пытаюсь вдохнуть, и кисло замечает:
- Ну кто так пьет спирт? Какая-то чудовищная профанация!
Наконец, я получаю возможность перевести дух и набрасываюсь на луко-
вицу.
- Кстати, - говорит доктор, закуривая сигарету. - А зачем вам, моск-
вичу, нужно было ездить в Ленинград за гонореей? Да еще в Военно-меди-
цинскую академию?
Честно признаться, когда я с небрежной лихостью упомянул про "свой
последний трепак", я сказал доктору всего лишь половину правды. "Послед-
ний" триппер был у меня Первым и Единственным.
- Ах, доктор... - туманно говорю я и подставляю свою баночку. - Нали-
вайте!
...Сначала нас, девятнадцати- и двадцатилетних, истекающих кровью,
продырявленных и искалеченных, волокли на "вертушках" до Кабула, а потом
тех, кто остался в живых, грузили в транспортные самолеты ВВС и везли
уже до Ташкента. А оттуда на специально оборудованном самолете гражданс-
кой авиации - в Ленинград...
Заканчивался первый год этой дерьмовой войны в Афганистане, и я, к
счастью, был ранен всего на одиннадцатый месяц своего пребывания там.
Недели через три-четыре, в Ленинграде, когда я уже начал вставать и
даже мог доползти до туалета, где всегда пахло прокисшей мочой и стоял
неистребимый запах анаши, мне прямо в академию пришла медаль "За отва-
гу". Наверное, награждали всех, кто не сдох тогда под Джелалабадом. По-
тому что лично я за собой никаких подвигов не помню и особой отваги ниг-
де не проявлял.
Днем меня поздравили с медалью врачи и сестры нашего отделения, а
ночью вся наша палата - двое русских, один туркмен, один хохол и два
"наших" афганца - в компании с дежурной сестрой, санитаркой из реанима-
ции и процедурной сестрой устроили грандиозную пьянку и гуляли "под
большое декольте" чуть ли не до утра.
Вот именно в ту ночь я и схватил гонорею. Процедурная сестра была
старше меня на семь лет - ей тогда уже было двадцать восемь, и это была
первая Настоящая Женщина в моей жизни. Писюхи, с которыми я путался еще
в цирковом училище и вообще до армии, не выдерживали с ней никакого
сравнения!
Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, несмотря на триппер, которым она
меня тогда наградила, я вспоминаю о ней с благодарной нежностью...
- Мне нужна справка, доктор, - говорю я напрямую, потому что вдруг
понимаю, что не имею права пудрить мозги доктору.
Я пью его спирт и сожрал его луковку, и я не должен ему врать, как
плохо я себя чувствую, только для того, чтобы выудить из него паршивое
освобождение от работы, которое явится всего лишь первым, крохотным зве-
ном в цепи моего дальнейшего глобального вранья и ухищрений...
Этот длинный, тощий, вечно полутрезвый еврей, болтающий по-узбекски
так же, как по-русски, и совершенно не знающий еврейского, - достоин
правды. Хотя бы ее небольшой части.
- Мне нужна справка, Анатолий Рувимович, что я не могу больше выхо-
дить в манеж и работать свой номер. И что мне требуется длительное лече-
ние. Для того, чтобы это выглядело правдоподобно, могу сообщить вам, что
у меня под левой лопаткой, в полутора сантиметрах от десятого и одиннад-
цатого позвонков, имеется замечательная, размером с половину куриного
яйца, дырка от минометного осколка, вовремя извлеченного из меня
умельцами кафедры полевой хирургии. Может быть, вам это поможет? Но мне,
доктор, нужна такая справка, чтобы меня тут же отпустили из программы
домой в Москву, потому что я не хочу быть здесь пристреленным каким-ни-
будь кретином-узбеком или охуевшим от страха турком-месхетинцем! Я это
уже все кушал в Афгане. С меня хватит...
Несколько секунд доктор разглядывает меня поверх очков на удивление
трезвыми глазами и, наконец, говорит:
- Снимите рубашку.
Короче, когда я прилетел в Москву, я увидел ту же самую сраную кар-
тинку, что была здесь и три месяца назад, когда я улетал в Среднюю Азию.
В аэропорту вовсю шустрили фарцманы и мажоры, только теперь числом
поболее да понаглее.
