может быть, и оказались на другом конце света - в этой задроченной Бе-
эр-Шеве.
И хотя это все случилось в той, прошлой жизни, куда мне уже никогда
не вернуться, я вспоминаю об этой истории и по сей день с омерзением.
Однажды зимой, под самый-самый Новый год, мама приводит к нам в дом
Митю - бармена из маминого кинотеатра, который всегда снабжал нас разны-
ми дефицитами - от копченой колбасы до французских колготок. И заявляет,
что с сегодняшнего дня Митя будет жить у нас. Они, дескать, уже дав-
ным-давно любят друг друга неземной любовью, и мама, наконец, решила
расставить все точки над "i".
Она, мама, понимает, что век ее короток, и остаток жизни ей хочется
прожить с Митей в любви, спокойствии и уверенности в будущем, а не с па-
пой - в душной безысходности, нищете и тоскливом ожидании неопрятной
старости.
Свои лучшие годы она отдала мне и папе - она, только она, дала воз-
можность папе защитить диссертацию, вскормила и вспоила меня до моих де-
вятнадцати лет, довела меня до второго курса института - короче, поста-
вила на ноги. И теперь хочет хоть немножко пожить для себя...
Она никого не собирается выгонять из этой квартиры, кстати, получен-
ной тоже ею от Управления кинофикации, а не папой, не умеющим забить
гвоздь в стену. Но они с Митей обязаны начать свою новую жизнь со спра-
ведливых и великодушных решений.
Итак: ребенок (это я) может, если хочет, оставаться с матерью, а Ми-
тя, несмотря на то, что он старше этого ребенка всего на десять лет,
постарается быть этому ребенку превосходным отцом.
Папа же, в ожидании размена квартиры, может переехать к своей обожае-
мой тете Хесе. Она недавно похоронила своего мужа - дядю Йосю, и теперь
роскошествует одна в двухкомнатной квартире на улице Бутлерова. Там не-
подалеку есть метро "Академическая", и папе будет очень удобно ездить к
себе на работу - всего тридцать пять минут в один конец.
Мы с папой так и присели на задние ноги!
Я знала, что мама не носит "пояс верности" и путается направо и нале-
во. Мы, женщины, такие вещи очень хорошо понимаем друг про друга. Иног-
да, к сожалению, даже лучше, чем нам этого бы хотелось. Но что это будет
- Митя и что это примет именно такие формы - мне и в голову не могло
прийти!
- Подожди, деточка... - растерянно сказал папа маме. - Но я же люблю
тебя... Ведь двадцать один год прожито!.. Разве это можно вычеркнуть?..
- Вам же объяснили, Саша, - с усталой снисходительностью произнес Ми-
тя.
- Не смейте называть меня "Саша"!!! - тоненько прокричал папа и
взмахнул над головой кулачком.
- Ну давайте, я буду называть вас - Александр Моисеевич. Вам от этого
будет лучше? - усмехнулся Митя.
И мама, стерва этакая, тоже усмехнулась!
В этот же вечер папа переехал к тете Хесе. А я, идиотка, почему-то
осталась с мамой и Митей. Но ненадолго.
Через две недели мама уехала в Москву на трехдневный семинар работни-
ков кинофикации. И Митя решил не терять времени.
Ночью он пришел в мою комнату с бутылкой шампанского и после
двух-трех вежливых и нежных фраз в клочья разодрал на мне ночную рубашку
и, стаскивая с меня трусики, заговорил вдруг нормальным языком советско-
го бармена из кинотеатра:
- Ты чо, падла, кочевряжишься?! Или я не знаю, что тебя уже пол-инс-
титута переимело!.. Ах, ты, сучонок!.. Да я тебя сейчас во все дырки ха-
рить буду, жидовочка ты моя!
Он был очень здоровый - этот мамин Митя... Но я, с прокушенной губой
и длиннющей царапиной на груди, все-таки вывернулась из-под него, ухва-
тила со столика бутылку с шампанским и со всего размаха шарахнула ею Ми-
тю по башке. Кровь даже стену забрызгала!..
Митя тут же отключился, а бутылка, как ни странно, осталась целе-
хонькой. Так что Митя был не в убытке...
Я оделась, собрала вещи, взяла гитару и уехала на улицу Бутлерова к
тете Хесе и папе.
Новый год мы встречали с папой на кухне у тети Хеси.
