вялыми, тяжелыми, сердце переполняет страх неотвратимости, дыхание рвет-
ся из груди, и ясное, почти реальное ощущение такой беспомощности и оди-
ночества, что...
Тут я заставил себя проснуться. Уже светало. Пульс - сто двадцать, во
рту пересохло.
Я принял полтаблетки адельфана, напился в ванной холодной воды из-под
крана и снова улегся. И проспал уже без всяких киргизов до самого теле-
фонного звонка Виктора.
Выяснилось, что я и сегодня свободен. И завтра. А вот послезавтра бу-
дет готов перевод моего сценария, и тогда-то работа и начнется...
Всю первую половину дня я шатался по Швабингу - по его Леопольдштрас-
се, напоминавшей одновременно и петербургский Невский проспект, и мос-
ковскую улицу Горького.
Обедал в рыбном ресторанчике "Нордзее", где не нужно было выскребать
из себя разные иностранные слова и вступать в мучительные объяснения с
официантом. Достаточно было ткнуть пальцем в висящий прямо над буфетной
стойкой большой, ярко подсвеченный диапозитив, аппетитно изображавший то
или иное блюдо, и оплатить свои рыбные притязания в кассе.
Но где бы я сегодня ни шлялся - по шумной, забитой машинами и людьми
Леопольдштрассе, по ее строгому университетскому продолжению - Люд-
вигштрассе, и дальше - по роскошной и элегантной Тиатинерштрассе с заоб-
лачно-запредельными ценами в фантастически красивых маленьких магазинчи-
ках, - меня тянуло на Мариенплац. Где русская девочка с гитарой поет мои
песни, где на одной руке, вверх ногами, стоит акробат-эквилибрист из мо-
ей Москвы, где ассистирует ему маленький, суровый потомок Чингиз-хана из
моей Средней Азии, куда я был эвакуирован в сорок втором и откуда в со-
рок четвертом шестнадцатилетним, голодным, завшивевшим уходил на
фронт...
- Добрый вечер, господа! - сказал я, когда отыскал их в том же пере-
улке, что и вчера, во время погрузки реквизита в машину.
- Добрый вечер, господа! - сказал я им, стараясь придать своему голо-
су максимум легкости и ироничности.
- Здравствуйте, здравствуйте, - улыбнулся мне эквилибрист. - Я вас на
Мариенплац видел.
- И не только на Мариенплац, - заметил я.
- Верно, - рассмеялся он.
- А я думала, вы - американец, - сказала девочка. - Двадцать марок -
это уже что-то от графа Монте-Кристо...
- Эмигрант? - строго спросил меня потомок Чингиз-хана.
- Нет.
- Давно здесь? - поинтересовалась девочка.
- Третий день.
Эквилибрист первым протянул мне руку:
- Эдик. Эдуард Петров. Вы тоже москвич?
- Да.
- Замечательно... А это Катя Гуревич. Из Ленинграда. Вернее - из Из-
раиля... Это Нартай. Нартай Сапаргалиев. Он из Алма-Аты.
Я всем пожал руки и назвал себя. Втайне я надеялся, что когда они ус-
лышат мою фамилию, кто-нибудь из них обязательно воскликнет: "Так это вы
написали то-то и то-то?!"
Но ничего подобного не произошло. Никто, никто не знает авторов даже
очень известных фильмов!.. Хотя "вначале было слово".
- Очень приятно, - вежливо сказал Эдик, переглянулся с Нартаем и Ка-
тей и неожиданно предложил мне: - Не хотите ли где-нибудь пивка выпить?
У нас сегодня был неплохой день и... мы приглашаем.
- Идея превосходная, - немедленно согласился я. - Но у меня есть
встречный вариант: вы ведете меня в ближайший симпатичный ресторанчик, а
приглашаю всех я. И, пожалуйста, не возражайте. У вас сегодня был непло-
хой день, а у меня была очень неплохая последняя пара лет...
На четвертый день моего пребывания в Мюнхене сценарий был переведен
на нормальный немецкий язык, и президент киностудии, наконец, смог его
прочитать.
После пышного комплиментарного вступления с обещаниями завоевать бу-
дущим фильмом весь кинорынок мира, президент попросил внести в сценарий
некоторые изменения: часть эпизодов, происходящих в дорогостоящих деко-
рациях, вынести на так называемую натуру. То есть, предположим, сцену
царского приема в дворцовых покоях снимать на какой-нибудь лесной или
садовой лужайке, что при производстве фильма обойдется вдесятеро дешев-
ле...
