она не выносит запаха алкоголя...
По дороге Петер орал старые баварские песни и даже пытался что-то
спеть с тирольскими переливами. Изредка он наваливался сзади на Эдика,
обнимал его за плечи и кричал по-русски:
- Давай, давай!!! Мать твоя!.. Здравствуй! Катьюша!..
Наташа сердилась, Эдик смеялся, а Петер до самого "Китцингер-хофа"
выступал по большой программе и даже вспомнил еще несколько приличных
русских слов и пару забытых матерных.
Потом допоздна сидели у дома под уютным деревянным навесом, пытались
разговаривать на смеси немецко-украинско-русско-матерного, и Петер с
Эдиком выпили три бутылки легкого белого вина под салями собственного
китцингеровского изготовления и под мгновенно испеченный Наташей ап-
фельштрудель - знаменитый немецкий яблочный пирог. Наташа прихлебывала
минеральную воду с соком и все подкладывала и подкладывала Эдику новые
куски апфельштруделя.
К полуночи Петер сломался и заснул прямо за столом, уронив седую го-
лову на свои огромные, изуродованные тяжким крестьянским трудом руки.
Эдик помог Наташе втащить Петера в дом и вышел на свежий воздух поку-
рить.
Совсем рядом, в конюшне, всхрапывали и переминались с ноги на ногу
лошади, похрюкивали и возились в своей загородке свиньи, из-за дома вре-
мя от времени слышалось робкое блеяние и перестук тоненьких овечьих ко-
пыт. Пахло деревней, навозом и теплым ночным весенним ветром...
Эдик вдруг почувствовал себя таким вымотанным, таким усталым - от се-
годняшней нервотрепки на Мариенплац, от репетиций на пустыре, от вонхай-
ма с его обитателями, от ежесекундного ожидания неведомых перемен, от
постоянной необходимости вслушиваться в чужой язык, от каждодневного по-
давления самых простых и естественных желаний, от одиночества...
"А нужно ли все это было?.." - впервые подумалось Эдику.
И захотелось ему лечь на эту теплую землю тихого баварского хуторка и
по-детски заплакать - о себе, о маме, в спешке похороненной на самом
дальнем подмосковном кладбище... О ребятах, ни за что, ни про что погиб-
ших в Афганистане и нигде, нигде не похороненных... О том ташкентском
мальчишке, которому вспороли живот автоматной очередью...
Но тут из дому вышла старая Наташа Китцингер и
сказала:
- Тоби трэба видпочыты. Отдыхать, Эдди. Комм мит...
Она привела Эдика за дом, во встроенную в огромный сарай небольшую
чистенькую комнатку и включила свет. Комната была вся из свежего желтого
дерева: и пол, и стены, и потолок. Из комнатки вела дверь в душевую с
туалетом. Широкая деревянная кровать застелена свежайшим бельем с весе-
ленькими цветочками и громадным пуховиком. Рядом с кроватью на маленьком
столике стояла бутылка минеральной воды и стакан с баварским гербом.
- Это наша гастциммер, - уходя сказала Наташа. - Когда-то, фор филе
яр, я здесь жила... Спи. Морген фрю отвезу тебя ин Мюнхен. Гуте нахт.
- Данке, - поблагодарил ее Эдик. - Спокойной ночи. Гуте нахт.
Под утро у Петера Китцингера поднялась высокая температура - он рас-
чихался, рассопливился, раскашлялся. Наташа запихала в него уйму разных
таблеток, напоила горячим отваром из каких-то ведомых только ей трав и
как символ постельного режима поставила у кровати Петера большой старин-
ный фаянсовый ночной горшок с крышкой.
Затем пошла в сарай к Эдику и сказала ему на русско-украинско-немец-
ком языке:
- Эдди, ты не мог бы у нас пожить дня три, пока не поправится мой Пе-
тер? Очень много работы - швайны, пферды, хирши... Все хотят кушать.
Нужно везти салями в гешефт. У нас контракт... А кисты очень тяжелые! Я
теперь не могу поднимать. Я уже говорила с Руди по телефону. Он сказал -
битте...
Собственно говоря, на этом и закончилось пребывание Эдика в общежитии
для беглых иностранцев.
Неделю спустя, когда старый Петер Китцингер снова обрел возможность
ходить в нормальный туалет, а не пользоваться ночным горшком, они оста-
вили Наташу дома, а сами смотались в Мюнхен на голубом "форде" и, уже
навсегда, перевезли вещи Эдика в "Китцингер-хоф"...
