бус, иду напрямик через огромный захламленный и загаженный пустырь в
центр, к "Кеньону". Это такой роскошный торговый дом с кафешками, ресто-
раном, кинотеатром и подземным паркингом для автомобилей.
Там у меня уже есть "свое" местечко. Я вынимаю гитару из облезлого
футляра, оставляю алчно раскрытый футляр на белых каменных плитах и...
Да здравствует великая Нани Брегвадзе!..
Да здравствует дорогой товарищ Окуджава, уважаемый Булат Шалвович!..
Низкий поклон и пусть земля вам будет пухом, как говорила наша тетя
Хеся, незабвенный (простите, не знаю отчества!) Александр Галич!
Спасибо вам, родные мои. Уж минимум двадцать пять-тридцать шекелей я
унесу с вашей легкой руки в своем клюве в этот вечер.
А утром в большом и недорогом беэр-шевском супермаркете "Гринберг"
они превратятся в замечательный кусок индюшачьего мяса, отличную пачку
макарон, божественную израильскую селедку, в газету "Время" для папы. Не
исключено, что если за покупками пойдет папа, он еще на эти деньги на-
шустрит и бутылку дешевой водки.
Только не нужно думать, что я вот так стою у "Кеньона", как на эстра-
де, пою, предположим, "Последний троллейбус" Окуджавы или "Мы похоронены
где-то под Нарвой..." Галича, а вокруг благоговейно замерла благодарная
толпа, потрясенная моей гитарой, моей песней, моей красотой. И с послед-
ним аккордом в гром аплодисментов вливается сладкий тугой звон сыплющих-
ся монет...
Все совсем не так. Иногда я пою в пустоту. Иногда для двух-трех зе-
вак-израильтян, которые ни хрена не понимают ни одного русского слова и,
восхищенно цокая языком, с удовольствием разглядывают мои ноги в корот-
ких шортах - точно так же, как это делают наши восточно-рыночные люди.
Иногда собирается человек пятнадцать-двадцать. Платят из них, в луч-
шем случае, - пять. И я начинаю новую песню...
Но самое противное - наши недавние местечковые эмигранты. Не потому,
что никогда не платят. Большинство из них - такие же нищие, как и мы с
папой. А потому, что они все время мне что-нибудь советуют: строить дома
для прибывающих евреев, взять в руки автомат и защищать их от арабских
террористов, на худой конец, ухаживать за маленькими детьми и больными
стариками... Петь все умеют, а вот заняться делом...
Они привезли из своих Черновцов и Мелитополей стойкий воинствующий
провинциализм и наглую безапелляционность:
- Ну, таки - не Алла Пугачева...
- Шо вы говорите?! Шо вы говорите!.. Это же позор всей нашей алие!..
Куда смотрит абсорбция?!
- Бедные родители! Привезли доченьку...
- Был бы это мой ребенок, я бы ей такое показала, шо она три дня си-
деть бы не смогла!
- Не, вы смотрите! Она еще улыбается!..
- А шо она плакать должна? Стоит, бесстыжая, как на паперти с протя-
нутой рукой...
И тогда я не выдерживаю и говорю:
- Все вы тут - на паперти с протянутой рукой.
Когда же я, голодная, вымотанная и осипшая, вернусь в первом часу но-
чи домой, я застану привычную картинку: доктор-дворник Лифшиц, папа и
еще один наш сосед с третьего этажа - Захар, бывший гомельский жулик и
пройдоха, лишенный возможности жульничать из-за недавнего инсульта, си-
дят у телевизора, смотрят первую московскую программу, пьют водку и ре-
шают судьбу России с достаточно безопасного расстояния в несколько морей
и тысяч километров.
Обычно я помалкиваю. Ну, сидят и сидят, черт с ними...
Но в этот раз - то ли оттого, что я схлестнулась с нашими бесформен-
ными, визгливыми кретинками, обещавшими, абсолютно по-советски, написать
на меня "телегу" в управление абсорбции, то ли от того, что я заработала
всего семнадцать шекелей и полтора втюхала в автобусный билет (просто
уже ноги не волокли), то ли мужика у меня не было целую вечность, а мо-
жет быть, оттого, что во мне после смерти тети Хеси вообще что-то слома-
лось, - но в этот раз я выступила по большой программе!
- Все, детки, - сказала я ледяным голосом и выключила телевизор. -
Встали, сделали дяде и тете ручкой и по домам. Быстренько.
