Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго,
сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных
ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз
родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не
погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между
тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казен-
ных сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом враще-
нии, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той
стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но
могучее - то, что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного
пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым де-
ревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие
ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий - ал-
мазную грань... Потом начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под
ногами, и все тихо покорно умирает - и не в том беда, что умирает, а в
том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом не обозначится
межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла, и
так без конца - или до конца... конца - потому что свой час духов в каж-
дой ночи, своя осень в каждом году, и свое средневековье в каждой эпохе,
и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя окончательно все, что
подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь - но проходит,
все-равно проходит когда-нибудь.
Но осень еще только начиналась.
Ни черта не продвигалось дело с мостом - что-то безнадежно разлади-
лось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку, команд
хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше, чем нужно, и
инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером метал-
ся по всей стройке - но нет, за день удавалось нарастить мост на два,
редко - на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это было пре-
поднесено как великое достижение. И без того не слишком просторная пло-
щадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм - то не подхо-
дящими по номенклатуре, то некондиционными - и трейлерам приходилось
буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали, ка-
лечились сами и калечили фермы, и чем дальше, тем сложнее становилось
ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка станови-
лась невыносимой.
В Ивенса дважды стреляли.
Как сыпь при лихорадке - стало появляться громадное количество плака-
тов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные или текс-
тильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским способом
нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную мудрость Им-
ператора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах, затрюизи-
рованных до потери смысла, поскольку к составлению лозунгов требования
предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого толкования, под-
бор слов таким образом, чтобы исключить возможность непристойной рифмов-
ки, возникновения каламбуров и преднамеренного или случайного извращения
смысла путем изменения или перестановки знаков препинания или, скажем,
ошибок и описок при написании слов. То, что при этих манипуляциях муд-
рость Императора ужималась до размеров житейской, типа: "Чисти зубы
только своей зубной щеткой!" - никого не волновало. Поговаривали, что в
подвалах Министерства пропаганды содержатся на полковничьем пайке два
десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу отправлены были на камено-
ломни, но потом переведены оттуда специально для обкатки лозунгов и пла-
катов политического содержания. Это походило на правду: и потому, что
выходящие из Министерства лозунги были совершенно неуязвимы для осмея-
ния, и потому, что только завзятые саботажники могли дать зеленую улицу
таким перлам: "Герои! Ваш ратный труд - это наша гордость!", "Чистое те-
ло солдата - первейший долг интенданта!" и, наконец, красочному плакату:
солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего картошку, и подносит
ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись: "Мы себе не враги!
!!"; мелкими, пониже: "Снизим количество картофелеотходов на душу насе-
ления!" Плакаты выпускались приличными тиражами, бумага, которая на них
шла, была хоть и толще газетной, но не слишком жесткая, поэтому, хотя за
использование плакатов не по прямому назначению солдаты получали взыска-
ния, порой строгие, кампании по наглядной агитации солдатами всегда при-
ветствовались. Часто кампании эти ими провоцировались: достаточно было,
допустим, на старой плащ-накидке начертать здравицу Императору, как ко-
мандование спохватывалось - и через день-два бумаги было в достатке и
даже избытке.
Но на этот раз размах кампании был даже неприличен - сотни и тысячи
типографских и самодельных плакатов залепили все вокруг, их клеили слой
на слой, клеили все; то ли это был какой-то болезненный энтузиазм, то ли
массовая демонстрация лояльности в условиях повышающейся смутности - не-
понятно. Армант, прикусив от усердия язык, выводил большими буквами пря-
мо на стене: "Объективность - долг нашей совести!" Петер прочел это, пе-
рехватил хитрый взгляд Шанура, но промолчал.
С Шануром после той памятной ночи творились странные вещи. Во-первых,
он сделался этаким воспаленно-веселым мальчиком, у которого любые слова
и действия вызывают внутреннюю щекотку. Во-вторых, он как-то признался
Петеру, что совсем перестал спать, но это не причиняет ему никаких неу-
добств, ночью он размышляет или встает и бродит, благо стены для него
теперь не препятствие. Скалы, земля - это да, а все, что построено
людьми, пропускает его свободно. Но, что самое смешное, ни на что
по-настоящему интересное он в своих блужданиях не наткнулся.
- А знаешь,- сказал он, подумав,- нам ведь с тобой, наверное, можно
поумерить осторожность. Теперь с нами трудно что-то сделать. Помнишь,
тебя бомбами накрыло? Я ведь потом посмотрел: швеллер тот, за которым ты
прятался, весь осколками посечен, что твое решето. А тебя просто возду-
хом ударило да об землю ободрало...
- Мы и так вовсе страх потеряли,- сказал Петер.- Я как подумаю, что
будет, если обнаружат тайник...
- Расстрелять-то нас все равно не смогут! - горячо возразил Шанур.- И
из любой тюрьмы...
- Э-э! - махнул рукой Петер.- Да эта наша неуязвимость до тех только
пор существует, пока мы не боимся. А чуть испуг - и нет ее. Можешь знать
назубок, что ты неуязвим, а придут за тобой комендантского взвода солда-
тики - сердчишко-то и ек! Рефлекс, будь он проклят. И где твоя неуязви-
мость?..
- Это точно? - спросил Шанур.
- Попробуй,- сказал Петер.
Нахмурясь, Шанур подошел к двери, оглянулся на Петера и протянул впе-
ред руку. Рука уперлась в дверь. Шанур надавил, потом со злостью ударил
по доскам и вернулся к Петеру, посасывая костяшки.