Часть Десятая,
рассказанная Катей, - о том, как она встретила "настоящего еврея" и
поняла, что вторично эмигрировать - практически невозможно...
Мое прибытие в Мюнхен было совсем не таким стройным и благостным, как
у Эдика. У меня никаких инструкций и шпаргалок не было, да и если бы они
были - я не смогла бы ими воспользоваться. У меня совершенно другой ха-
рактер. Эдька у нас мужик тренированный. Он умеет и сказать вовремя, он
умеет вовремя и промолчать. А я сначала раззявлю рот, а потом семьдесят
семь раз подумаю - зачем я это сделала?! Не было случая, чтобы я на ров-
ном месте в какое-нибудь дерьмо не вляпалась!.. У меня, как говорила те-
тя Хеся, "в поле - ветер, в жопе - дым".
Выползла я со своей гитарой и сумкой из аэропорта, стою как дура. В
кармане у меня письмо Якова его брату, которого он не видел двадцать
семь лет, но от разных людей слышал, что тот большой человек в Мюнхенс-
кой еврейской общине. Адреса брата он тоже не знал. Подозреваю, что
двадцать семь лет тому назад между ними пробежала черная кошка - что-то
они, наверное, не поделили. Может быть, даже тот "Дом для бездомных",
который строил их отец. Не знаю, не знаю... Помню, как Яков все звонил
куда-то, узнавал, где находится община в Мюнхене. Конверт надписал на
иврите, а я уже позже приписала по-русски: "Райхенбахштрассе, 27".
Короче, "на деревню дедушке Константину Макарычу". И все. И три де-
сятка английских слов, унаследованных от моего южно-африканского одесси-
та Гришеньки. И абсолютный ноль в немецком языке. И вообще, я первый раз
за нормальной границей!
Куда ехать, на чем ехать, сколько нужно платить - понятия не имею.
Пустили Дуньку в Европу...
И вдруг откуда-то сверху слышу:
- Хелло!
Поднимаю голову - негр! Такого роста, будто сбежал из Национальной
баскетбольной лиги, из команды "Глоб троттерс". Минимум два с лишним
метра!.. И морда у него такая цивилизованная, и улыбается во все свои
сто тридцать два зуба, и снова говорит:
- Хелло!
Ну, совершенно рекламный негр!
- Хелло... - говорю.
А он вдруг как затараторит по-немецки. И размахивает своими розовыми
ладошками величиной с пластмассовый поднос из столовой самообслуживания.
- Айм сори, - говорю. - Айм ноу спик дойч...
Тут негр вдруг так обрадовался, что даже пританцовывать стал. И без
всякой паузы перешел на английский. И молотит, и молотит... Я опять
свое:
- Экскьюз ми... Айм ноу спик инглиш.
Негр остановился, как вкопанный. На морде - горе, отчаяние, трагедия,
будто он только что всех родственников похоронил. И спрашивает по-анг-
лийски:
- А на каком языке мы можем разговаривать?
- На иврите, - говорю я.
Негр чуть не заплакал. Мне его даже жалко стало. И чтобы не пока-
заться уж совсем безграмотной кретинкой, говорю без малейшей надежды на
успех:
- Айм спик рашен.
И тогда эта дылда, эта верста коломенская, расплывается от счастья,
бацает чечетку и говорит на отличном русском языке:
- Тогда у нас вообще не будет проблем! Я сразу почувствовал, что мы
нужны друг другу, как воздух!!!
Вот это да! Я чуть в обморок не хлопнулась... И говорю:
- Вы из университета Патриса Лумумбы?
Он как заржет на весь аэропорт. Вытащил из заднего кармана джинсов
спортивную шапочку с козырьком, напялил ее на башку, встал по стойке
"смирно" и отдал мне честь:
- Сэм Робинсон - капитан армии Соединенных Штатов Америки. Мюнхен.
Институт военных переводчиков.
- Катя... - говорю. - Катя Гуревич. Из Ленинграда. То есть, сейчас из
Израиля...
А он не понял меня и говорит:
- Я тоже здесь теперь ненадолго. Скоро мы вернемся в Америку, и я бу-
ду жить дома в Нью-Йорке. У меня там мама и папа.
"Тебе хорошо... - думаю, - а у меня мама на одном конце света, папа
на другом, а я на третьем. И жить мы вместе уже, наверное, никогда не
будем..."
- А я думала - вы баскетболист, - говорю.
