поворачивается, и нож впивается в столб...
Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке
неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал
ее - и она его вот-вот узнает... Она долго лежала в темноте и пыталась
вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека - и вдруг
вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.
Это был Левушка Каульбарс.
Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под
вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя
Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней
за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да и
самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке Порвань - так
что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на карте
означенного - но была дорога.
Лишь ночь провели в Крепостце.
Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это
Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились
ветра и не пошел отгон воды - не видно было другого берега даже с вышек
над палисадом. Зимой - станет река, верст пяти в ширину, черные голые
острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать
клочья пены - но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным
останется темное зеркало... Ерзая в казачьем седле, непривычном для него,
знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам.
Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель -
палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы...
не жили тут, лишь службу мотали. И вот - россыпь желтых домов; горбыльные,
на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из
луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только
что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно
бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не
уважали... Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих
лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь
живут и намерены жить и впредь... И - пахнет хлебом.
Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги
виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там,
где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник
разрешено было выжигать на корню.
Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба,
пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности
посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными
непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться...
Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью.
Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и
невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе... И подобное же произошло с
Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля
- были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив
верхние зубы - и стало ясно, что думает он о том же.
Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам - направо; и
через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям - налево. Туда и двинулись
по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной.
Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного
в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после
заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно
кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как
сливы...
На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон,
также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй
пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У
самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли
вполне... Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям
похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем
случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток
повыше сапога. А так - человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном
во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли,
был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не
довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил
невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли
некстати слова: "червонная зона". И - вновь заболело, всплыло и
растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки...
Я что-то знаю - и не могу вспомнить... Что-то очень важное.
Альдо... Почему не зашел? Постоял у дома - и не зашел.
Что-то не пустило.
Да, стоял - как упершись в стеклянную стену. Непонятно...
- Кирилл Асгатович, - Глеб догнал его и поехал рядом. - Будьте добры,
расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?
Байбулатов вздрогнул.
- Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни...
- он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: - Я получил их по
почте. На следующее утро после того, как... Часы еще шли. Не было ни
записок, ни... Я даже обработал конверт реактивом, думал - тайнопись. Нет,
не тайнопись. Просто - часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные.
Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили... -
Байбулатов вздохнул. - Я знал о той акции, что он готовил - и был
решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда
начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою
смерть. Зачем? Не знаю... Но он выглядел человеком, простившимся со всеми
и со всем... Ему уже ничто не было страшно.
Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо
смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет
говорить - то и не скажет. Вся история смерти отца - сплошные дыры. И нет
призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну...
- Что значит "червонная зона"? - спросил Глеб.
- Это из скаутского жаргона, - тут же ответил Кирилл Асгатович. -
Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.
- А почему так называется?
- Форма такая - червонная масть.
- Понятно... Значит, мы давно уже не в ней?
- Совершенно верно.
Некоторое время ехали молча.
- Мы живем в очень странном мире, - проговорил задумчиво Кирилл
Асгатович. - Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем.
Они повседневны... Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если
не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто
так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я
почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому - и отчаялся.
Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно
приводил в пример эту теорию - как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста,
говорил он, вот так можно объяснить все на свете...
Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?
Почему существует Кольцо ветров?
Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать
тысяч лет назад - но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны,
как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?
Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?
Отчаяние - да, было. Но что-то другое служило его причиной...
20
Голоса стихли за деревьями. Казаки снимались с привала. Оставался
день пути - правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали
головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.
Здесь, подумал Глеб, останавливаясь. Место подходило как нельзя
лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее - поваленное толстое
древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и понял, что не ошибся: из
просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло
ему находить места соприкосновений, места переходов из одного пыльного
мира в другой. Это почти всегда бывал какой-то отграниченный участок
пространства, лучше всего - дверь. Лишь однажды ему удалось поменять
пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало какого-то нового,
непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое
"движение" делать. Поэтому Глеб предпочитал пользоваться дверями,
воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами в
кустарнике, большими дуплами, однажды - ямой. Раньше он выискивал эти
"двери", лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с самим собой
он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.
Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире,
оно было не замшелым, а, напротив, - голым, скореженным, черным, все в
выступающих узлах длинных деревянных мускулов - и пересек невидимую
границу пыльных миров. И тут же на миг показалось, что это просело и
рухнуло на плечи дерево - его качнуло и повело вперед и вниз, он сделал
два шага, приседая - и сунулся на колени - вовремя, как оказалось: лощина
кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а под обрывом мелко плескалось
море, маслянисто-черное море пыльного мира, чашей вздымающееся к
горизонту. Голова кружилась так, как не кружилась никогда в жизни,
клонилась на грудь - и стоило огромных усилий держать ее прямо. Казалось,
что земля, на которой он стоит - нет, сидит, упираясь руками - вместе с
ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть - и все же
Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание...
Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в чувство.
Море было белесое, в мелких пенных барашках, и волны были маленькие,
речные. Не под стать ветру был прибой. Зато - под стать полутора десяткам
людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.
Врут глаза... не с чем сопоставить... Не может быть! Нет!..
Но вот и люди там, внизу, увидели его и стали поворачиваться в
изумлении и страхе, крича и показывая на него пальцами, и Глеб понял,
поверил, что глаза - не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.
Эти, пожалуй, будут пониже сапога...
И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..
Надо было возвращаться. Возвращаться совсем - в самый Новопитер. Этот
поход не имел смысла.
Глеб обнаружил, что он уже в пыльном мире и ползет на четвереньках к
внезапно далекой двери. Колени вминались в мягкий, как глина, известняк.
До пещеры оставался шаг, когда показалось: все. Не стало ни сил, ни
понимания. Что-то черное легло на него сверху и раздавило без боли. Он
лежал, не зная, отдыхает он или умирает. И когда тяжесть исчезла, он не
поверил, что вернулся...
Но - каким-то запредельным, чудовищным усилием ему удалось перетащить
свое тело через порог, разделяющий миры - и здесь - он уже не был
беспомощным великаном. Он просто лежал лицом вниз, вдыхая одуряющий аромат
сухих палых листьев и мха; мышцы расслаблялись со стоном...
Минутой позже он услышал голоса, зовущие его. Битый час казаки
обшаривали лес в поисках пропавшего "жельмена"...
- Все просто, - говорил потом Глеб, раскладывая на брезенте карты:
Транквилиум, Советский Союз, Европа, США, карта сопряжений. - Надо было
догадаться сразу. Вот: между Москвой и Ленинградом около шестисот верст. А
между точками, сопряженными с Москвой и Ленинградом, всего около ста.
Поэтому любой наш предмет, попадая туда, оказывается вшестеро больше