- Убедился? - спросил Петер.- Чуть-чуть - а хватило. Так что не расс-
читывай слишком на это. В бою - да, в бою может спасти. А против этих...
Шанур сел на койку, вцепился руками в край, зажмурился и стал медлен-
но раскачиваться вперед-назад, что-то неразборчиво бормоча и постанывая.
- Прекрати психовать,- сказал Петер.- Перестань.
- Да,- сказал Шанур.- Да, сейчас. Сейчас.
- Прекрати.
- Знаю. Дурак. Поверил. Ох, какой дурак!
- Не ты первый.
- Жаль.
- Если бы было так просто...
- А знаешь, я так поверил...
- Пройдет.
- Что пройдет?
- Легковерие.
- Пройдет, конечно... Ах, черт побери, как было бы здорово, а?
Петер не ответил. Ему вспомнился вдруг господин Мархель, как он гово-
рил: "Вы сценарием вообще не предусмотрены... вы всегда находитесь по
*эту* сторону камеры..." - и Петер, положив руку Шануру на плечо, ска-
зал:
- Ничего. Мы сценарием вообще не предусмотрены. Ничего с нами не слу-
чится. Мы всегда находимся по эту сторону камеры.
Шанур медленно, стараясь, чтобы это получилось необидно, высвободил
плечо из-под руки Петера, встал, подошел зачем-то к двери, потом вернул-
ся.
- Конечно,- странным голосом сказал он.- Что же... С нами ничего не
случится. И гори все ясным огнем. Правда?
- Правда! - зло сказал Петер.- Чистая правда. Ясным огнем. Именно яс-
ным. Ты что, всерьез считаешь, что хоть что-то можно сделать? Да огля-
нись ты! Это же... это... система! Очнись и оглянись! Хоть раз!
- Это я-то не оглядываюсь? - шепотом заорал Шанур.- Да я уже всю шею
себе свернул, оглядываясь! Все я вижу, все, понимаешь ты - все! Всю
дрянь и гниль вижу - но ведь нельзя же видеть и сиднем сидеть, видеть и
молчать, видеть и не видеть, ну нельзя, не могу, понимаешь ты, не могу,
тварь ты после этого, последняя тварь распаскудная, я-то думал, ты прос-
то не понимаешь, а ты все понимаешь - да на хрена сдалась нам наша
блядская жизнь, если все - на пропасть? Ну, скажи! Нет, ты скажи мне -
на хрена? - Шанур уже тряс за грудки Петера, и тот, ошалев, попытался
возразить - но что тут возразишь? - Да они купили нас на корню, они зна-
ют уже, что мы дерьмо, что мы за кусок мяса любого задавим, а потом еще
себе воз оправданий найдем и гордыми будем ходить - а уж за шкуру свою
мы что угодно сотворим, особенно если попросить уметь...
- Заткнись! - Петер наконец пробил застрявший в горле ком.Заткнись,
дурень! Жить надоело?
Шанур попятился от него, глядя прямо в глаза - сначала с недоумением,
потом с презрением, потом спокойно. Спокойно - глаза в глаза.
- Так - надоело,- сказал он. Тоже спокойно.
- Понятно,- сказал Петер. Помолчал, добавил: - Но ведь тебя убьют.
Это очень неприятная процедура.
- Не убьют,- сказал Шанур.- Я не испугаюсь.
Петер покачал головой.
- Чего же ты хочешь добиться? - спросил он.
- Не знаю,- сказал Шанур.- Не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не
хочу.
- Чего же?
- Врать. Врать самому и помогать врать другим.
- Ты идеалист,- сказал Петер.
- Почему идеалист? - усмехнулся Шанур.- Я признаю первичность мате-
рии. Информация материальна, не так ли?
Петер думал. Все, что сказал Шанур, новостью для него не было - это
были его собственные мысли, давние и недавние; но Шанур, кажется, соби-
рался пойти дальше простого думанья.
- А праздник в честь Гангуса, Слолиша и Ивурчорра? - вспомнил Петер.
- Все,- сказал Шанур.- Все в одну кучу. Ты прав - нельзя бороться со
сценарием другим сценарием. Так что...- Он замолчал, не договорив.
- Но что ты конкретно собираешься делать? - спросил Петер.
Шанур молчал. Он молчал долго, и Петер не торопил его с ответом.
- Буду больше снимать,- сказал Шанур наконец.- Буду записывать. Будут
записывать другие. Есть несколько фотоаппаратов, надо достать пленку...
- Будет пленка,- сказал Петер.
- ...надо добраться до архивов, до штаба, до лагеря штрафников - ко-
роче, сделать полную картину стройки. И сохранить ее, конечно. Такая вот
программа.
- Хорошая программа,- сказал Петер.- На пять расстрелов с поражением
в правах...
Он смотрел на Шанура и не знал, смеяться сейчас или плакать. Мальчиш-
ку нельзя предать, это единственное, что понятно до конца,- предать в
том смысле, что нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает дров и
погибнет сразу. Да и неохота, честно говоря, отказывать ему в этой помо-
щи... неловко, что ли... А все равно ты идеалист, Шанур, хоть ты и приз-
наешь первичность материи - идеалист потому, что *веришь*, то есть при-
нимаешь нечто за истину без каких-либо оснований. Ты веришь почему-то,
что правда является силой сама по себе. Дудки. Правда - это сила только
в руках тех, кто способен ею владеть - то есть вертеть то так, то этак.
Правда - это грозная, но слишком тяжелая дубина, и одиночкам ее не под-
нять, и для них она не оружие. И неизвестно еще, кто именно возьмет в
