Собрала свои вещи в одну огромную сумку, принадлежавшую когда-то тете
Хесе, поднялась к Лифшицам и вызвала по их телефону такси. Сволокла тя-
желенную сумку и гитару со второго этажа, села в такси и уехала в
Тель-Авив, повторяя про себя засевшие в мозгу дурацкие, успокоительные
слова:
- Ничего, все образуется... Все будет хорошо!..
Оформим мы с Гришкой у этих жуликов с улицы Ха-Негев заграничный пас-
порт для меня за две тысячи шекелей, купим на оставшиеся деньги еще один
билет и умотаем вместе с моим одесситом в Южную Африку, в Иоганнес-
бург... То-то Гришаня будет счастлив! Он так уговаривал меня ехать с
ним! Выучу там английский и... Все образуется! Все будет хорошо!..
- Он только вчера улетел, - сказал мне хозяин "Дома для бездомных"
Яков. - Подвернулся горящий льготный билет - на сто долларов дешевле
нормального... Когда устроится, обещал прислать для тебя адрес. Не огор-
чайся. Иди в свою комнату. Живи. Денег не надо. Жди...
Сутки я пролежала на нашем топчане, тупо уставившись в собственноруч-
но побеленный потолок...
Приходила жена Якова - приносила какую-то еду. Молча посидела рядом
со мной и ушла. Рано утром пришел Яков с младшей дочерью. Отдал ей нет-
ронутую тарелку и велел идти домой.
Говорил сам, не нуждаясь ни в моих ответах, ни в возражениях:
- В тебе нет любви. Тебе не нужно лететь за Гершеле в Иоганнесбург
потому, что ты не любишь его. Это он тебя любил, а ты только принимала
его любовь. Тебе не нужно возвращаться в Беэр-Шеву. Если бы ты там ко-
го-нибудь очень сильно любила - ты не примчалась бы сюда через четыре
дня. Тебе не нужно оставаться в Израиле. Ты не знаешь и не любишь его.
Но это не твоя вина. К счастью, катастрофа мирового еврейства прошла ми-
мо тебя. Но ты хорошая девочка, и тебе сейчас очень плохо. Иди к этим
гангстерам, которые делали паспорт твоему другу. Скажи, что ты хочешь в
Мюнхен, в Германию. Наври им что угодно, но только в Мюнхен. Там живет
мой старший двоюродный брат. Я не видел его двадцать семь лет, но знаю,
что он большой человек в Мюнхенской еврейской общине. Купи паспорт, а я
напишу ему письмо. И улетай в Мюнхен. Может быть, там ты обретешь лю-
бовь. Потому, что без любви нельзя жить ни в одной стране.
- Считаем бабки! - сказала я себе, когда с огромной высоты увидела
под собой Средиземное море.
Заграничный паспорт мне обошелся всего в полторы тысячи шекелей, так
как я клятвенно заверила главу этой конторы, что по возвращении в Изра-
иль обязательно пересплю с ним. А пока, дескать, у меня - месячные, и
ему придется подождать, как бы мы оба ни мечтали это сделать сейчас
же - на полу, на столе, на люстре - где угодно!
Итак, я сэкономила пятьсот шекелей. Зато билет на "Люфтганзу" мне
этот бандит приобрел не за триста сорок долларов в один конец, а за
пятьсот восемьдесят четыре - туда и обратно. Он хотел быть точно уверен-
ным, что я через две недели вернусь и буду трахаться с ним до посинения.
Множим пятьсот восемьдесят четыре на два сорок... Тысяча четыреста
один шекель. Плюсуем полторы тысячи за паспорт... Получаем - две тысячи
девятьсот шекелей. А у меня после покупок в беэр-шевском "Суперфарме" и
оплаты ста тридцати шекелей за такси до Тель-Авива, плюс расходы на
жратву и разную мелочевку оставалось всего две с половиной тысячи... Хо-
рошо еще, что всю последнюю неделю в Тель-Авиве я со своей гитарой моло-
тила на Дизенгофе как умалишенная и сумела заработать еще семьсот
пятьдесят шекелей!..
После того как я расплатилась за "Люфтганзу" и паспорт, у меня оста-
валось триста пятьдесят шекелей. Яков обменял мне их на доллары, дал
письмо своему двоюродному мюнхенскому брату и погладил меня по голове.