Я лениво перебирала гитарные струны, разглядывала ледяное кружево на
оконном стекле, чтобы не видеть, как плачет пьяненький папа, и слушала
монотонный голос тети Хеси с неистребимым местечковым акцентом:
- Что такое настоящая еврейская жена? Что такое настоящая еврейская
мать? Это - настоящая еврейская мать и жена! Это - я! И если бы дядя Йо-
ся был жив и сейчас сидел бы с нами за этим столом - он бы вам все ска-
зал... А ты, Муля (папа в паспорте - Самуил Моисеевич), знаешь, дядя Йо-
ся никогда не говорил неправды.
Большего вруна, чем папин покойный дядя Йося, я вообще не встречала!
- А когда еврейская мать и жена приводит в дом какого-то Фоню-квас,
какого-то грязного шейгица, у которого только и есть, что огромный... Не
хочу при Катеньке говорить что. Так это уже не еврейская мать и жена, а,
дико извиняюсь, - просто блядь! И если ты, Муля, думаешь, что это не бы-
ло видно с самого начала, так ты так ошибаешься, как не дай Бог тебе
ошибиться еще раз! Я еще тогда сказала твоей матери, своей сестре Сонеч-
ке, пусть земля ей будет пухом: "Соня! Мне сдается, что Муля уходит не в
те руки..." А кто меня тогда слушал? Потом родилась Катенька, дай ей Бог
здоровья и счастья! И я замолчала. Теперь мы все втроем кушаем один и
тот же червивый компот...
Я по-тихому тренькала на гитаре и думала, что это первый Новый год в
моей жизни, когда я не рвусь в компанию, в шум, трепотню, пляски, поце-
луи и тисканья по темным углам и парадным подъездам. Вот так - сижу себе
спокойненько на кухне, тренькаю какую-то муру собачью и слушаю старую
семидесятипятилетнюю тетю Хесю...
- Раньше я думала - нет выхода, - бубнила тетя Хеся. - Раньше я дума-
ла - надо ждать своего часа и потом сразу же лечь рядом с Йосей на ев-
рейском кладбище, если вы сумеете там достать для меня место. Теперь,
когда у меня есть вы - я думаю немножко иначе. И Йося бы меня понял и
простил. Тем более что недавно в нашем продуктовом магазине один такой
хорошо одетый, представительный мужчина мне сказал: "А вы-то чего здесь
стоите, мадам? Ехали бы в свой Израиль. Там, говорят, очередей нет". И
весь магазин так смеялся, как будто это Райкин сказал. И я подумала -
почему бы мне, действительно, не умереть там - среди евреев и тепла, а
не здесь - в холодной очереди за колбасой? А?..
...Мы похоронили тетю Хесю в сорокаградусную жару, когда раскаленные
ветры пустыни Негева исхлестывали нашу тоскливую Беэр-Шеву.
И были шушукающиеся евреи в кипах, и был раввин, и прекрасно пел кан-
тор, и два маленьких мальчика - синагогальные служки с важным и пе-
чальным видом на лукавых мордочках перелистывали страницы Торы...
Все было, как хотела того тетя Хеся.
Единственное, что могло бы ей не понравиться - то, что папа надрался
до изумления и заблевал всю ванную. Но кроме меня, этого, слава Богу,
никто не видел. Да и тетя Хеся за последние несколько месяцев могла бы
уже к этому привыкнуть.
Как это там у певца колониализма мистера Редьярда Киплинга? "Запад -
есть Запад, Восток - есть Восток..."
Так вот - никакого Запада. Сплошной Восток. А наша серая от пыли как-
тусно-пальмовая Беэр-Шева вообще помесь Вышнего Волочка с окрестностями
Сухуми, как сказала однажды тетя Хеся. Но у нее были свои довоенные
представления о Сухуми, и она могла ошибаться.
Мы - нищие. По "совковым" понятиям - ужасно богатые нищие. У нас есть
телевизор "Панасоник", огромный американский холодильник и фантастичес-
кая стиральная машина с программным управлением. Все это папа купил сра-
зу же после приезда, когда мы получили от министерства абсорбции специ-
альные деньги на электротовары. Тогда еще папа вовсю "гулял по буфе-
ту"...
Тогда ему еще казалось, что в один прекрасный день в наших дверях по-
явится Некто и скажет: "Шолом, Самуил Моисеевич! Вы же кандидат техни-
ческих наук! А не возглавить ли вам небольшой отдел в нашем исследова-
тельском институте?" И папа снисходительно согласится.