- Я тоже так думал, пока играл в баскетбол, - снова заржал Сэм. - Ка-
тя! Я встречаю своего лучшего друга - лейтенанта Джеффри Келли. Он при-
летает к нам на полтора месяца на стажировку и языковую практику. Ког-
да-то мы вместе кончали институт военных переводчиков в Монтерее. Он
неплохо говорит по-русски. И если ты не очень торопишься, мы вместе от-
везем тебя в Мюнхен. Самолет уже сел. Он минут через десять-пятнадцать
появится. О'кей?
- О'кей, Сэм, - говорю. - Большое спасибо! Это как раз то, что мне
нужно. Но мне нужно еще и заглянуть в туалет. Ты пока пригляди за моими
шмотками.
Всем своим длинным телом, ногами, руками, лицом Сэм изобразил бешеную
работу мысли и сказал:
- За "шмотками"... Молчи! Сейчас сам вспомню!.. Шмотки... Шмотки -
вещи! Правильно?
- Молодец! - похвалила я его и пошла в туалет.
Этот аэропортовский писсуар своей чистотой и вылизанностью напоминал
операционную, где можно было делать трепанацию черепа без дополнительной
дезинфекции.
Небольшая косметичка со всеми мазилками у меня была в кармане куртки,
и я быстренько привела себя в порядок - подмазалась, подкрасилась, по-
пудрилась и причесалась. И вышла из туалета малость посвежевшая и слегка
взвинченная. Но такое со мной происходит всегда, когда я чувствую, что
начинаю кому-то нравиться.
Покойная тетя Хеся считала, что это во мне не в полный голос, но дос-
таточно слышно, позвякивают блядские гены моей мамы.
Вылезаю из-под крыши аэропорта на свет Божий, а Сэм уже стоит со сво-
им приятелем, хлопает его по спине и хохочет, как сумасшедший. Приятель
- ростом пониже, в плечах пошире, в какой-то хипповой пятнистой куртке и
таких же штанах - тоже лупит Сэма по спине и чуть не помирает со смеху.
Рядом с моими вещами - вещи приятеля. Огромная зеленая сумка, в кото-
рой можно лето прожить небольшой семье с двумя детьми, и чемодан, стои-
мостью в половину подержанного автомобиля по израильским ценам.
- Катя! - орет Сэм на весь аэропорт. - Иди сюда скорей! Джефф приле-
тел!..
И всем своим видом приглашает меня радоваться вместе с ним, будто я с
этим Джеффом в одном детском саду выросла. Я подхожу.
- Здравствуйте, Катя, - медленно говорит этот
Джефф. - Извините, я теперь буду немножко плохо говорить по-русски,
но потом хорошо. У меня полгода не было практики. Я работал с документа-
ми, а разговаривать было не с кем...
- Не прибедняйтесь. Прекрасно вы говорите по-русски, - сказала я. -
Если бы я так говорила по-английски...
- Это не так трудно. Я вас научу, - улыбается Джефф.
- Начинай! А я пока подгоню машину, - говорит ему Сэм и убегает на
автостоянку.
Мы с Джеффом рассмеялись. Я сразу же, а Джефф - через небольшую пау-
зу, когда сообразил, что Сэм шутит.
Я стала его разглядывать. А он смущенно улыбается и отводит глаза в
сторону.
Ничего в нем такого "американского" не было. Просто здоровый парень с
абсолютно рязанской рожей. Такой классический персонаж из русской народ-
ной сказки - не то Иванушка-дурачок, не то Емеля пополам с Алешей Попо-
вичем.
Тут Сэм подкатил на "ауди-80" - мечте любого израильского пижона, от
вновь прибывшего олим-ходаши до коренного тель-авивского плейбоя.
Вместе с Джеффом они загрузили наши вещи в багажник, и мы поехали в
Мюнхен.
Едем, едем, едем, а вокруг меня, слава тебе Господи, все такое евро-
пейское, такое чистое, такое ухоженное... И автомобили все словно только
что вымытые, и трамваи, которых я с Ленинграда не видела... И никакого
Востока! Ну, просто глаз отдыхает...
- Сейчас мы приедем ко мне, положим вещи и пойдем куда-нибудь обе-
дать, - сказал Сэм. - Я приглашаю!
- Нет, Сэм. Спасибо, - возразила я. - Мне сначала нужно определиться,
устроиться, привести себя в порядок, и вообще, понять, на каком я свете.
А уже потом - все остальное. Так что, если вам не трудно, ребята, отве-
