У Катьки там после всех платежей: кранкенферзихирунг - это страховка
по болезни, за квартиру, на питание (тут мы обычно сбрасывались поровну)
- еще оставалось марок восемьсот пятьдесят. Она последнее время меньше
работала на Мариенплац. Уже тяжеловато ей было... Ну, а билет на самолет
Джефф ей из Америки привез. Там у него какие-то военные льготы, да и во-
обще, билет туда и обратно иногда стоит меньше, чем в одну сторону.
Надо сказать, что за эти пару дней Катька изменилась до неузнаваемос-
ти! Раньше, вы же знаете, ей палец в рот не клади. Она кого угодно в се-
кунду отошьет. А тут... Другой человек! Абсолютно!
Носит свой живот по "Китцингер-хофу" в состоянии полной прострации,
смотрит сквозь тебя в никуда, отвечает не сразу - через паузу, со всем
соглашается, не хохмит, даже гитару в руки не берет!
Только, время от времени, очнется и начинает так тревожно огляды-
ваться - здесь ли Джефф?.. Увидит его, вздохнет так судорожно, на глазах
слезы. Шмыгнет носом и снова уплывет куда-то. Ну, не в себе человек!..
Мы с Джеффом, как двое ханыг после пьяного толковища у нашей московс-
кой пивной, - у него фингал под глазом величиной с блюдце, у меня губа
верхняя вздулась так, что про Мариенплац на неделю забыть нужно. А это
минус почти пятьсот марок...
Через час вернулись Наташа с Катькой, привезли "Абендцайтунг" - газе-
та такая вечерняя. Там на первой странице про вчерашнее нападение на наш
вонхайм всякие страсти были написаны. И что в отражении атаки нацистов
приняли участие широкие слои местного населения. Фамилии наши были не
названы, и про танк, слава Богу, упомянуто тоже не было. Наверно, ихние
спецслужбы газете хвост прижали.
Поздно вечером, когда уже все легли спать, слышу подъехала машина,
хлопнула дверца, и машина сразу же укатила. А через полминуты - тихий
стук в мою дверь. Я как раз лежал, читал "Абендцайтунг".
- Войдите, - говорю.
Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай.
Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держит-
ся. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти
незнакомый.
Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю:
- Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали?
- Меня Лори привезла... - отвечает, а сам еле шевелит губами. - У те-
бя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь...
Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все
и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставив-
шись в одну точку, отдышался и говорит мне:
- Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался... Она говорит, что у нее
никого лучше меня не было.
- Сколько раз ты ее трахнул? - спрашиваю я его напрямик.
А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля
губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас
прихожу!
- Восемь раз... - говорит Нартай. - Нет, девять!.. Последний раз сей-
час по дороге, в машине.
- Ну, ты - гигант!!! - искренне восхитился я.
- Она говорит, что теперь любит только меня...
- Еще бы! А ты?
- А я молчу.
- Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно.
- Не могу, Эдик... Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее
только хочу, понимаешь?..
- Понимаю.
- Я ее теперь все время хочу! - говорит Нартай и встает.
- Ну, хорошо же!
- Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь,
что ли?!
Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет!
- Кошмар какой-то! - говорит Нартай. - Мне же в таком состоянии даже
к людям не выйти...
- Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе
отдохнуть надо.
- Я хотел в танке прибраться... - говорит Нартай. - После вчерашней
катавасии там бардак жуткий - и гильзы стреляные, и что-то там во время
гонки грохнулось, я даже не посмотрел - что, и потом, когда мы тот авто-
бус тормознули, тоже что-то разлетелось...
- Хорошо, - говорю. - Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ
примешь потом. Тебе помочь?
- Нет, нет, я сам справлюсь, - отвечает он и на слабых своих ножонках
идет к двери.
Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает:
- Ты человек опытный в этом деле, Эдик... Ты мне честно скажи, девять
раз - это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю - сколько надо,
и поэтому...
- Ты - сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи
ебарь-террорист - вот, что я тебе скажу!!! Девять раз - это на троих баб
за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! - заорал я.
- Спасибо, Эдик, - говорит Нартай. - Я уж думал, что после Флорки,
помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь...
И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я
снова ложусь читать "Абендцайтунг".
Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и
охая, залезает в танк, как возится там...
Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный
броней:
- Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!!
Я - газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку!
Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу:
- Что случилось, Нартайчик?!
- Тихо ты! - слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос
Нартая. - Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быст-
ро! И люк за собой закрой...
Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю,
совсем перетрахался малый...
Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделе-
ния, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумулятора-
ми и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренно-
го пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в
огромной, рыхлой куче немецких денег!..
Будто кто-то сгреб со всего "Китцингер-хофа" опавшие осенние листья и
вывалил их в наш танк.
А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги
Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на
него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там
тысячи и тысячи марок!
- Мамочка родная!!! - ахаю я. - Что же это?! Что же это такое?
Нартай поднимает на меня потрясенные глаза и шепотом говорит:
- Это... документы, Эдик... Секретные... Стратегические...
- Что-о-о?!
- Вот... - Нартай разгребает денежную кучу и вытаскивает из-под нее
небольшой металлический ящик с распахнутой крышкой и сломанным замком.
Такой маленький обычный канцелярский сейфик. - Я его в коробку для за-
пасных пулеметных лент спрятал, а кронштейн коробки сломался... Видишь?
И показывает мне оторвавшуюся от щитка пустую коробку для лент.
- Он из нее и выпал... А потом его, наверное, мотало по всему днищу,
било по броне, замок и не выдержал...
- Как же ты вчера ночью не увидел? - спрашиваю. - Когда уже домой
вернулись...