В аэропорту Бен-Гурион в ченч-кассе я получила за свои сто семьдесят
пять долларов - двести семьдесят четыре немецкие марки, подверглась тща-
тельному досмотру всего моего багажа (особенно обнюхивали гитару!) и
вежливому, настырному допросу на русском языке сотрудницы службы безо-
пасности.
А затем, ровно в пятнадцать ноль-ноль по израильскому времени, наш
самолет мощно и коротко промчался по взлетной полосе и взмыл в воздух...
Теперь подо мной Средиземное море.
Ничего, все образуется... Все будет хорошо!..
Часть Пятая
(тоже коротенькая), рассказанная Автором, - о том, как теоретические
размышления Нартая о правде в кинематографе привели его самого к необхо-
димости говорить правду, правду и ничего, кроме правды...
В отличие от Кати и Эдика, знавших по три-четыре фильма, снятых по
моим сценариям, Нартай, оказывается, видел десятка полтора моих картин.
Хотя тот фильм, сценарий которого удостоился быть изданным отдельной
книгой чуть ли не во всем мире, в разное время, в разных городах нашей
страны смотрели все трое.
Это обстоятельство достаточно успешно сбалансировало мой неприкрытый
интерес к этим ребятам. Я тоже стал в какой-то степени им интересен, как
и любой человек, работающий в кинематографе или еще какой-нибудь облас-
ти, закулисная сторона которой подчас занятнее конечной продукции.
А уж после того, как я каждому из них подарил по экземпляру своей
книжки на русском языке, отношения наши стали совсем доверительными.
Нартай - тот просто устраивал мне допросы с пристрастием.
- Нет, вы скажите, - строго говорил он, глядя мне прямо в глаза. - Вы
это писали из головы или из жизни?
Я как мог, путано и, наверное, не очень вразумительно, пытался ему
объяснить механику возникновения сюжета, систему поиска материала, пог-
ружения в тему, использования уже накопленных знаний, отстаивал право
сочинителя на домысел, и так далее, и так далее...
То есть я пытался объяснить Нартаю то, чего никогда не мог толком
объяснить самому себе.
Почувствовав в нем явную неприязнь к историям "из головы" и беспре-
дельную доверчивость к сюжетам "из жизни", я иногда лукавил и обманывал
его, говоря, что тот или иной мой сценарий - ну, просто копия реального
происшествия!..
- Я так и думал. Потому, что там все очень жизненно, - удовлетворенно
говорил Нартай и длинно сплевывал. - А вот в этом кино - про летчиков?
Не про тех пацанов во время войны, а про гражданских... Ну, где один
старик прямо в воздухе, за штурвалом слепнет, помните? Это вы сами при-
думали или так было?
- Кое-что было, кое-что я додумал, что-то представил себе - как бы
это могло быть... - говорил я.
- Вот это вы напрасно, - обрывал меня в таких случаях Нартай. - Я там
сразу туфту просек. Уж если писать - так только правду!
- Ты мне уже немножко надоел со своими вопросами, - однажды сказал я
ему во время такого разговора. - Все проверяешь и проверяешь меня -
правду я написал или выдумал... А вот ты сам лучше расскажи мне - как
ты-то попал сюда?..
Он усмехнулся. Глаза его совсем превратились в щелочки:
- Это, как говорят немцы, ланге гешихте. Длинная история. Причем - в
двух сериях.
- Ну, расскажи хотя бы первую...
- Правду? - спросил он.
- Послушай, Нартай! - возмутился я. - Кто из нас отстаивает право на
фантазию, домысел и сочинение, а кто упрямо требует правду, правду и ни-
чего, кроме правды! Я, что ли?
- Нет, я, - гордо сказал он.
- Тогда чего же ты спрашиваешь? Вот правду и валяй!..
Часть Шестая,
рассказанная старшим сержантом Нартаем Сапаргалиевым, - о том, как он
получил от командира полка очень важное и ужасно секретное задание...
- Копыта коней моих предков триста лет топтали весь мир! А уж таких,
как ты, они усмиряли одним взмахом камчи! - сказал я.
Когда-то, еще пацаном, в Алма-Ате, я в каком-то кино услышал это, и
мне так понравилось, что теперь я иногда думаю, что это я сам сочинил...
"Копыта коней моих предков..." - хотел я повторить, но не удержался и
засадил ему сапогом в живот.
Хорошо, что в самом начале толковища, когда он заявил, что всех не-
русских - жидов, татар, узбеков, эстонруками оказалась четырехкилограм-
мовая "серьга" для соединения буксирных танковых тросов, и я успел ею
засветить ему по балде. А то он бы меня, наверное, по стенке размазал,
сука...