Но самое серьезное требование президента касалось одного второстепен-
ного, но очень забавно придуманного мною персонажа. В сценарии у меня
действовал, смею надеяться, довольно смешной тип - международный наемный
террорист прошлого века, с явным уклоном в пассивный гомосексуализм.
Так вот, президент киностудии самым жестким образом потребовал убрать
всю иронию в адрес этого террориста, заявив, что сегодня на Западе отно-
шение к гомосексуализму - более чем серьезное, и при будущем прокате
фильма ему совсем не хочется вступать в конфликт с широкими слоями за-
падной гомосексуальной общественности!
А чтобы я смог пережить президентские требования менее болезненно и
более творчески, мне были вручены (на время) старая пишущая машинка с
русским шрифтом и (навсегда!) пять тысяч марок в качестве второго аван-
са.
С раннего утра я трещал в своем гостиничном номере на машинке, внося
необходимые поправки в сценарий, привычно ухитряясь сделать так, чтобы
волки были сыты и овцы остались целы. У меня был тридцатилетний опыт по-
добных поправок, и я не очень сетовал на свою судьбу.
Вечерами же я встречался с Эдиком, Катей и Нартаем или с кем-нибудь
одним из них, и до следующего дня начисто забывал о своем сценарии. Чего
со мной раньше никогда не бывало...
Поразмыслив, я и этому нашел объяснение.
Милая, забавная история стопятидесятилетней давности, положенная в
основу моего киносочинения, не шла ни в какое сравнение с историями моих
сегодняшних новых знакомых. Она просто не стоила выеденного яйца!
На один и тот же вопрос, который я в разное время задавал каждому из
них - "Как ты сюда попал?", они отвечали настолько по-разному, настолько
по-своему, так естественно и искренне соответствуя своему возрасту, сво-
ей речи, своим оценкам происходящего вокруг них, что я просто не рискую
сам пересказывать эти истории.
Мне очень хочется, чтобы были услышаны именно их голоса...
Часть Вторая,
рассказанная акробатом-эквилибристом Эдуардом Петровым, - о том, как
он вдруг понял, что пора менять цирк...
... Короче, когда я увидел, что они начали стрелять друг в друга, я
понял, что начинается общегосударственный пиздец. И я сказал себе:
"Эдик, когда свои начинают убивать своих только потому, что у одних член
обрезан не под ту молитву, под которую он был обрезан у других, - из
этой страны надо сваливать, как можно быстрее! Пока целы руки и ноги,
пока есть голова на плечах, пока манеж во всех цирках мира - тринадцать
метров в диаметре, и ты владеешь профессией, не требующей никакого язы-
ка, - нужно линять, ни на что не оглядываясь!.."
Тем более что в цирке я ни от кого не зависел. У меня, слава Богу,
партнеров нет. Я выхожу в манеж один, работаю свой эквилибр и... общий
привет! И если я сегодня не выйду на публику - от этого никто не постра-
дает. Инспектор манежа сделает небольшую перестановку номеров в програм-
ме, слегка изменит схему выхода коверных в паузах и вывесит дополни-
тельное авизо за кулисами у форганга.
Но инспектор почти всегда из старых цирковых и с ним запросто можно
столковаться при помощи бутылки коньяка и липовой справки от циркового
врача, который все равно не смыслит ни уха, ни рыла в нашем деле, да и в
своем собственном. Их обычно берут на месяц из какой-нибудь местной по-
ликлиники на время пребывания цирка в городе. Положен при цирке доктор -
получите доктора! А кто он там - отоларинголог или гинеколог - это уже
никого не колышет...
Мы-то, цирковые, только рады этому. Уж если случится что-то серьезное
- перелом, разрыв связок, сотрясение мозга, ну, что у нас обычно случа-
ется, все равно вызовут "скорую", приедут нормальные травматологи, хи-
рурги и с Божьей помощью сообразят, что с тобой делать.
А с цирковым доктором, если ты хочешь "закосить", то есть получить
освобождение от работы, разговаривать - одно удовольствие! Можешь вешать
ему лапшу на уши, сколько твоей душе угодно.
