как здесь помещаются телеги и фургоны? -
промежутке между двумя глухими стенами. Теперь - вон по той приставной
лестнице к окошку на втором этаже, закрытому тяжелыми ставнями и запертому
на ключ...
Он отпер замок, потянул ставень на себя. Последнее, что он увидел в
жизни, - это маленькая черная дырочка, смотрящая ему прямо между глаз, и
чье-то полуотвернутое лицо по ту сторону. Потом плеснуло лиловым, и больше
ничего не было.
(Через несколько минут труп Чемдалова сожрал Белый Огонь, сожрал
вместе с теневым домом купца Джона Хаппера, богатейшего человека в Шарпе.
Через какие-то микропроходы пламя просочилось и в реальный мир, дом
занялся, но подоспевшие пожарные отстояли его. Случившийся поблизости
полковник внутренней службы Кристофер Вильямс тепло поздравил их с
успехом...)
22
Неделя беспрерывных косых дождей (шла перемена ветров) внезапно
измучила Светлану так, как не измучила ставшая вдруг давней, полузабытой,
почти небывшей - ее безумная одиссея. Наверное, просто кончались силы...
Хотелось лежать и зло плакать - зло и бессильно. Черные мысли она
гнала, но ничего не могла поделать с бессилием и злостью. Это было как
дождь, это следовало пережить... как дождь, который хлюпал за окнами и
напитывал воздух сырой тоской.
Сайрус, милый, ты лучше не подходи ко мне, шептала она беззвучно, я
ведь почти не человек сейчас, я не та, которую ты обронил из рук, и не та,
которая упала тебе в руки. Я рычу на всех, кто приближается. Я их боюсь,
они могут сожрать моих щенков. Я их ненавижу... Сайрус, Сай, ты ведь все
понимаешь, да? Найди себе любовницу, нам обоим будет легче. Нет, я тут же
убью ее, как только узнаю. Сделай что-нибудь со мной, преврати меня
обратно в человека, ты же можешь... Он не мог, и она это знала.
Ах, столько надо было сказать, а получается так мало и не то. Как
будто я не знаю языка, как будто молчала сто лет. Вырывается фраза, в
которую я вкладываю все, а люди слышат лишь: "Зачем нужно столько времени?
Из-за него все беды..." Глупо, Господи...
А если бы и правда, одной фразой? Одной строкой, строфой? Не главное,
а то, что остается, когда слова уходят, истираясь? Сейчас скажу... Я все
еще жива. Да, я - жива...
Ответа нет. Молчит презренный мир. Я для него ничто, пылинка в
янтаре. Стена дождя, как пир то слез, то миражей, то дев морских, то то,
то это... тянутся слова, картинки в фонаре, наскучив ролью, меняются, и
промежуток фраз висит, висит, пока хватает сил, и - рушится цветник. И
лепесток приник и плачет по ночам, но тризна по свечам, рассеивавшим тьму,
отложена. Тому - не быть...
Не быть и не желать...
Остались тени.
Тенью она бродила по дому, с такими же тенями сближаясь, но не
сталкиваясь. Все протекало насквозь. А иногда - будто горячий шарик
вырастал под кожей на границе шеи и подбородка, и тогда воздух не мог
пройти в грудь, и подступал страх и гнев. Зачем вы сделали со мной такое?
Хотелось ударить кого-то - перенести на него свою боль и свой страх. Она
сдерживалась из последних сил. Вся пища была незнакомой. Я не женщина
больше и не жена! - кричала она в подушку. Сайрус был терпелив и заботлив,
как брат, как отец, и это душило.
Лучше бы он бил меня...
Если бы он не позволял мне так распускаться, я бы и не распускалась.
Не распускаюсь же я в школе...
В школе она была деловита и приветлива, хотя окружающих иногда пугала
тень безумия в ее глазах.
Наконец вернулось солнце. Небо стало светлым, чуть тронутым белизной.
Вернулись краски этих мест: светлая, с намеком на серебристость, зелень
травы и листьев, белая глина множества обрывов и овражков, проселочных
дорог, кирпичных кладок, абрикосовый цвет черепичных крыш. По утрам лощины
наполнялись туманом.
