мерены были лежать до тех пор, пока блокфризер не поднимет их и не пого-
нит на плац для парада и рапортфюрер, стоя на трибуне, не будет орать:
"Ногу! Ногу!" Двенадцать часов работы, четыре часа строевых занятий, два
часа политзанятий, час на прием пищи, пять часов сна; раз в месяц выход-
ной - это значит, что нет политзанятий, а вместо четырех часов строевых
- только два часа...
Петер, чувствуя, как деревенеют скулы и веки - первый шаг к превраще-
нию лица в защитную маску,- взял камеру, громко завел пружину и, устано-
вив диафрагму, стал снимать, ведя объективом слева направо; в тот посто-
янный звуковой фон, который стоял в бараке, жужжание камеры врезалось,
как дисковая пила в бревно, но никто не пошевелился и не повернулся,
только смолкла песня, смолкли голоса, смолк шорох мелких движений, все
замерли, замерзли, застыли в привычном уже ожидании окрика, удара, выст-
рела - в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость... убить
или заставить, приучить прятаться, притворяться отсутствующей - что, в
общем-то, одно и то же. Петер снимал, пока хватило пленки. Потом кто-то,
не поворачиваясь, сказал: "Уйди, майор. Уйди, ради бога. Тебе-то все
равно, а мы тут остаемся..."
Мы остаемся тут, а ты уйдешь. Мы остаемся за проволокой, а ты уйдешь.
Мы остаемся тихими, без голоса и воли, без права жить и думать, а ты уй-
дешь. Ты уйдешь и будешь думать, что ты на свободе - потому что проволо-
ка будет не вокруг тебя, а вокруг границы, и там же вышки с часовыми. И,
не видя проволоку вблизи, ты будешь считать себя свободным и даже смо-
жешь воспевать эту свободу и ходить по улицам после наступления темноты,
потому что у тебя есть пропуск, и уж конечно ты не будешь делать ничего
такого, чтобы у тебя пропуск отняли, а самого поместили туда, где прово-
лока не за горизонтом, а вблизи. А здесь, майор, есть место, где прово-
лока еще ближе, так близко, что можно только стоять, держа руки по швам,
потому что вокруг тебя проволока. Так мы и рождаемся - руки по швам, и
горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть, держа
руки по швам; а если кто-то забывает, что это высшая добродетель, кото-
рую должен блюсти каждый благонадежный гражданин Империи, то ему можно
мягко напомнить об этом, постепенно перенося проволоку из-за горизонта к
самым рукам - так, чтобы их можно было держать только по швам. Так - ру-
ки по швам! - мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми лег-
че идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь
держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклоне-
ние от равнения воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя -
во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит
нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери - видеть
грудь четвертого и держать руки по швам.
...а какой, оказывается, лакомый пряничек - свобода! Нельзя давать
его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и
разбегаются глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут поду-
мать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с
другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен
помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тог-
да, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование,
как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места
работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань - и угрожая от-
нятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провин-
ность маленький кусочек,- так вот, при умелом регулировании размеров
этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все; умелого
манипулятора будут превозносить до небес, производя в полубоги, а неуме-
лого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь, впрочем, признаться в
этом даже себе.
Итак, эластичный поводок и кусочек сахара - и гордый хомо сапиенс
превращается в гордого собой хомо сервуса, человека служебного,- правда,
не каждый, но тут-то и вступает в игру некий репрессивный орган. Сорную
траву с поля вон! - и на поле остается отборная пшеница, колос к колосу,
голос к голосу, и так из года в год, а потом на пшеницу нападает вдруг
пятнистая парша, и открывается тогда, что сорные васильки от этой парши
пшеницу раньше и спасали... И тут либо приходится признавать агротехни-
ческие ошибки и делать шаг назад, или уж ломить вперед, до логического
конца. Что мы и делаем.