Самый здоровый в дивизии, сволочь! Сто десять кило веса, рост - метр
девяносто. Ручищи - как бревна, и наглый, как бронепоезд!
А я в обмундировании - пятьдесят четыре кэгэ и сто шестьдесят санти-
метров вместе со шлемофоном... Есть разница?
Причем, выпили мы перед этим - ерунду сущую! Всего полторы бутылки
"Корна" по ноль семьдесят пять. А она всего-то - тридцать два градуса...
Причем, кто платил? Кто платил?! Он, что ли? Да он за пфенниг удавится,
куркуль вологодский! Это я же ему за ремонт фрикциона водку ставил!.. А
он...
Счастье, что я его за один раз вырубил. А то бы мне потом по всей ре-
монтной зоне пришлось бы пятый угол искать! Он, конечно, сразу отключил-
ся, когда я его этой "серьгой" огулял. Лежит, скучает...
Я слазил в танк, достал из-за сидения механика-водителя здоровенный
моток веревки - он у меня в инструментальном ящике был спрятан, вылез из
танка и связал его.
Толково связал. Так только казахи и уйгуры вяжут. Руки вяжешь за спи-
ной, потом ноги, а потом как можно сильнее стягиваешь руки и ноги вмес-
те. Тогда он сразу перестает быть человеком, выгибается и становится по-
хожим на пресс-папье.
Смотрю, очухался. Хрипит, пузыри пускает.
- Развяжи, - говорит. - Блядь косорылая! Развяжи сейчас же, а то
убью, падла!
- Лежи, гад, - говорю. - И не чирикай, а то хуже будет.
- Ах, так?! - кричит. - Чучмек кривоногий! Выблядок казахский!.. Сука
узкоглазая!.. Тварь ты нерусская!!! Вонючка черножопая!.. Да я твою ма-
му...
И тут он такое сказал, что я даже сразу протрезвел!
Выпил стакан "Корна", утерся рукавом комбинезона и пошел к воротам
ремзоны. Аккуратненько закрыл ворота, чтобы никто его криков не слышал,
и вернулся к нему.
Вынул я из кармана нож, нажал на кнопку, и как только лезвие выщелк-
нулось из рукоятки - он как завизжит, как забьется... Пена на губах от
страха. А я ему говорю:
- Не боись, Вася. Я тебя резать не буду. Я тебя просто повешу. Таким
гадам, как ты, нельзя жить на земле.
Отрезал я у него за спиной остаток веревки метров в пятнадцать, сде-
лал хорошую петлю, смазал ее солидолом - благо у нас этого дерьма в рем-
зоне навалом - и накинул ему петлю на шею. А второй конец веревки завя-
зал на крюк электрического тельфера. Это такое приспособление для подня-
тия разных тяжестей - двигатель из танка вынуть, орудийную башню
снять...
Взял я в руки тельферную пусковую колодку - там кнопки: красная -
вверх, голубая - вниз. И слегка нажал на красную.
Тельфер загудел, петля затянулась на его бычьей шее, а он как заво-
пит, как задергается!.. Хотя еще на полу лежит.
Я отпустил кнопку, выпил еще грамм сто и говорю:
- Ты не волнуйся, Вася. Не нервничай. Никто и не узнает, что я тебя
повесил. Когда ты в петле сдохнешь, я тебе руки-ноги развяжу, и тебя
спишут, как самоубийцу. А я потом всем расскажу, как мы с тобой дружили,
как тебе опротивела эта Германии и как ты тосковал по своей родной Воло-
годчине. Замполит туда напишет, что ты "погиб при исполнении служебных
обязанностей", так что тебе еще, может быть, в Вологде и памятник поста-
вят!
Я снова чуть-чуть нажал красную кнопку, и тельфер поднял его еще сан-
тиметров на десять. Он как заблажит, захрипит, заплачет:
- Нартайчик!.. Родненький... Не буду больше... Не буду!..
Смотрю, у него между ног по комбинезону темное пятно расплывается, по
сапогам течет и на цементный пол капает.
- Врешь, - говорю. - Будешь. Это ты сейчас от страха обоссался, а ос-
тавь тебя в живых - ты хрен знает что натворить можешь. Из-за таких, как
ты, миллионы могут погибнуть!
Отхлебнул я еще прямо из бутылки, врубил красную кнопку, законтрил ее