На выходе толпилась туча одинаковых молодцов разного возраста и вида
в кожаных курточках с чужого плеча. Все они небрежно крутили на пальцах
ключи от своих машин и, выискивая в толпе наиболее стоящего клиента,
спрашивали: "Куда едем?". А потом заламывали такую цену, от которой пе-
рехватывало дыхание и возникало испепеляющее желание стрелять, стрелять
и стрелять! Длинными, нескончаемыми очередями!
Таксисты стали совсем симпатяги - до Москвы только за доллары. На ху-
дой конец - немецкие марки. Но вдвое больше...
В некоторых такси сидели хорошенькие молоденькие проститутки с бутыл-
кой коньяка, заряженной клофелином, чтобы после второй рюмки клиент, в
лучшем случае, проснулся бы в мерзлом придорожном кустарнике без намека
на портки, багаж и деньги, а в худшем - отыскался бы через недельку в
ближайшем лесочке, припорошенный грязным обледенелым снежком...
На вполне пристойных западных машинах тихонько патрулировали "боеви-
ки" и рэкетиры, зорко вглядываясь в багаж прилетевших иностранцев, в
фирменные коробки соотечественников, вернувшихся с видиками, телевизора-
ми или компьютерами. И если такого счастливца никто не встречает, более
чем вероятно, что как только его такси тронется к Москве - за ним сразу
же последует одна-две машины "боевиков". Он и десяти километров не успе-
ет проехать, как его тормознут, заставят съехать на боковой проселок, а
там хорошо если только надают по мордам или вырубят полицейской дубинкой
по башке. Будешь возникать и рыпаться - пристрелят запросто...
Валить, валить надо к чертовой матери! Не от страха, не за хорошей
жизнью - там своих заморочек хоть жопой ешь. Я поездил, на все насмот-
релся. Сваливать надо от всех этих наших совковых рыл, от беспредела, от
постоянного унизительного состояния собственной беспомощности, когда от
тебя ни черта не зависит и ты ничего не можешь изменить.
Надо отваливать, и как можно быстрее и четче. Никаких эмоций, никаких
правозащитных лозунгов и вонючих диссидентских всхлипываний. Все надо
делать тихо, аккуратно и в хорошем темпе.
А манеж во всех цирках мира одинаковый - тринадцать метров.
Я втиснулся в рейсовый автобус, благо у меня с собой кроме дорожной
сумки не было ни хрена. Все мало-мальски стоящие шмотки я еще в Ташкенте
запаковал в так называемый "Багаж срочной отправки "Союзгосцирка". Это
такие деревянные ящики для транспортировки циркового реквизита. Приклеи-
ваешь на ящик специальные бланки, вписываешь в них фломастером - "Отпра-
витель: цирк Ташкентский", "Получатель: цирк Московский", "Багаж артиста
такого-то"... и гори оно все синим пламенем!
Через пару недель заскакиваешь на Цветной бульвар в старый цирк -
твой багаж уже стоит на конюшне.
...А вокруг серый, с грязными проталинами снег на обочинах, и автомо-
били на шоссе все бесцветные, серые, заляпанные по самую крышу, и авто-
бус наш несется к Москве, вспарывая пелену мокрого серого тумана, и
стекла изнутри потеют, и чтобы хоть что-то увидеть, нужно все время про-
тирать их рукавом или перчаткой. А чего я там, мать их за ногу, не ви-
дел?! Ах, дерьмо погода!.. И это через три часа после Ташкента! Где уже
месяц - плюс восемнадцать-двадцать, где белое, слепящее солнце в синем
высоченном небе. Не то, что здесь - черные облака, как потолок в новост-
ройке - подними руку и достанешь.
Ах! Пацана того, узбечонка, жалко до смерти! Или он не узбечонок был,
а... Как его? Месхетинец, что ли? Да разве в этом дело?! Ему же лет че-
тырнадцать-пятнадцать всего... И держал он в руках лишь старую армейскую
ракетницу - из нее с десяти метров слону в задницу не попадешь, а они
ему из автомата все кишки наружу выпустили! Это вместо того чтобы просто
морду набить. И он ползет по теплой желтой азиатской пыли, тихо повизги-
вает, как поросеночек, а за ним все это черно-красно-розовое-мокрое тя-
нется...
И это под таким солнцем, под таким небом!
- А вы с Москвы? Вы - местный?