Но любая система дрессировки и выбраковки, как бы точна она ни была,
не в состоянии охватить весь массив личностных различий, и кто-то ус-
кользнет от нее, а кто-то окажется невосприимчив, а кто-то станет ее
убежденным врагом - не потому, что он родился врагом, а сама система
сделала из него себе врага; системе, чтобы существовать, нужен враг, ибо
без врага не нужна система. Так уж получается, что вакантные места вра-
гов заполняются моментально, такова уж наша природа, и наказание любого
виновного в непокорстве системе - как бы ни была сформулирована его вина
- служит не к исправлению заблудшего и не к наставлению его на праведный
путь, а лишь к сепарации тех, кто поддается принятым методам дрессиров-
ки, от тех, кто им не поддается; последние изолируются или уничтожаются,
по обстановке. В умелых руках эта система почти безотказна, но часто
дрессировщики, увлеченные ее эффективностью, забывают о руках и начинают
считать, что безотказность присуща самой системе...
- Очнись.- Хильман толкнул Петера локтем в бок.
- Да,- сказал Петер.- Да, конечно.
- Все увидел? - спросил Хильман, и голос его был странный, совсем не
хильмановский голос - скорее голос того Хильмана, что навещал Петера в
его бреду, голос, которым тот, призрачный, Хильман требовал доказа-
тельств дружбы...
- Пойдем,- сказал Петер.
Они повернулись, и вдруг в спину им ударил крик: "Майор! Генералу
скажи - я ни в чем не виноват! Юзеф Поплавски, сапер - ни в чем не вино-
ват! Генералу! Скажи генералу!" "Молчи, сука",- негромко, но веско, ра-
зом перебив крик, сказали Юзефу Поплавски, саперу.- "Молчи, гнида. Из-за
тебя весь барак без баланды оставят".- "Эка невидаль - не виноват",-
сказал еще кто-то. И кто-то прошептал: "А правда, скажи генералу, пусть
разберется..." И тут от двери тонким, прерывающимся голоском кто-то
пискнул: "Атанда! Блокфризер идет!", и Хильман, ухватив Петера за руку,
рванул его из барака наружу, и, сразу окунувшись с головой в чистый хо-
лодный воздух, Петер понял вдруг, что дышать им не может, он хватал этот
воздух ртом, насильно гнал в легкие, но воздух, дистиллированный и раз-
реженный, никак не мог наполнить грудь, и Петер понял, что сейчас задох-
нется, и страх, такой смертельной силы страх, какой он испытывал едва ли
когда еще, обрушился и подмял под себя все, это длилось мгновение, но за
это мгновение, показалось Петеру, он успел раствориться и родиться зано-
во, и когда он вновь ощутил себя таким, какой он есть, то есть стоящим
на земле, он понял, что наконец вдохнул, вдохнул полную грудь этого
проклятого воздуха и сможет отныне дышать - отныне и далее, до самого
конца...
Расстались с Хильманом легко, будто до завтра, но Петер знал, что это
насовсем, потому что такое может быть только однажды. Хильман звал его к
берегу Стикса, но Петер не пошел - не захотел. По разным причинам. Прос-
то не захотел, и все. Может человек чего-то не хотеть, не вдаваясь в
объяснения? Может, согласился Хильман и не настаивал.
Он сказал еще, что Петер подсказал ему замечательную мысль: обойти
всех тех, кого он зовет своими друзьями, и посмотреть, как они там. Пе-
тер подумал, что долго Хильман не продержится, но иллюзии потеряет; од-
нако отговаривать не стал - бесполезно отговаривать.
Они пожали друг другу руки, Хильман пожелал Петеру дотянуть до конца,
а Петер не нашелся что пожелать в ответ, и Хильман усмехнулся понимающе,
ткнул его кулаком в плечо, повернулся и пошел обратно - по направлению к
лагерю. Он отошел на несколько шагов и исчез. Не то растворился в тума-
не, не то просто сделался невидим. И Петер, еле переставляя ноги, поп-
лелся к своим.