- Я светильник не включал. Старик через башенный люк вылез, я - через
свой, лобовой... Эдик! Эдик!.. - и неожиданно, со слезами на глазах, на-
чинает говорить на казахском языке!
Я только разбираю, что он все время повторяет - "Эдик!", "Эдик!".
- Нартайчик, миленький... Я ничего не понимаю! - говорю.
- Я тоже... - шепчет Нартай.
Сидим, как два оглушенных идиота в этой ужасной куче денег, смотрим
друг на друга и слова сказать не можем.
И тут я начинаю все, все понимать про эти деньги! Только боюсь Нартаю
сказать. Он же столько времени охранял этот вонючий канцелярский ящик!
Так хотел уберечь эти "Военные", "Стратегические", "Совершенно Секрет-
ные", чтобы они никому, никогда не причинили вреда!.. Он так хотел спас-
ти мир.
Стянул я с себя рубашку, застегнул на все пуговицы, завязал на горло-
вине рукавами - получился мешок. Сгребли туда эти бундесмарки, утрамбо-
вали, выключили светильники, задраили люки и поволокли мешок в его ком-
нату.
Вывалили эти воровские бабки на кровать, и он, с таким отрешенным ви-
дом, в совершенно сомнамбулическом состоянии, медленно так ворошит эту
кучу... Ну, все, думаю, чокнулся паренек...
А он вдруг застыл на месте, словно его парализовало, а потом как
подпрыгнет, как заблажит:
- Ах, суки грязные!!! Дешевки позорные!!! Говна кусок, мать вашу в
гроб, в душу!.. Сволота немытая, пьянь подзаборная!.. Стрелять их, стре-
лять!.. На куски рвать!.. Гады-ы-ы!..
И тычет мне в нос десятимарковую бумажку, и кричит не своим голосом:
- Читай!!! Читай, что здесь написано!..
А там, на этой купюре, что-то чернилами накарябано.
- Тихо, Нартайчик, тихо, родненький... Успокойся, дружочек ты мой, -
говорю. - Не могу я прочитать. Здесь не по-нашему написано.
- Здесь по-моему написано! - хрипит Нартай. - По-казахски!.. Здесь
написано: "Это деньги мои. Н.С." Нартай Сапаргалиев! Видишь?!
И тяжело дыша, начинает рыться в этой чудовищной денежной куче. Ну,
абсолютно, как собака, когда кротовую нору разрывает!
Достает еще одну десятимарковую бумажку со своей подписью, потом
еще...
Скомкал в кулаке свои тридцать марок, выбросил их в общую кучу и
опустился на пол рядом с кроватью. И так горестно спрашивает:
- Как?.. Как они могли?..
Слава Богу, думаю, сам догадался. Не я ему нож в спину всадил.
Заварил я кофейку, набухал побольше сахару, чтобы поддержать его си-
лы, заставил выпить чашечку. Успокоился немного...
- Как жить, Эдик, после всего этого? - спрашивает. - На эти деньги
должны были построить памятник нашим ребятам, которые во вторую мировую
погибли и в вашем сраном Афганистане... Святое дело. А они...
- Пей, пей кофеек, - говорю. - Прихлебывай. Жаль, водки нет!
- Нет, - говорит Нартай. - Хорошо, что кофе, а не водка... Я, как
вспомню эту постоянно налитую рожу нашего полкового начфина, так мне
блевать охота. У него по харе было видно, что на нем клейма негде ста-
вить!.. А вот, что наш полкаш... Сергеев... В жизни бы не поверил! Такой
мужик был - танк хорошо водил, не шустрил ни перед кем... Точно, этот
жлобяра-начфин его по пьянке огулял! Е-мое, чтоб не сказать хуже, в кого
теперь верить?..
Потом взялись считать деньги. Часа полтора считали, все сбивались,
начинали заново считать... Ну, не держали мы в руках никогда столько де-
нег! Их там, в конце концов, оказалось семьдесят четыре тысячи триста
сорок марок.
- Весь полк обокрал... - говорит Нартай и так аккуратно складывает
десятки к десяткам, двадцатки к двадцаткам, пятидесятки к пятидесяткам.
- Почти сто танковых экипажей! А нам еще был ракетный дивизион придан,
автобат, строители, ремонтники... Три тысячи живых людей обманули! И ме-
ня, бляди, соучастником сделали. Лишь бы я им в своем танке эти деньги
через границу перевез... А я, как мудак, трясусь над этим ящиком! Как же
- "Документы"! "Совершенно секретные"! "Служу Советскому Союзу"!.. А
когда вы нас с танком спиз... Когда мы с танком границу не прошли, они
обгадились со страху, и нас заложили... Это после того, что мы на всех
смотрах, на всех инспекторских проверках, маневрах для них же уродова-
лись! Мы с танком корячимся, а им, сукам рваным, ворюгам дешевым, - зва-
ния, оклады, должности!..
То он слова вымолвить не мог, то его теперь было не остановить. Лад-
но, думаю, пусть выговаривается. Молчать хуже. Я и стараюсь в нем эту
болтовню поддержать:
- Что же ты теперь с этими деньгами делать будешь? - спрашиваю.
А он достает из-под кровати большую картонную коробку - он неделю на-
зад своей старшей сестре какие-то фасонистые сапоги на осенней распрода-
же в магазине "Дайхманн" купил, выкидывает эти сапоги из коробки и начи-
нает укладывать туда пачки денег.
- Что-нибудь придумаю, - говорит.
Я смотался к себе в комнатку, захватил сегодняшний "Абендцайтунг",
вернулся к нему и показываю:
- Гляди, что написано... Новое Российское министерство иностранных