Но шло время, иллюзии таяли, изучение иврита в ульпане оказалось нам-
ного труднее, а водка в Израиле намного дешевле, чем папа мог предпола-
гать, и папа резко понизил планку своих претензий к жизни.
Теперь он каждую неделю моет полы в синагоге за сто пятьдесят шекелей
в месяц - спасибо тете Хесе, это она его туда пристроила, - смотрит две
программы советского телевидения и почти ежедневно пьет со своими новыми
приятелями - соседями по дому.
Дом - дерьмо. Даже у нас в "совке" таких уже сто лет не строят. Об-
шарпанная четырехэтажная коробка с маленькими отвратительными квартирка-
ми, где зимой от стен несет промозглой сыростью и согреться можно только
при помощи трех электрических каминов. После чего в конце месяца прихо-
дит такой счет за электричество, что хочешь тут же повеситься!
А летом нет спасения от обморочной духоты.
У нас в квартире две комнаты - восемь и двенадцать метров. Через че-
тыре месяца кончается контракт и нас отсюда выпрут. Уже несколько раз
приходил хозяин квартиры - сабр лет сорока - и предупреждал нас об этом.
В меру своих познаний я пыталась переводить папе все, что на иврите
говорил хозяин квартиры, а папа, жалко улыбаясь хозяину, с пугливой на-
деждой смотрел на меня и поминутно спрашивал: "Что он сказал?.. А ты что
сказала?.."
Уходя, хозяин каждый раз спрашивал меня уже в дверях:
- Отец совсем не понимает иврит?
- Да, - говорила я, точно зная, что за этим последует.
- Завтра приезжай ко мне в Юд-Алеф. Улица Моше Шарет, четыре. Будем
делать секс. Тебе будет хорошо и мне будет хорошо. И твоему отцу тоже
будет хорошо: продлю контракт еще на полгода, - с неандертальской прямо-
той говорил хозяин и уходил в святой убежденности, что уж завтра-то я,
безусловно, буду лежать в его постели.
Секс, говоришь, обезьяна израильская? Секс - это хорошо. Секс был бы
сейчас очень ко времени, а то ведь я с Ленинграда, как говорится, на
просушке...
Если, конечно, не считать того молоденького солдатика, которого я са-
ма заклеила на арабском шуке в наш первый беэр-шевский месяц. Но он,
бедненький, так боялся опоздать из увольнения, ему так мешал автомат и
так больно упирались мне в бок спаренные автоматные рожки, нафарширован-
ные боевыми патронами, что у нас с ним ничего не получилось. Хотя, Бог
свидетель, я ему старалась помочь изо всех сил!
И натягивая свои форменные брючки, отряхивая колени от грязной земли
нашего пустыря, мой первый израильский неумеха, солдат непобедимой армии
ЦАХАЛа, плакал навзрыд и что-то стыдливо причитал на непонятном мне тог-
да иврите. Через два дня его отправили на юг, в Эйлат, и я его с тех пор
больше никогда не видела.
Так что секс мне был бы сейчас - в самый раз. Но не с этой же сво-
лочью, которой мы платим триста пятьдесят долларов в месяц за говенную
квартиру. Ей в базарный день красная цена - двести, а он мне еще секс
предлагает, засранец!
Мы - нищие. Поэтому мы все время что-нибудь делим или умножаем на два
сорок. Это средняя цена доллара в шекелях. Мы отнимаем от пособия по
безработице (в шекелях) стоимость квартиры (в долларах), прибавляем оп-
лату счетов за свет, газ и воду, вычитаем это из остатков пособия и в
конце своих нехитрых арифметических упражнений выясняем, что денег у нас
осталось ровно на пятнадцать автобусных билетов. О "прожить" - не может
быть и речи. При тете Хесе - она получала вполне приличную пенсию - мы
еще как-то сводили концы с концами, а теперь...
Теперь папа берет у нашего дворника Наума Лифшица - бывшего московс-
кого врача-офтальмолога (тоже кандидата наук) небольшую тачку для мусора
и катит ее к пяти часам вечера через полгорода на базар. К этому времени
арабы заканчивают торговлю овощами и фруктами и оставшееся, нераспродан-
ное бесплатно раздают таким, как мой папа. Меня уже тошнит от одного
взгляда на эти бананы и апельсины. Кстати, и на папу тоже...
Я же беру гитару и пешком, чтобы не платить полтора шекеля за авто-