- Бунт на корабле, - усмехнулся Лифшиц.
- Чтобы ребенок так разговаривал?.. - одной стороной рта прошамкал
кривомордый инсультник Захар.
А папа, растерянно улыбаясь, еще не веря в то, что он слышит, в сла-
бой надежде, что я только шучу, неуверенно проговорил:
- Катенька... Деточка, это же мои друзья...
- Таких друзей - раком до Москвы не переставить, - сказала я, отобрав
у папы последнюю надежду на мое остроумие. - Кому я сказала?! Ну-ка,
быстро все марш отсюда!
- Что происходит, Муля? - спросил Захар у папы.
- Идемте, Захар, - осторожный Лифшиц помог встать Захару и повел его
к выходу. - Они сами разберутся.
Когда за ними закрылась дверь, ошеломленный папа спросил:
- Что с тобой, Катенька?..
Вот тогда-то я ему и сказала все, что о нем думала.
Но, конечно, я не имела никакого права кричать ему: "Правильно, что
мама тебя послала подальше!.."
Наверное, защищаясь именно от этой фразы, он инстинктивно взмахнул
рукой и дал мне по физиономии. После чего и разразилась та бездарная,
безобразная, грубая сцена, о которой я уже говорила.
Два с половиной месяца я прожила в Тель-Авиве на улице Шломо-а-Мелех
в доме для бездомных. На его фасаде, между вторым и третьим этажами, так
и было написано по-английски и по-русски:
ДОМ ДЛЯ БЕЗДОМНЫХ
Попала я туда совершенно случайно.
Наутро после того отвратительного скандала с папой я взяла из домаш-
них денег еще тридцать шекелей и поперлась на тахану-мерказит - междуго-
роднюю автобусную станцию. Там я купила за восемнадцать шекелей билет до
Тель-Авива и обратно - на четыре шекеля дешевле, чем если покупать биле-
ты отдельно.
С собой у меня была зубная щетка, кое-какие шмоточки из расчета на
два дня, парфюмерные мазилки, документы и гитара. Уж худо-бедно, а пару
дней она меня прокормит. Переночевать же я смогу и на вокзале. Ничего
страшного.
Я не собиралась задерживаться в Тель-Авиве. Мне просто нужно было
хоть на день-два сменить обстановку, остаться наедине с собой и попы-
таться понять - что же со мной такое происходит?.. Уж больно мерзко я
вела себя вчера вечером!
Я втиснулась со своей бандурой в роскошный двухэтажный рейсовый авто-
бус (все-таки гитара в футляре занимает ужасно много места!), с трудом
пролезла по узенькой лестничке на второй этаж и стала пристраивать гита-
ру так, чтобы она никому не сверзилась на голову.
- Тебе помочь? - услышала я чистый иврит и обернулась.
Ох, и хорош был этот сукин сын! Морда - глаз не оторвать... Стройный,
широкоплечий. Рукава закатаны по локоть, рубаха до пупа расстегнута, на
загорелой шее - золотой могендовид на тоненькой элегантной цепочке. Ну,
прямо - еврейский Ален Делон!
- Да, пожалуйста, - ответила я на иврите. - Если не трудно...
Он удивленно посмотрел на меня и по-русски сказал:
- Какой прелестный, интеллигентный московско-ленинградский акцент!
Откуда?
Черт побери... Лучше бы он рот не раскрывал! Не перевариваю я эти
мягкие невытравляемые украинизмы, которыми заражен весь юг России - от
Горбачева до вчерашних теток у "Кеньона"... Они сегодня, наверное, стро-
чат на меня донос и спрашивают друг у друга: "Ривочка, детка, "абсорб-
ция" пишется с большой буквы или с маленькой?" И стокилограммовая детка
Ривочка отвечает: "Конечно, с большой! Как Политбюро..."
- А вы, несомненно, из Киева, да? - говорю я.
- Из Одессы. Гриша из Одессы. А вы?
- Ленинград. Катя...
Через полчала, к Кирьят-Гату, я уже многое о нем знала.
Он приехал сюда один, на разведку, сообразить "что почем" и только
потом вызвать родителей. А теперь он уже второй год звонит и пишет в
Одессу, умоляя отца и мать повременить с отъездом.
- Им по пятьдесят два. До пенсии отцу - тринадцать лет, матери - во-
семь. А кому здесь нужен учитель ботаники из Одессы? И как прожить до
пенсии? На пособие можно только умереть. И то тихо. Без особых претен-
зий. Одному мне их не вытянуть. Я им все это объясняю, а они мне не ве-
рят...