Заходишь к нему в медпункт вечерком после работы и говоришь:
- Привет, доктор!
Днем, на репетиции, когда все травмы основные и происходят, врача не
бывает. Он в это время за свои жалкие копейки пашет в своей поликлинике,
а во второй половине дня, как савраска, бегает по этажам на квартирные
вызовы.
И в цирк, к представлению, он приползает уже такой умудоханный, что
ему все простить можно - и то, что от него за версту несет спиртягой с
луковкой, и то, что его белый халат нужно было еще неделю тому назад от-
дать в стирку, и то, что к вечеру он уже вообще ни хрена не соображает.
Вот ты ему и говоришь:
- Привет, доктор!
- Эдик!.. - радостно восклицает доктор, что-то поспешно дожевывая и
стараясь дышать в сторону. - Какими судьбами?! Что привело вас, Эдик,
человека сильного, смелого, свободного, не обремененного женой и детьми,
артиста цирка высшей категории, в мою скромную, очень среднеазиатскую
обитель? Если это всего лишь триппер вульгарис, то с прискорбием предуп-
реждаю заранее - с антибиотиками у нас просто катастрофа! Нам даже зап-
ретили их выписывать...
Я понимаю, что доктор уже успел с устатку засадить грамм триста не
очень сильно разведенного спирта, и поэтому стараюсь попасть ему в тон.
- Нет, Анатолий Рувимович, - говорю я ему. - Свой последний трепак я
поймал десять лет тому назад, извините, на процедурной медицинской сест-
ре кафедры полевой хирургии Военно-медицинской академии в колыбели трех
революций - славном городе Ленинграде.
- Боже мой! Какой кошмар... - всплескивает руками доктор.
Он быстро запирает дверь медпункта на крючок и достает из обшарпанно-
го шкафчика с лекарствами толстую медицинскую бутылку с узким горлышком
и розовой резиновой пробкой.
- Эдик! Многоуважаемый и прекрасный Эдик! - говорит доктор. - За этот
прискорбный случай я обязан принести вам извинения от имени всего оте-
чественного здравоохранения! И поэтому вы просто должны со мной выпить.
Если же вы откажетесь, я буду считать, что мои извинения не приняты и
расценю ваш отказ как грубое проявление антисемитизма.
- Скорей наливайте, Анатолий Рувимович! - говорю я, хотя мне совер-
шенно не хочется пить с ним спирт.
Быстро и ловко доктор ополаскивает две медицинские банки, которые
обычно ставят на спину и грудь при простуде - они не имеют плоского до-
нышка - и сует мне в руки:
- Держите! Очень удобная посуда для выпивки. Поставить недопитую не-
возможно и поэтому всегда точно знаешь свою меру.
- Ой ли? - сомневаюсь я.
- Поверьте опыту. Мне сейчас пятьдесят четыре, а мой бесславный вра-
чебный стаж насчитывает двадцать девять календарных лет. Можете себе во-
образить, сколько я выпил из таких баночек?
Я живо воображаю себе большую шестидесятитонную железнодорожную цис-
терну с чистым медицинским спиртом и спрашиваю:
- Занюхать хоть есть чем? Или мне в буфет смотаться?
- Обижаете, сударь... - печально и гордо говорит доктор и вынимает из
кармана халата завернутую в чистую марлевую салфетку четвертушку большой
луковицы. - Соли, правда, нет, но она и не нужна. Это наш потрясающий
узбекский сладкий лук. Вам в Москве такой и не снился! А я здесь живу
всю жизнь и всю жизнь закусываю именно этим луком. Представляете?
Тут я снова представляю себе цистерну со спиртом, но уже на фоне ги-
гантской горы из узбекских луковиц. Вершина горы покрыта нетающими сне-
гами и уходит в ярко-синее узбекское небо... И говорю:
- Наливайте, доктор. Не затягивайте процесс.
Доктор наливает в баночки чуть ли не до краев, бережно ставит бутылку
на стол и осторожно берет у меня из руки баночку.
- Вы мне всегда были очень симпатичны, Эдик. Будьте здоровы! - И,
закрыв глаза, доктор медленно выцеживает всю баночку.
Я свою опрокидываю залпом и тут же перестаю дышать. Доктор с грустным
и слегка презрительным любопытством наблюдает за тем, как я судорожно