Он тащился, сгибаясь под тяжестью сегодняшнего дня, и больше всего
ему хотелось сейчас упасть и никогда уже больше не подниматься, но
встречи, отпущенные ему судьбой на этот путь, еще не все состоялись, и
вскоре сверху его окликнул очень знакомый голос, и Петер, наверное,
просто ждал подспудно, что этот голос когда-нибудь окликнет его, потому
что не удивился, не обрадовался и не испытал вообще никаких эмоций, а
просто сказал:
- Я к тебе туда не полезу. Спускайся, и поговорим, если хочешь.
Сверху упала веревка, и по веревке ловко, как большая грязно-зеленая
обезьяна, спустился Баттен.
- Привет,- сказал Баттен добродушно, но взгляд его был настороженный:
а как воспримет бывшее начальство появление блудного техника?
- Решил отлежаться? - хмуро спросил Петер.- Умнее всех хочешь быть?
- Всех-то не получится,- сказал Баттен.- Как, например, умнее генера-
ла можно оказаться? Но, в меру сил и способностей...
- Тебе чего нужно? - спросил Петер.- Ты говори, а то я не могу - ус-
тал, как не знаю кто.
- Холодает,- сказал Баттен.
- Ладно,- сказал Петер,- придумаю что-нибудь.
- Придумай пару бочек солярки,- сказал Баттен.- Жратвы мне на полгода
хватит, а вот если морозы...
- Заскучаешь за полгода-то,- сказал Петер.
- Нет, не заскучаю.- Баттен потупился.- Ко мне друзья заглядывают,
то, се... За полгода тут все кончится, это уж точно. Еще чуть-чуть, и
завалится этот мост к энной матери, как его медленно ни строй. Ивенс
этот такой строитель, что не дай бог его в скорняки: из снега тулуп
сошьет и за соболий продаст - ловкач! Смотрю я на него из своего далека
- и прямо сердце ноет: ну почему я так не умею?
- Думаешь, ловкач? - раздумчиво сказал Петер.
- Ловкач,- уверенно сказал Баттен.- Уж я-то чую.
- Зря ты нас бросил,- сказал Петер.- Период пошел сложный, воевать
нам приходится на два фронта, а у тебя рука легкая.
- Ты, старик, никогда хорошим нюхом не обладал,- сказал Баттен.- А я
всегда чую, когда начинает порчей шкурки подванивать.
- Станут они тебе шкурку портить,- сказал Петер.- На кой ты им - ма-
раться?
- Ты как вчера родился,- сказал Баттен.- Я вообще на тебя изумляюсь,
как такие субъекты до половой зрелости доживают? И зачем, главное? Был
бы себе ребеночком, умненьким таким,- на радость папе с мамой. А то вы-
рос, майором заделался... пардон, прими мои поздравления, я ведь не ус-
пел тебя тогда поздравить? Или успел? Впрочем, не помешает и лишний ра
з... так вот - вырос, заделался подполковником, пост такой значительный:
Заготовитель Правды, Поставщик Двора Его Императорского Величества! Эх,
Петер, Петер...
- Что "эх"? Почему мне все говорят "эх"?
- Да ведь ты же ни черта не видишь вокруг себя. Ты ни черта не пони-
маешь, не чуешь и не чувствуешь. Ни черта не слышишь. У тебя всегда та-
кая гордая рожа, будто тебе под нос кусочек говна подвесили. Ты к лю-
дям-то присматривался когда-нибудь? Не к тому, что они делают или как вы
там говорите - созидают, а к ним самим, к лиц выражениям, к... а, что
тебе толковать! Ты скажи, за последнюю неделю каких-нибудь перемен в
том, что ты ешь, не было?
- Нет вроде,- пожал плечами Петер.- А что?
- А то, что пока я с вами был, ты с генеральской кухни жратву полу-
чал, а теперь, я думаю,- с общей. Ну-ка, напрягись, припомни.
- М... кажется... Кажется, да. Точно. Последнюю неделю все каша да
каша...
- Вот. Очень наглядно. А туда же - борец за правду. Ты ведь не знаешь
правды и знать ее не можешь, потому что на мелочи тебе плевать, тебе об-
щие планы подавай, ты их и лепишь, эти общие планы... Я понимаю - харак-