- Ты кто по профессии? - спрашиваю я и, кажется, перестаю обращать
внимание на его черноморский выговор.
- Никто. Педагогический институт, факультет английского... Потом учи-
тель в школе рабочей молодежи. Ученики все на учете в милиции. Ты им про
"Past Indefinite", а они тебе ножички показывают, объясняют, как лучше
кастетом пользоваться. Принес в школу магнитофон, произношение у них
ставить, - сперли... Ушел в кооператив, лепил чебуреки. Продукты исчезли
- кооператив накрылся. Грузчиком был, переводчиком на корабле, осветите-
лем в театре...
- Сам-то какого черта приехал? - жестко спросила я.
Он пожал плечами и грустно улыбнулся:
- А что оставалось делать? Одесса, которую я любил, стала просто
грязным портовым городом... Друзья разъехались, невеста бросила...
- Такого мужика?!
- Такого еврея. Она честно сказала: "Я очень люблю тебя, Гриша, но я
боюсь, что скоро вас опять начнут убивать, а у меня от тебя будут дети.
Я не хочу жить в постоянном страхе за них".
- Молодец! Четкая девушка. Ты работаешь?
- Да. На бензоколонке. Излюбленное место работы олим. Кстати, я там
иврит здорово улучшил. Иногда даже думаю на иврите. Пять лет зубрил анг-
лийский, а такого не было...
- А где ты живешь?
Он мне все больше и больше нравился - этот одесский Гриша!
- О-о! Где я живу - это картинка маслом! - рассмеялся он. - В самом
центре Тель-Авива!.. Если тебе негде остановиться, можешь пожить у меня.
Даже без секса.
- Это еще почему?! - возмутилась я. - Ты болен?
- Нет, здоров. Просто боялся тебя отпугнуть.
- Уже отпугнул.
- Жаль...
- А когда приглашал, надеялся и на секс? - спросила я.
- Конечно!
- Тогда повтори приглашение в нормальной редакции.
Он взял мою руку в свои огромные загорелые лапищи и негромко повто-
рил:
- Если тебе негде остановиться в Тель-Авиве - можешь пожить у меня.
Комната без удобств, но с сексом. Устраивает?
- Очень!.. - и я поцеловала его чуть выше могендовида.
Да, этот дом был, действительно, - картинка маслом! Ничего подобного
по величию и убожеству я не встречала и по сей день.
Снаружи - огромный заброшенный дворец с фонтаном и зияющими черными
провалами мертвых окон.
Внутри - полуразрушенная, грязная, чудовищная ночлежка.
И жуткий запах нищеты.
Говорят, когда-то дом был просто великолепен! Витражи, мозаичные по-
лы, синагога, соединяющая два высоченных здания, лифты, мусоропроводы,
центральное отопление - все, все это когда-то было.
- Идем к хозяину. Это ритуал. Что не поймешь - я переведу, - сказал
мне Гриша. - Улыбайся и помалкивай. Зовут его Яков.
Яков, красивый израильтянин с седой бородой, истошно орал на одну из
своих маленьких дочерей и раздраженно тыкал пальцем в строчки Торы.
Как только Гриша представил меня, он тут же выставил дочь за дверь и
стал вещать хорошо отрепетированный текст:
- Этот дом построил мой отец и организовал в нем "Агудат Рафаель" -
общество для бездомных. Я беру с жильцов минимальную плату. Но если у
человека нет денег - он может здесь жить и так.
- Врет, - по-русски заметил Гриша.
- Бездомный - это человек, у которого нет родных, нет друзей, нет
протекции. Ему некуда идти, кроме нашего дома. Здесь его семья. Здесь
живут израильтяне, эфиопы, русские...
- Русские - это мы с тобой. В Союзе мы были евреи, а здесь мы - русс-
кие, - Гриша сделал вид, что переводит мне слова Якова.
- Никаких контрактов о найме жилища, - продолжал Яков. - Ты можешь
вылететь отсюда в любой момент - за ссору с соседями, за пьянство, за
что угодно. Но и я не требую никаких документов. Вот я сейчас просто за-
пишу тебя в свою книгу - и все! Это не гостиница - это дом для бездом-
ных. Хочешь вселиться - сам приведи комнату в порядок. Не сливается вода