Я поворачиваюсь. Рядом со мной сидит этакое юное создание с круглыми
коленками и роскошными ляжками, выпирающими из-под кургузой кожаной юб-
чонки - короче некуда, и разглядывает меня своими откровенно блядскими
глазками. Рожица у нее разрисована неумело, косметика дешевенькая, зубки
давно нечищены, лак с ногтей наполовину облупился, и от нее за версту
разит потом и одеколоном "Кармен".
- Местный, - отвечаю я.
- Хорошо вам... - завистливо вздыхает она.
- Чем же?
- Счас домой приедете - жена встретит, ребеночек...
Это она так пытается прояснить ситуацию.
Дурочка ты моя родная, было бы тебе на пару лет больше, я бы тебя
сейчас забрал к себе, выполоскал бы в ванне и трахал бы как жучку до
завтрашнего утра. А потом бы дал денежку на таксярник и... Гуд бай, бэ-
би! Чао, пупсик! Аривидерчи, киса!
- А тебя никто не ждет?
- Меня лично - нет. Я - человек свободный.
- А что ты в аэропорту делала?
- А мне сказали - там в стюардессы принимают.
- И как?
- А-а!.. Все только обещают, и каждый лезет и лезет.
- Они, что же, не видят, что ты малолетка?
- Почему я "малолетка"? Ничего я не "малолетка"!
- Ну, ты мне мозги не пудри, - говорю я. - Тебе сколько?
- А сколько вы дадите? - она трусливо косит по сторонам - не видит ли
кто, придвигается поближе и как-то снизу, по-кошачьи, заглядывает мне в
глаза.
Хорошенькая, сучка, спасу нет! Помыть, причесать, накормить, воткнуть
для ее образования в видеомагнитофон какую-нибудь порнушку и... понес-
лась по проселочной. Взять ее с собой, что ли?
Еле сдерживаюсь, чтобы не положить руку на ее пухлое колено, обтяну-
тое плохо заштопанными колготками, и говорю:
- Да у тебя, зайка, на роже написано - "статья сто семнадцатая, часть
первая".
- Ой, ну что это вы все так боитесь сто семнадцатой? - она презри-
тельно кривит губки и слегка отодвигается.
- В тюрьме скучища, кормят плохо, - говорю я. - А ты, я смотрю, все
статьи знаешь?
- А чего... Ну, так это же... Ну, как его? "С лицом, не достигшим по-
ловой зрелости", да? - и она, лапочка моя, даже немного смущается.
- Молодец! - говорю. - Умница. Пятерка с плюсом. Так сколько тебе?
Четырнадцать - есть?
- Почему четырнадцать? - обижается она. - Пятнадцать! Но все говорят,
что я уже хорошо оформлена...
- Правильно говорят. Оформлена ты, действительно, будьте-нате. Но без
меня, ладно? - говорю я и отворачиваюсь к окну.
Тому пацаненку, который скулил и полз в кровавой пыли, сжимая в кос-
тенеющей руке свою дурацкую ракетницу, тоже было, наверное, не больше
пятнадцати...
Москва вообще умом сдвинулась. Какой-то пир во время чумы. Все в ком-
мерцию бросились - рвут, хапают, валюту скупают, открывают счета в бан-
ках - у нас, за границей. Шустрят так, что от каждого дым валит. СП -
совместные с иностранцами предприятия - как грибы после дождя! Самые
главные сейчас люди - те, которые смылись из "совка" лет десять тому на-
зад. Сейчас они прилетают в наш зловонный распад героями, деловыми
людьми. Они уже там, за бугром, знают, как напарить ближнего, и до сих
пор помнят, как это делается здесь, у нас. Все они - "президенты", "ге-
неральные директора", "менеджеры", у всех визитные карточки с факсами и
телексами, бланки, штампы, печати! Наши только от одного вида этих печа-
тей балдеют и в любое дерьмо с головой бросаются.
Я-то знаю цену всем этим примочкам. Помню, года три-четыре тому назад
мы работали в Стокгольме, и хозяин наших гастролей, отличный мужик, уже
лет двадцать живущий в Швеции, наш бывший военный моряк, когда-то дрыс-
нувший со своего эсминца, выплатил мне дополнительные шестьсот крон за
несколько лишних выступлений. Я ему и говорю:
- Иван, дай мне какую-нибудь справку. А то меня на таможне замучают.
У всех одна сумма, а у меня больше на шестьсот крон...
- Нет проблем, Эдик, - говорит Иван, пишет на своем бланке то, что