Прошли всего два солнечных дня, и тоска отступила. А на третий день,
ближе к вечеру, к воротам (всегда распахнутым) Милкстримлита подкатил
фаэтон доктора Фолланда. Но вместо доктора из него вышел бородатый человек
в морской форме. Светлана, смотревшая из окна, вдруг почувствовала, что у
нее исчезли ноги. На раскинутых руках она слетела вниз - и понеслась над
белой землей.
- Папка приехал! Папка, мой хороший, ты приехал! Па-апка!!!
- Светка...
Штормило жутко. На четвертый день капитан приказал сбавить ход: угля
не хватало. Ставить паруса было бессмысленно: ветер менялся ежеминутно. От
ударов "толкачей", вертикальных волн, бьющих порой саженей на двадцать,
расшатались заклепки, стальной корпус "Музгара" дал течь. Помпы, конечно,
справлялись пока...
Не оказалось никого, стойкого к морской болезни. Зеленые, члены
экспедиции ваялись по койкам, поглощая бренди и сухари с перцем. Это
помогало средне. Но даже и в таком состоянии Варвара продолжала
натаскивать Глеба.
- Вот захотелось тебе поесть. В городе. Что ты делаешь?
- Ищу, где написано: "Столовая", "Кафе"... э-э... "Кафетерий"...
- Дальше.
- Захожу. Если есть гардероб, раздеваюсь. Смотрю, самообслуживание
там или нет.
- Как определишь?
- Должна быть длинная стойка со специальной дорожкой для подносов.
Подносы должны стоять стопкой. На столике рядом. Часто они все грязные.
Тогда можно повыбирать тот, который почище, или крикнуть: "Эй, где тут
чистые подносы?" Потом пойти вдоль стойки...
- Ладно, это ты знаешь. Что такое жалобная книга?
- Такая тетрадь, куда можно записать, что тебя плохо обслужили. Тогда
торговца накажут.
- Как обратиться к продавщице?
- Девушка.
- А к милиционеру?
- Э-э... Товарищ милиционер.
- А просто к женщине на улице?
- По-разному. Гражданка, например. Или просто: женщина.
- Усвоил... Едем дальше.
И они ехали дальше. Глеб узнал, чем отличаются понятия "отмочить" и
"замочить", "хлопнуть" и "трахнуть", "приплыть" и "причалить"... Не будем
особо закашивать, сказала Варвара, делаем так: ты мальчик из приличной
семьи, мать и отец преподаватели в вузах, профессора, сам учишься в МГУ на
филфаке, брал академический отпуск на год по болезни... видок у тебя... У
меня парень был, там учился на третьем курсе, так что я кое-что знаю, он
рассказывал. Значит, занятия начинаются первого октября, на картошку ты не
ездил из-за этого своего отпуска... ты все понимаешь, что я говорю? Я
должен понимать или можно просто запомнить? - спросил Глеб. Лучше -
понимать. Тогда объясняй...
Она объясняла.
Проклятая качка, ругалась она, ну да ничего: сойдем на берег,
обязательно тебя соблазню. Глеб усмехался. Он знал, что на берегу такой
возможности у них не будет подавно...
Хотя...
С Варварой было легко.
Отцу не сказали ничего. А он, похоже, что-то зная или просто
догадываясь, ни о чем не расспрашивал. Рассказывал сам. На две тысячи
миль, к самому подножию Кольцевых гор, ушли баркасы - на веслах, в полный
штиль, при ста десяти градусах и удушающей влажности, когда вообще не
бывает ничего сухого, одежда преет, сухари превращаются в тесто, крупа
горит, жестянки с мясом ржавеют насквозь, царапины и ссадины не заживают,
не говоря уж о чем-то серьезном... Ночами сходишь с ума: бездна под
ногами, и слышно, как она дышит; страхом наполнен сам воздух; право, море
Смерти. Неделями не ступали на берег, да и какой он берег: соляная кора на
